Ознакомительная версия.
Один мой ровесник сказал: «Для меня всегда было важным и ценным… я гордился тем, что здесь бывали… у нас в Бессарабии… Пушкин и Толстой, для нас всех это было важно. Я молдаванин, и для меня это важно. А для румына это… безразлично. Кто такие Пушкин и Толстой для Румынии?..»
В этот раз я исполнял в Кишинёве «Прощание с бумагой». И этот спектакль в столице исчезающей страны прошёл как-то особенно остро. Кишинёвская публика острее всего реагировала на тему неизбежной и безвозвратной утраты. На тему того, как мы наблюдаем за исчезающей реальностью, но, при всей любви к уходящему, лишь ускоряем расставание.
Из Кишинёва в Одессу ехал машиной, там всего 190 километров. Но ехали мы почти пять часов. Я очень хотел проехать этой дорогой. По ней когда-то ехал Пушкин. Мне хотелось увидеть деревни, до-ма… Мне казалось, что мне удастся увидеть и почувствовать уклад, глянуть на ту самую Бессарабию, по которой «цыганы шумною толпой».
Однако ничего я не увидел, хоть и выехал довольно рано, чтобы доехать до Одессы засветло. Не вышло! Во-первых, в Молдове общеевропейское время, в отличие от России, во-вторых, ещё на окраинах Кишинёва нас встретил плотный туман, а когда мы выехали за город, оказались в таком тумане, который я могу назвать просто глухим. В таком тумане, кажется, даже звуки не слышны или далеко не улетают. Мне трудно классифицировать видимость, но, думаю, видимость была нулевая. Дорожные знаки мы могли разглядеть, только подъехав к ним вплотную. Придорожные деревья видны были едва, а они представляли собой нечто пугающее и до жути красивое. Я прежде такого никогда не видел: они были покрыты инеем, но инеем совершенно особенным…
Видимо, ночью был сильный ветер, и приморозило. Ночной туман летел и остывал, оставаясь на ветках в виде длинных наростов от трёх до пяти сантиметров. Эти наросты были как сталактиты, но только выросшие параллельно земле. На стволах, на ветвях и веточках, на каждом миллиметре древесных фигур были маленькие, белые горизонтальные сосульки. И на высоких травинках было то же самое, только меньшей длины. В белоснежном тумане всё это выглядело как декорация – огромная и выполненная невероятными мастерами, которые не упустили ни одной детали. Но вся эта декорация, казалось, находится в бесконечном павильоне, который заполнили дымом, и мы просто не видим стен и конструкций, а также тех, кто сделал такую красоту.
Я ехал из Молдовы, в которой настроения, надежды и смыслы туманны… Ехал в Украину, в Одессу, где смыслы, настроения и надежды тоже туманны, но по-другому.
Засветло добраться до Одессы не удалось. Границу проходили уже в темноте, а туман был такой, что фигуры пограничников и таможенников становились видны метра за четыре и как бы возникали из матового сплошного белёсого фона, подсвеченного жёлтыми больными огнями. От границы до Одессы я задремал и проснулся уже в «Жемчужине у моря».
Прежде не бывал в предновогодней Одессе, только осенью или весной. Но было хорошо. Предновогодняя суета в этом особенном городе не особенно суетлива. Видимо, одесситам не свойственна торопливость. Играл спектакль с большим удовольствием. Играл, понимая, что в этом году и в ближайшие пару месяцев мне на сцену не надо. Можно было выложиться. Выложиться так, чтобы упасть в гримёрной и не шевелиться. Одесская публика хороша для такого исполнения! В Одессе чувствуют и вылавливают слово, как мало где.
После спектакля, совершенно запыхавшись и без сил, я сидел, ощущая себя марафонцем, не просто пробежавшим марафонскую дистанцию длиною в гастрольный год, но и марафонцем, который этот забег выиграл – и теперь можно подумать об отдыхе. Я долго улыбался после этого спектакля.
Через четыре часа после того, как отшумели аплодисменты в Одессе, я улетел в Москву, пересел с самолёта на самолёт и утром приземлился в аэропорту Храброво, недалеко от Калининграда. Ещё не забылся черноморский ветерок – а я уже вдохнул балтийского бриза!
После тостов, привычных и обычных для нашего новогоднего стола салатов и утки, привезённого из Магадана трубача в соусе (это моллюск), мы сели в наш весёлый кабриолет, открыли крышу… А перед этим оделись в самые весёлые костюмы, нацепили радостные головные уборы и катались по городу.
Погода позволяла. В городе и на площади было немноголюдно. Милиция ничего не перекрывала. Общее настроение страны чувствовалось именно в этих тихих и немноголюдных площадях и улицах, такое настроение вполне понятно. Но нашему весёлому экипажу многие были рады. Нам махали руками, кричали поздравления и явно хотели присоединиться.
Мы заезжали в разные заведения, ненадолго поднимали волну веселья… Такими нас и застало утро 1 января. Я его встретил хмельным, но не пьяным, очень бодрым от свежего утреннего воздуха, который просто выдувал усталость.
Приехали домой с удовольствием… под утро. Доели оставшееся на столе, и утренний сон пришёл приятным и уютным, прямо как в юности.
Хороший получился Новый год, и пробуждение было ясным и жизнерадостным.
Потом в течение дня кто-то заезжал, открывали бутылочку шампанского, дети наслаждались подарками, принесёнными Дедом Морозом, в которого Саша ещё верит, а Маша пока не понимает, кто это и что к чему.
Совершенно неожиданно для себя в первый раз в жизни посмотрел «Москва слезам не верит» от начала и до конца. Самому трудно поверить в то, что прежде я этот фильм от начала и до конца не видел ни разу. Это кино всю жизнь, с момента выхода на экраны, так или иначе присутствовало в моей жизни: в виде песен из фильма, цитат, обсуждения картины родителями и их друзьями… Я видел этот фильм кусками, кусочками, кадрами. Я не мог его не видеть. Я, наверное, видел весь фильм, но не целиком. А тут – впервые! – посмотрел от начала до конца.
Странное ощущение, очень странное! Отчасти похоже на разочарование…
Эта картина всегда была для меня неотъемлемой частью культуры и жизни страны и времени, в которых живу. И эта Москва, которая слезам не верит, была огромной лентой, в которой многие видели и видят что-то бесконечно дорогое, важное, мудрое. А ещё видят какие-то свои несбывшиеся надежды и мечты.
И вдруг я увидел кино целиком, от начала и до конца. Я давно знаком с автором и режиссёром. Я знаком даже с дочерью режиссёра, которая успела сыграть роль в моей пьесе, – то есть прожито очень много…
И вот я увидел фильм от начала и до конца. Некая мозаика, в каждой детали которой была прелесть и содержалось до конца не понятое и невиданное целое, вдруг собралась в определённую и чёткую картинку, в определённой раме и определённого размера. Какое странное ощущение!
Нет, кино хорошее. В нём я увидел много наивного и при этом точного и остроумного. Мне стало наконец-то понятно, за что именно этому фильму дали «Оскар». Не берлинского «Золотого медведя», не «Пальмовую ветвь», не венецианского «Золотого льва», а именно американскую премию «Оскар».
Мне стало многое понятно, ясно, от этого понимания и ясности я даже получил удовольствие. Но что-то исчезло. Исчезло то, что по поводу этого фильма было мной надумано, пропала надежда на дополнительную глубину, которую я сам себе нафантазировал по поводу этого безусловно культового для многих поколений фильма. Даже блистательный баталовский образ упростился и померк. Зря я это сделал, не надо было его смотреть от начала и до конца. Если это не случилось вовремя, когда-то, то и не надо было…
Сегодня узнал, что 2014 год объявлен в России Годом культуры. Теперь мне понятно, по какой причине наш самый первый и самый главный телеканал начал 2014 год с показа многосерийного фильма о Михаиле Круге. Когда мне сказали, что такой фильм снят по заказу Первого канала, то есть по заказу романтического и рафинированного Константина Львовича Эрнста, я не поверил и счёл это шуткой. Ан нет! Какие тут шутки? У нас начался Год культуры.
Когда-то, в тридцатые годы прошлого века, великий и прекрасный режиссёр Сергей Михайлович Эйзенштейн на вопрос, что он считает пошлостью, ответил, что верхом пошлости считает музыку Дунаевского. Каково же теперь нам, когда про автора «Владимирского централа» идёт фильм по Первому государственному каналу и когда мы не в состоянии определиться с тем, что является верхом пошлости?
Тут знакомые вернулись из Америки, были в Нью-Йорке, Майами. Сокрушённо говорят, что американский джаз умер, что великие джазмены либо умерли, либо совсем старенькие, а новые не те, играют не так, и всё не то. Ясно же, что никуда джаз не денется. Стареют и умирают люди. Джаз на какое-то время затихнет и возродится в других. Просто возникают паузы и дыры в культуре. Вот и у нас Год культуры совпал с продолжающейся паузой и дырой в нашей культуре.
Так что если и есть причины унывать, расстраиваться и даже отчаиваться, с этими причинами, а главное – с отчаяньем надо справляться. Так же, как со страхом. Смелость же заключается в преодолении страха, а не в бесстрашии.
Ознакомительная версия.
