9. Благородный дон
И тут подходит пятисотлетие первого плавания в Индию, совершенного великим первооткрывателем и путешественником Васко да Гамой! Фигура в исторических святцах вполне колумбовского масштаба. Та Эпоха Великих Географических открытий была вообще густа и полна натур одна другой круче.
Наш скульптор, может, и не упал бы на этот вариант, но Португалия находится рядом с Испанией и вообще является почти ее частью. А Васко да Гама там – как у нас Гагарин и Миклухо-Маклай вместе взятые.
Уровень бедности Португалии позволяет России как раз иметь ее за реальный образец своего светлого будущего. Пенсионеры и нахлебники всей Европы норовят жить в Португалии – там все дешево. Перспектива укорениться в нашем радостном завтра усугубила азарт скульптора.
Неликвидная гора цветных и черных металлов со временем стала приводить автора в неистовое раздражение. Причем двукратно: как невтюханная скульптура она уедала самолюбие – а как сумма пропадающих материальных ценностей она ущемляла кошелек.
Гулливеру выписали следующий паспорт. Последовало внедрение нелегала в страну очередного пребывания.
Увы, родственники не опознали вернувшегося с того света дедушку. Приведение ужаснуло потомков, и с помощью заклинаний было извергнуто восвояси. Просторная гавань Лиссабона осталась незамутненной.
– А и как красиво стоял бы в гавани!.. – бурчал и вздыхал скульптор. – Лицом к Америке, через океан показывает, карта в руке… Волны, горы, будущее! Даже лучше, чем на том берегу!
И тут колокол зазвонил над колыбелью трех русских революций. И прежде, чем Собчак пропел трижды, Ленинград отрекся от славного имени вождя мирового пролетариата. Народ вспомнил, что он богоносец, и выкрикнул в цари градооснователя Петра. На картах и зданиях менялись надписи. Вернувшийся к истокам Петербург готовился с государственной помпой праздновать свое трехсотлетие.
– Нарекаю тебя Петром Великим! – сообщил своему незадачливому детищу скульптор, и поехал в Петербург.
Он пожаловался мэру Питера, что тоже всю жизнь мечтал жить здесь, да вот не вышло, не доехал немного. Москва проклятая засасывает, разве это город. Два импозантных мужчины в клетчатых французских пиджаках пригубили бордо и изготовились к взаимным неприятностям.
– Люблю тебя, Петра творенье!.. – разрывался от воодушевления скульптор, показывая слияние своей души с городским пейзажем загребущими взмахами типа снегоуборочной машины.
И подарил мэрии чудесную бронзовую статуэтку – Петр со свитком своего генплана обустройства России стремится меж пушек и парусов в Европу сквозь свежепрорубленное окно.
Собчак взвешивал в руках – благодарил прочувственно.
– Э! – пренебрежительно отмахивался скульптор от лилипутского Петра, как от надоедливой мухи. – Разве такой масштаб нужен великой северной столице!
Этого лилипута, вкрадчивого лазутчика, он в который уже раз запускал вперед – на разведку. Окучивать грядку.
– На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн! —
напирал творец. – Это самый прекрасный, самый грандиозный город в стране!.. в мире! Это должно быть… величественно!!
Он обменялся с мэром замечаниями о габаритах Медного Всадника и Петропавловского шпиля. Сама собой речь зашла о мерах длины и веса, достойных города. Скульптор утерял на миг самоконтроль и охарактеризовал Петра как Гулливера в мире лилипутов. Он стелился скатертью и пел соловьем. Он сватал свое любимое детище, как отчаявшийся родитель пытается сбыть с рук великовозрастного идиота-сына, которому отказали в руке и сердце все окрестные невесты в здравом рассудке и трезвой памяти.
Превращение Петербурга в город лилипутов Собчаку не понравилось. «Куда лезет палец, сует и оглоблю», – пробормотал под нос изысканный университетский профессор уличную присказку.
Скульптор не к ночи помянул коллегу Шемякина. Собчак изменился в лице. Он с ненавистью цедил и бурчал об уроде-микроцефале, которого по доверчивости приняли в дар от Шемякина. Теперь это доисторическое чудовище, эта помесь макаки с динозавром, где руки и ноги более всего напоминают из садового инвентаря грабли, а голова – теннисный мяч, укоренилось в Петропавловской крепости, и даже ангел на золотом шпиле стал смотреть в другую сторону. По мнению мэра, чудовище как металлическая реинкарнация великого царя подсознательно символизирует безмозглую и уродливую грандиозность и мощь любых русских реформ. Не говоря о глубоко вбитой в рефлексы Шемякина ненависти к российской державности и государственности, воплощаемых для художника в тупом тоталитаризме.
Затронув тему, они посплетничали о памятнике Казанове, который Шемякин подарил к юбилею легендарного мужа его родной Венеции. Фотографии статуи на фоне Моста Вздохов у набережной Гран-Канала обошли все газеты. Через месяц, вняв городскому хору, власти задвинули милое сюрреалистическое сооружение в неизвестные дали, и более о его судьбе не знают даже венецианские гиды. Что характерно – ни одна газета не обмолвилась об этом ни словом. Пиар – это наука.
Главное в переговорах – ключевое слово. Оно пробьет психологический барьер партнера и развернет новый смысл предмета.
Скульптор метнул гарпун.
– Ось! – озвучил он. – Архитектурная и смысловая ось города! Геометрическая и эстетическая ось.
Мэр-профессор был заинтригован. Ось, накось, выкусь. Он дал согласие ознакомиться с идеей.
На первое подали карту, а на второе – ту же хрень, вид сбоку.
Эта земная ось выперлась наружу над раскатом Невы, меж Зимним и Петропавловкой, забивая бессмертный ансамбль Василеостровской стрелки. Торчала безумная песня, терлись спиной драконы о земную ось, стержень глобуса металлически лохматился.
Торжествующий скульптор звенел и прыгал, что Царь-Созидатель, Строитель и Прорубатель именно здесь необыкновенно уместен.
– Все флаги будут в гости к нам! И запируем на просторе!
Казалось, он подкупил Пушкина, заказав рекламную поэму с последующим банкетом.
Как прекрасен Петр на берегу пустынных волн, полн, а кругом им город заложен, полнощных стран краса и диво! И в сем размере отражен гигантский труд его деяний! И все позабудут небольшого медного, понимаешь, всадника, поставленного Екатериной, тоже мне лошадь с гадюкой, – а помнить будут Собчака, увековечившего правление Великим Памятником!
– Петр – Великий? Да? Ну?!
Накал страсти достиг шекспировского монолога. Собчак утер оторопелый пот. Альтернативное будущее гипнотизировало его.
– Ужо тебе!.. – выскочила из него цитата продолженной поэмы.
Город врос в землю. Шпиль Петропавловки походил на золоченую метлу. Мир съежился. Монстр сиял!
К мэру вернулся слух.
– И в Гавань тоже не пущу, – сказал он.
Я шар земной чуть не весь обошел – и жизнь хороша, и жить хорошо. Я вернулся в мой город, знакомый до слез. Выходи на бой, чудище поганое.
Как мы помним, в какие бы дальние страны, населенные различными, но неизменно недобрыми существами ни отправлялся Гулливер – в конце путешествия он неизменно возвращался домой.
Вот таким образом в Москве, сбоку Москвы-реки, никогда не бывшей сколько-то значимой водной магистралью, рядом с конфетной фабрикой «Красный Октябрь» – монументально впаялся в пространство Петр: сбежавший из Москвы в юном возрасте и сделавший все, чтоб ненавистная домотканая столица пришла в ничтожество и упадок. Государь император Петр Алексеевич, перенесший столицу заново на далекий север и чуть не убитый в Москве в невинном отроческом возрасте, Москву терпеть не мог. Просто на дух ее не переваривал, вместе с бородами, армяками, слободами и церквами. Вот стоит. Не знает, что он Гулливер.
Процесс пошел, как гениально выразился первый и последний президент СССР. Как мегатонными вехами процесса, Москва оказалась заставленной циклопическими истуканами Церетели. Возможно, городским властям казалось, что они символизируют своим размером величие нашей эпохи. Вроде как сталинские высотки дали облик своему времени.
За своим плодотворным занятием Церетели развил поистине термоядерную мощь. Если иной город отказывался принимать большую статую – скульптор всучивал ему для первой привычки маленькую. Идешь в Лондоне по Оксфорд-стрит: бац? – в угол дома вмурована такая хреновина в полметра высотой, вроде Прометея, вздымающего вверх свою горящую печень, и на ней надпись: дар скульптора Церетели. Искусство сближает народы. Огребай, руманешти, матросский подарок!
Когда в Нью-Йорке рухнули небоскребы, Церетели подарил городу сорокаметровую слезу. Муниципалитет цинично отверг эту крокодилову слезу. И что? Теперь она пролилась, как серный дождь на Содом и Гоморру, на штат Нью-Джерси, другой берег Гудзона, чтоб с Манхеттена хорошо видели и помнили кару господню. Нью-Джерси штат дешевый, не балованный дарами, он кочевряжиться не стал.
