Следователь еще что-то говорил Геге, но Гега уже не слушал. Сильным ударом кулака он свалил пожилого на пол, и, не давая подняться, прыгнул сверху, обеими руками обхватил его горло, пытаясь задушить этого человека:
– Твою мать! Ты же обещал позаботиться о ребенке! Всех вас! Убийцы!..
Позже, в камере, когда Гега открыл глаза и утер кровь, он так и не смог вспомнить или понять, откуда так быстро появились в комнате следователя те, кто избивал Гегу, сначала кулаками, а потом уже ногами, и били до тех пор, пока Гега не потерял сознание.
Когда он пришел в себя в залитой кровью камере, он почувствовал во рту вкус собственной крови и попытался сплюнуть, но это оказалось совсем не просто, впрочем, как и пошевелиться. У Геги болело все – болело все тело, и он помнил фразу следователя:
– Не по лицу, бейте ниже!
Гега помнил и то, что его очень удивила активность этого следователя, который хрипел и еле дышал всего лишь на несколько минут раньше.
Но это была лишь абсурдная секунда, неожиданная идея-фикс. Единственное, о чем действительно мечтал Гега, – чтобы весь этот ужас поскорей закончился. Но этот ужас продолжался до тех пор, пока они не устали – те, кому просто доставляло удовольствие избивать заключенного…
После того дня Гегу на допросы не водили по одной простой причине – до суда им уже не нужны были его показания. Гега с нетерпением ждал судебного процесса, где он должен будет увидеть Тину, он и ждал, и боялся этой встречи. Боялся той правды, которую мог узнать, – увидеть, что Тина уже не беременна. Ведь пока он окончательно не убедится, надежда еще была, маленькая, но все же надежда.
Суда он ждал и по другой причине – он увидел бы мать, о которой ничего не знал со дня угона. Если бы сумел, он бы объяснил ей все, сказал бы, что не собирался ее бросать, что он уезжал и думал, что потом заберет из этой страшной страны и мать.
Еще он хотел увидеть друзей, которые сидели вместе с ним в самолете, и о которых он ничего не знал со дня ареста.
Думал он и о тех друзьях, которых не было самолете. Он подозревал, что их тоже изводят допросами, и был прав.
На допросы вызывали и других, но больше всех следствие заинтересовал Иракли Чарквиани, который был близким другом Геги и должен был больше других знать об угоне самолета. Прибывший из Москвы следователь сначала думал, что Гега не предложил Иракли лететь вместе с ними потому, что дед Иракли, Кандид Чарквиани, – бывший секретарь ЦК. Но после первого же допроса понял, что причина была совсем в другом: этот странный парень с самого начала удивил русского следователя тем, что отвечал на вопросы только по-грузински.
На допросах Иракли был очень спокоен, и сотрудник грузинского КГБ переводил его ответы русскому следователю. Грузинский кагебешник был искренне удивлен, что внук Кандида Чарквиани не владеет русским языком, но русский следователь сразу же догадался, что Иракли Чарквиани прекрасно владел не только русским языком, в отличие от переводчика, но и другими языками.
Догадался русский следователь и о том, что, беседуя с этим странным юношей, он говорил с новым поколением грузин, которые, в отличие от своих родителей, не стали послушными, не стали конформистами и примиренцами. Поэтому русского следователя не удивили явно антисоветские интонации в ответах Ираклии: наоборот, они лишь подстегнули его желание установить, почему Иракли Чарквиани не летел в том самолете. Допрашивая ближайшего друга Геги, он прямо спросил его о том, что интересовало его больше всего:
– Почему вам не предложили лететь вместе с ними?
– Кто?
– Хотя бы Гега, он же был вашим ближайшим другом?
– Почему был, он и сейчас мой ближайший друг.
– Простите, нехорошо получилось. Надеюсь, вы не подумаете ничего такого, чего я не хотел сказать.
– А что вы хотели сказать?
– А то, что я действительно не понимаю, почему Гега вам ничего не сказал? Он же вас хорошо знал. Простите, хорошо знает.
– Потому ничего и не сказал, что хорошо меня знает.
– Хотите, чтобы я поверил, что вам так нравится Советский Союз, что вы его не предадите?
– Кажется, за время беседы с вами я ни разу не высказывал симпатии к советской власти… Но я и не диссидент и не хочу им быть.
– Меня интересует, по какому принципу подбирались угонщики, и почему среди них не оказалось вас, ближайшего друга Геги.
– Я же уже сказал – Гега знал, что я откажусь.
– Почему вам не хотелось улететь?
– Улететь я хотел всегда, и сейчас хочу, и я обязательно улечу, но не на самолете.
Русский следователь какое-то время молчал, обдумывая ответ Иракли, но так и не догадался, что же хотел сказать этот молодой грузин. Поэтому последний вопрос он задал Иракли только для того, чтобы прервать неловкое молчание:
– А если не сможете улететь?
– Тогда переплыву море.
– Что переплывете?
– Море.
– Как?
– С песней.
– Шутите?
– Не шучу.
– В протокол допроса так и записать?
– Да.
– И все же как записать?
– Дословно.
– А все же?
– Я переплыву море…
В тот день у вернувшегося с допроса Иракли Чарквиани впервые возникло подозрение, что Гегу и остальных угонщиков, наверное, приговорят к расстрелу. И он поделился своим подозрением с друзьями – теми, кто был и друзьями Геги.
Не только друзья Геги, но и весь Тбилиси, да что там Тбилиси, вся Грузия, думала, что к смерти угонщиков не приговорят.
Мотивация была вполне логичной – угонщики не были убийцами, поэтому со стороны властей расстрел стал бы чрезмерной жестокостью. И друзья тоже встретили предположение Иракли с недоверием, но сам Иракли хотел больше знать о будущем приговоре, и он воспользовался советским прошлым своей семьи. Узнал, кто будет судьей, которому предстоит на будущем процессе вынести приговор, и нашел его сына. Сына судьи он встретил около университета, после лекций, и прямо спросил о том, что хотел узнать. Тот пообещал все разузнать, конечно, если получится. «Но я сомневаюсь», – все же сказал он Иракли на прощание.
В тот же вечер сын спросил отца, правда ли, что он будет судьей на процессе угонщиков. А в ответ услышал очень строго и даже агрессивно заданный вопрос:
– Кто тебе сказал?
– Сказали.
– Кто?
– Какое это имеет значение?
– Огромное!
– А все же?
– Это почти государственная тайна, и до самого процесса никто не должен знать, кто будет судьей.
– Какое государство, такая же и тайна. Все уже знают, что тебя собираются назначить судьей.
– Кто тебе сказал?
– Какая разница, в университете сказали… Об этом все уже знают.
– Университет всегда был антисоветским гнездом.
– Значит, в гнезде уже знают.
– Эта тема не кажется мне подходящей для шуток.
– А я и не шучу, меня серьезно интересует то, что случится.
– Что значит, что случится?
– Что случится на судебном процессе.
– Я не обязан отвечать, да и не хочу, тем более что заранее никто не знает, что случится на судебном процессе.
– Я не о деталях спрашиваю, меня интересует приговор.
– Приговора тоже никто заранее не знает, и на этот вопрос тебе никто не ответит.
– Ты можешь дать простой ответ на простой вопрос?
– Какой?
– Скажи да или нет.
– Что тебя интересует?
– Их приговорят к расстрелу или нет?
– Не знаю, но за угон самолета бандитов и террористов осудят так, как они того заслуживают.
– Это расстрел?
– Справедливо.
– Значит, расстреляют?
– Я же сказал, что не знаю…
Сын понял, что отец ничего ему не скажет. Понял и то, что приговор угонщикам самолета вынесут на суде, если уже не вынесли.
Как только сын вышел из комнаты, отец-судья набрал телефонный номер:
– Здравствуйте, батоно Владимир. Да, это я, когда вы сможете соединить меня с Первым?… Да, срочно… Да, подожду.
Судья повесил трубку, но не сдвинулся с места и не сводил глаз с аппарата. Он ждал телефонного звонка и лишь указательным пальцем отер со лба каплю пота.
Как только телефонный звонок раздался, судья снял трубку и тут же встал.
– Слушаю, здравствуйте…
Прокашлялся и продолжил:
– Хотел доложить, что информация о моем назначении уже просочилась. Откуда знаю? Сына подослали узнать приговор, будет расстрел или нет… Что я ответил? То, чему нас всегда учили вы и партия… Что советские законы гуманные, но что любой преступник должен нести ответ за свое преступление и что предателей родины, государство покарает так, как они того заслуживают… Алло, алло…
Судья долго еще стоял с прижатой к уху черной трубкой, хотя его уже не слушали.
Судью, конечно, заменили.
Книга – это одно, а кино – другое. В действительности монаха Тевдоре арестовали у него дома.
На рассвете 2 февраля 1984 года начался обыск, и, пока он продолжался, отец и дочь, обнявшись, сидели рядом, потом отец попрощался с дочерью так, что Эка не испугалась. Монах Тевдоре встал так смело, что надеть на него наручники не решились, и лишь последовали за самым свободным человеком.
