Маленького Мишу он учил нехитрым правилам выживания в государстве рабочих и крестьян:
– Запомни, пацан, ты должен стать своим в доску. Кто не с нами – тот против нас. Ты же не барчук сопливый. Ты наш, рабочая косточка, а барчуков мы били и бить будем. Раньше как было: у них все, а у нас ничего. Теперь наша власть пришла. Власть народная. Мы – сила! А в ком сила, у того и правда. Ты меня, малец, держись. Я тебя всему научу. Вижу, что злости в тебе маловато. Хитришь, шалишь, а драться ты слабак. Слабак и есть, – подзуживал он малыша, легонько укладывая на лопатки.
Мишка визжал, дубася по воздуху крохотными кулачками:
– Не слабак я! Сам слабак!
А Василич похохатывал, продолжая дразнить.
Письма от Таниной московской подруги приходили регулярно: в месяц по письму. Из них Настя узнавала о судьбе «свояка Мишки», который старается изо всех сил свою зазнобу Настёну с мальцом вернуть в семью, да не дают. Но недавно друг один вернулся и обещает, что поговорит с кем надо, чтобы родня согласилась. Скоро уже они встретятся. Из этих писем она понимала, что Михаил старается добиться пересмотра дела и есть надежда, что у него получится. Но главное – он жив, здоров, любит ее и ждет. А вот Мишка об отце и не спрашивал. Василич заменил ему и отца и мать. Ей хотелось приласкать сына, а тот отбивался отчаянно, смешно выпячивая губу и хмурясь: «Мужуки не цулуюца». Настя понимала, откуда ветер дует, и попросила Василича не забивать детские мозги всякими глупостями, а главное, не превращать ребенка в волчонка; она ему благодарна за все, но если так и дальше будет продолжаться, то запретит им встречаться. Он еле сдержался, чтобы не поставить зэчку на место, но вместо этого пришел на следующий день свататься с бутылкой водки и фунтиком липких конфет-подушечек для Миши.
Ясное дело, официально жениться на заключенной он не собирался: кому охота анкету портить? Но взять ее на полное содержание и усыновить Мишку – это, пожалуйста. То, что Мишка безотцовщина, подтверждалось письмом из Москвы. Письмо он ей покажет, а вот о том, что на днях вызывало его лагерное начальство и сообщило о бумаге, которая вот-вот должна прибыть из Москвы по делу Трепцовой, он ни словом, ни намеком. Кто-то наверху, видно, шибко хлопочет о пересмотре, и, похоже, она скоро освободится.
Сначала он с деланой скорбью сообщил Насте, что та уже четыре года как вдова: муж ее погиб на пожаре в Историческом музее в январе сорок первого. Он ждал, что Настя хотя бы всхлипнет, но она и бровью не повела. Бросила в пространство: «А что он делал в музее?» – и равнодушно отложила копию свидетельства о смерти. Тогда он пошел дальше и четко, без всяких там экивоков, изложил свои намерения.
– Хороший ты человек, Василич, – отвела глаза Настя. – Любая твое предложение приняла бы, но у Мишки есть отец, и я очень его люблю. А тот, который на пожаре погиб, к моему сыну никакого отношения не имеет. Мишкин отец скоро приедет за нами, вот увидишь. Я вас познакомлю и скажу, что без твоей помощи мы бы не выжили.
– Вон оно как… Значит, не в муже дело. Нагуляла, значит. А с чего это ты взяла, что кто-то приедет? Тебе же еще год сидеть. Кто позволит? Не муж он тебе. Не положено свиданий. Только родственники, и не в твоем случае. А может, он начальник большой? Ладно, чего уж там…
Махнув стакан водки, Василич поднялся и собрался уходить, но полусонный Мишка вцепился в него, не желая отпускать. Настин гость застыл, не зная, как поступить. Весь его предыдущий жизненный опыт подсказывал, что надо бы отомстить этой женщине, к примеру забрать себе мальчишку, который смотрит на него не мигая полными слез бирюзовыми глазами, точно такими же, как у его матери. Но что-то его остановило, он и сам не знал что. Может, осторожность: предупредили ведь о высоких покровителях Трепцовой, – а может, и что другое… Он отодрал от себя мальца, приказал идти спать и вышел, хлопнув дверью.
Надежды Насти на скорое свидание с Михаилом были не беспочвенны. «Голубиная почта» Татьяны все чаще приносила весточки о том, что дело сдвинулось с мертвой точки. Помог тот самый Иван Чиргунов, старый приятель Михаила, который курировал в аппарате ЦК строительство военных объектов. Вернулся он в Москву только в конце войны. Его связи помогли прояснить ситуацию: из документов НКВД следовало, что Анастасия Трепцова осуждена за кражу госимущества и приговорена к пяти годам исправительно-трудовых работ. Обнадеживало, что никакой политики в деле нет, а значит, можно надеяться на досрочное или даже на полную реабилитацию, если доказать невиновность. Из протоколов выяснилось, что упек ее не кто иной, как собственный муж, а дело вел полковник Савенко, которого Чиргунов хорошо знал.
– Иди к нему, Миша, – посоветовал Иван, – я ему позвоню. Он неплохой дядька. Тут мутная история. Не доказано, что экспонат похищен, его как бы и не было вовсе. Книга какая-то старинная. Ценность ее неясна, и видел ее только сам Трепцов. От же, гад! Жену посадить, да еще беременную! Выслужиться хотел. А она, эта Трепцова, тебе кто?
– Считай, что жена. Это мой сын.
– Во дела! Это прямо Вильям Шекспирович какой-то! Муженек наверняка вас выследил и все это затеял. Вызволим твоих, не переживай. Савенко скажу, что Трепцова тебе двоюродная сестра. Он и подаст на пересмотр. В этом деле полно нарушений, у него самого рыльце в пушку.
Полковник Савенко принял Михаила без проволочек и заверил, что работа по делу Трепцовой уже идет и сам он старается ускорить процесс, насколько может. Гражданка Трепцова находится на спецпоселении в мордовских лагерях. Условия там неплохие, дождется освобождения, это точно. И он, Савенко, уже переговорил кое с кем, кто с начальством лагерным связан, чтобы никаких неожиданностей… В глаза он не смотрел, бурчал что-то под нос, а потом вдруг разоткровенничался:
– Дурак был следователь, напутал все. Нашел у собственной жены, музейного работника, книгу старинную и донес, что она ее из музея украла. Я ему сказал: «Иди с этой книгой в музей, а еще лучше в задницу». И надо же было, чтобы Сема в тот же день сгорел на пожаре, да тут вахтер музейный шум поднял, что, мол, книга пропала. А если пропала, значит, была. Вот и все дела. Посадили Трепцову, но налицо ошибки и нарушения при ведении дела. Надо исправлять.
Хоть и обещал Савенко быстро разобраться, пересмотр дела затянулся больше чем на полгода. Только после Победы Настю реабилитировали, сняв все обвинения за отсутствием состава преступления. Когда Михаил об этом узнал, крепко обнялся с Иваном Чиргуновым, поблагодарил и попросился на две недели в отпуск. Иван стал бухтеть, что не вовремя, что строительство секретного объекта надо форсировать. Потом, похлопав Михаила по плечу, успокоил: «Перевози своих, квартиру дадим хорошую. Обещаю».
Слетев по лестнице вниз, Михаил выбежал из здания ЦК и помчался на вокзал за билетами. Билетов конечно же не было, но по брони удалось взять боковое место на завтрашний поезд. Решил до отъезда накупить продуктов и подарков. Поехал в ГУМ. Что дарят женщинам? Что дарят любимым женщинам? Конфеты? Какие конфеты – она мать моего сына!
– Девушка, скажите, что жене подарить? Она сейчас далеко, я в гости еду. Пожалуйста, помогите.
– Рост, размер обуви?
– Не знаю, она вот такая. – Михаил показал уровень собственной подмышки. – Обувь? Маленькая у нее нога, очень маленькая.
– Вот гляньте, белые бурки, очень тепло, натуральные, валяные. Одни остались, потому что размер детский.
– Так май на дворе.
– Как хотите. – Она оценивающе оглядела Михаила. – Вот еще завезли по ленд-лизу белье женское: лифчики и трусы американские. Таких вы нигде не найдете. Завезли только в Москву и Ленинград.
– Давайте бурки и белье, по две пары этих, как их…
– Размер какой? – нетерпеливо переспросила продавщица.
– Маленький такой… Не знаю, правда. Вы уж как-нибудь сами, пожалуйста.
– Ну, мужчина, без размера нельзя покупать.
– Девушка, пожалуйста, подберите сами.
– Ох, ну вы даете, не знать, какой у жены размер! Я вам выберу, но потом назад не приносите, если что не так.
– Да-да, конечно.
– В кассу платите.
– Скажите, а вот что у вас такое с цветами голубыми?
– Шаль, чистый шелк. Хотите посмотреть?
– Давайте ее. У моей жены глаза такие же, как эти незабудки.
– Это хризантемы, мужчина. Не видите?
– Все равно заверните.
Из ГУМа Михаил поехал на рынок.
– Слушай, Шурик, – спросил он шофера, – что обычно из продуктов везут, если далеко ехать надо?
– Ну, это как сказать, когда картошку, а когда сало. Тарань еще можно и чеснок. Тушенку, если достать, тоже хорошо.
– Да-да, тушенку и сало.
Михаил проталкивался меж рядов и выискивал хохлушек, торгующих салом. Сколько его нужно, не знал, купил наугад побольше, чеснока прихватил, еле доволок все до «эмки». На выходе взял для сына леденцовых петухов на палочке. Ему в детстве их никогда не покупали, а очень хотелось. Мальчишки в гимназии, нализавшись петухов, со смехом демонстрировали друг другу карминно-красные языки, но мама говорила, что это конфеты для плебеев. Миша тогда не знал, кто такие плебеи, но ему безумно хотелось попасть в их число, чтобы попробовать такого вот петушка.
