– Девушка, пожалуйста, подберите сами.
– Ох, ну вы даете, не знать, какой у жены размер! Я вам выберу, но потом назад не приносите, если что не так.
– Да-да, конечно.
– В кассу платите.
– Скажите, а вот что у вас такое с цветами голубыми?
– Шаль, чистый шелк. Хотите посмотреть?
– Давайте ее. У моей жены глаза такие же, как эти незабудки.
– Это хризантемы, мужчина. Не видите?
– Все равно заверните.
Из ГУМа Михаил поехал на рынок.
– Слушай, Шурик, – спросил он шофера, – что обычно из продуктов везут, если далеко ехать надо?
– Ну, это как сказать, когда картошку, а когда сало. Тарань еще можно и чеснок. Тушенку, если достать, тоже хорошо.
– Да-да, тушенку и сало.
Михаил проталкивался меж рядов и выискивал хохлушек, торгующих салом. Сколько его нужно, не знал, купил наугад побольше, чеснока прихватил, еле доволок все до «эмки». На выходе взял для сына леденцовых петухов на палочке. Ему в детстве их никогда не покупали, а очень хотелось. Мальчишки в гимназии, нализавшись петухов, со смехом демонстрировали друг другу карминно-красные языки, но мама говорила, что это конфеты для плебеев. Миша тогда не знал, кто такие плебеи, но ему безумно хотелось попасть в их число, чтобы попробовать такого вот петушка.
Он заметил инвалида на костылях, тот стоял в стороне и продавал авиационный шлем: настоящий, кожаный, подбитый короткой смушковой цигейкой ярко-рыжего цвета, с клапанами для наушников и кучей застежек, чтобы подогнать размер. Шлем был новый.
– Шлем продаете? – Михаил уже держал его в руках и точно знал – Мише-маленькому понравится. Обрадуется сынишка.
– Ты, товарищ, цену сначала спроси. – Продавец тянул шлем из рук Михаила, но тот не отдавал.
– Я куплю, скажите сколько.
– Дорого. Не купишь.
– Сынишке хочу, говорите, сколько стоит.
– На рынке торговаться положено. Давай, мужик, торгуйся.
– Зачем? Вам нужно продать, я покупаю. Скажите, какая цена.
– Нет, так не продам. Торгуйся.
– Ну, хорошо, буду торговаться, называйте цену.
– Нету цены. Бесценный он. Это шлем моего сына Витьки. Погиб он, геройской смертью пал старший лейтенант Виктор Петрович Лапин в боях под Ржевом. Последний раз в отпуск приехал, наградили его отпуском за то, что в одном бою трех фрицев сбил. Шлем вот мне привез. Ходи, говорит, батя. Тебе, говорит, тепло в нем будет, а я пока в старом могу еще повоевать. Уехал, а через неделю похоронка. Ты, мужик, вот что… ты сына береги. – Он вытер слезу рукавом телогрейки. – Прости, я шлем не продаю, я хочу, чтобы люди про моего Витьку знали, чтобы помнили, потому и стою тут.
Мужик отвернулся и пошел на костылях куда-то в рыночную толчею. Догонять его Михаил не стал.
Дорога к Насте казалась бесконечной. От Москвы до Саратова, потом с пересадкой до Потьмы, а в Потьме пришлось ждать лагерного поезда, который ходил по своему расписанию, никому не ведомому. Из Потьмы Михаил дал телеграмму.
Двадцатого мая Василич зашел к Насте и, резко выдохнув, сказал:
– Телефонограмма была. Приезжает твой, завтра днем приезжает.
Мишка испуганно заверещал, увидев, как мать сползает по стене на пол.
Всю ночь мальчик ворочался в кровати и донимал Настю вопросами:
– Ма, а тот папа, который завтра приедет, рыбу ловить умеет, как Василич?
– Не знаю, Миша.
– А он, как Василич, стрелял фашистов?
– Стрелял, – машинально ответила Настя, приглаживая непослушный вихор на макушке сына.
– А он такой же красивый, как Василич?
– Красивее, ты на него похож.
– А на каркосах будет катать, как Василич?
– Будет, спи давай, завтра рано вставать.
Утром они пошли на станцию. Путь был неблизким. Возле клуба, украшенного флагами, лозунгами и портретами генералиссимуса, их чуть не сбило с ног ветром. Ветер рвал и трепал алые полотнища, создавая шум, словно гудела кровь в ушах. Миша быстро выдохся. Мимо проезжала подвода, груженная пустыми бочками. Повезло – для них нашлось место. Настя, пока тряслись по разбитой дороге, запрокидывала голову, щурясь от яркого солнца, и втягивала в себя запахи этой особенной, такой долгожданной и невероятно счастливой весны. Запахи струились отовсюду – ясные, чистые: так пахла свобода, так пахла Победа. Мишка тоже был счастлив – он сосал леденец из топленого сахара, который дал ему в дорогу Василич.
Приехав на станцию, они оказались единственными, кто встречал этот поезд. Точное время его прибытия не знал никто. Часы ожидания вытягивались в бесконечно серую полосу рельсов, убегающих за горизонт. За полдня не проехало ни одного состава. Миша заснул у Насти на руках. Вдруг ей показалось, что воздух наполняется запахом жареных семечек, перегретой сковороды и дыма. Раздался протяжный, тоскливый гудок. Испугавшись со сна, Мишка громко заревел.
Михаил выпрыгнул из вагона и побежал к ним навстречу. Он ничуть не изменился – легкий, подтянутый, только поседевший изрядно. В этот момент Настя вспомнила, что даже не взглянула на себя в зеркало перед выходом. Быстро стянула с головы косынку, легонько пробежала пальцами по волосам, собранным в тугую косу. А дальше все это уже не имело никакого значения. Они стояли, обнявшись, не сдерживая слез. За компанию хныкал и Мишка, которого отец тут же подхватил на руки, подбросил высоко и посадил на плечи. Так и пошли они в поселок счастливые – Михаил-маленький на Михаиле-большом, рядом с Настей, звонко смеющейся и подпрыгивающей, чтобы не сбиться с ноги и не отстать.
Вернувшись в Москву, Настя обнаружила, что в их с Семеном квартире живут люди: большая татарская семья нового дворника. Вещей никаких не осталось, кроме книг, которые подпирали матрасы, а «лишние» сгорели в печке. «Холодно было, сам должен понимать…» – оправдывался хозяин семейства. Жаль было словарей, учебников, научных трудов по лингвистике, которых Настя не досчиталась. Еще пропали сережки, папин подарок: крохотные, золотые, с капельками яркой бирюзы. «Настины глазки», – называл их отец.
Но самая главная книга была в целости и сохранности. Еще до войны Михаил закопал ее под елкой, и Насте не терпелось поскорее поехать на дачу, но Михаил остановил – лучше подождать. Удивительным образом его дачное хозяйство не пострадало во время войны, хотя почти все соседские дома лежали в развалинах. Снаряд разорвался очень близко, но дом устоял, и елка уцелела, не спилили ее на дрова, только ветки обрубили. Недалеко от дома была большая воронка, и надо было ее засыпать. Михаил предложил недельку-другую пожить у него в коммунальной квартире, а летом перебраться на дачу. Книга подождет. Не стоит ее сейчас в доме держать. А вдруг кому вздумается с обыском нагрянуть и проверить? Настя согласилась.
Радость сестер Прокофьевых и деда Егора от того, что в доме появился «внучок», постепенно угасла. Сначала каждый старался заманить его к себе и угостить вкусненьким. Миша этим ловко пользовался, а когда не звали, сам приходил. Выпячивал голое пузо, хлюпал носом и говорил по секрету, что мамка его не кормит. Сердобольные соседи, понятно, подкармливали, но вскоре до них дошло – мальчишка врет, а еду прячет. Сестры Прокофьевы, учуяв запах гнили, с носами наперевес бросились бороться с нечистотами. Тогда и выяснилось, что у Мишеньки везде тайнички с протухшей едой, и все это, конечно, следствие тяжелого лагерного детства. Они вздыхали, качали головами и старались не замечать, когда мальчишка, громко топая, носился по коридору из конца в конец, забегал в комнаты и брал чужие вещи. Настя извинялась, хватала сына в охапку и тащила на улицу, чтобы никому не мешал.
– Господи, Твоя воля, бедный, вечно голодный ребенок. Когда же я его накормлю досыта?
Но досыта не получалось.
В июле они перебрались на дачу. Чувствуя, что Михаил всячески оттягивает момент «раскопок», Настя сама взялась за дело. Сердце, как и в первый раз, ударило гулко, когда книга оказалась в ее руках. Проведя ладонью по зубчатой печати, вытесненной на обеих створках переплета, она вынула осторожно стило и повесила на шею. Почувствовав его оживающее тепло, счастливо улыбнулась: «Вот теперь точно все будет хорошо! А как может быть иначе, ведь война кончилась и мы все выжили! И книга тоже».
В дом она ее занесла, когда Миша доедал булку, намазанную маслом и посыпанную сверху сахаром. Увидев маму с большим свертком, он противно заверещал: «Дай, дай!» Настя положила книгу на стол и разрешила открыть, если он вымоет грязные руки. Но Миша наотрез отказался идти к умывальнику. Настя настаивала на своем, объясняя, что книга особенная, очень старая, и ее надо беречь. Она не успела охнуть, как сын, разревевшись, с криком «Плохая книга!» столкнул книгу со стола. Она упала, ударившись об пол со страшным грохотом. Показалось даже, что дом содрогнулся. Миша заорал и сполз под стол. Желание наказать прошло сразу же, как она увидела, что тельце ребенка содрогается в конвульсиях от плача. Взяв сына на руки, Настя отнесла его в кроватку и просидела возле хнычущего малыша несколько часов. Мишка все это время, заикаясь, цыганил конфетки. «Только бы не остался заикой», – переживала Настя.
