Ознакомительная версия.
Оборачиваюсь. Ба! Мужик-то, оказывается, преобразился. Руки его теперь совсем не трясутся – правой он поигрывает чем-то вроде брелока для ключей – а его лицо, до этого сморщенное, стало практически гладким и даже несколько симпатичным, хотя прочие атрибуты его опустившегося состояния, разумеется, остались.
– Как же вам удалось так быстро прийти в себя? – удивляюсь я.
– Долгие годы упорных тренировок, молодой человек! Кстати, Михаил, – мужик протягивает мне руку, предварительно стянув с неё перчатку, – БИЧ – бывший интеллигентный человек.
– Валерий, – отвечаю я и не без опаски пожимаю грязноватую ладонь.
Мужик достаёт из кармана сушку, ломает пополам и отправляет одну половинку в рот, а вторую – под стол, откуда сразу начинает раздаваться бодрый хруст.
– Я заметил, вы что-то записывали в блокнот, – говорит он, пытаясь справиться со своей половиной. – Вы пишете? В смысле, вы писатель?
Немного ошарашенный, молчу, совершенно не зная, как ответить. Кровь приливает к лицу, и мне вдруг становится так стыдно, будто меня только что уличили не в графомании, а в публичном онанизме.
– Вижу, я вас смутил, – расплывается жутковатой, из-за состояния зубов, улыбке мужик, – простите великодушно. На самом деле я вас прекрасно понимаю. Сам, знаете ли, писал в молодости, и даже печатался. В «Литературной газете», в «Молодой гвардии», в «Юности», но до издания книги дело не дошло.
– Почему? – аккуратно интересуюсь я.
Мужик делает непонятный жест рукой, устремив глаза в потолок:
– Видимо, так было угодно высшим силам. Рукопись прошла все круги ада, была включена в план издательства на счастливый восемьдесят второй год, но после смерти дорогого Леонида Ильича её почему-то передвинули на восемьдесят третий, потом на восемьдесят четвёртый, а при Горбачёве из плана исключили и вообще признали неактуальной, а потом я запил…
Мужик отрешённо и расслабленно роняет руку вниз, будто навсегда прощается с кем-то или с чем-то.
– А в каком издательстве вы пытались печататься? – спрашиваю я.
– В «Детской литературе», больше никуда не приняли.
– А что за книга?
– Роман… – мечтательно произносит мужик. – «Одна восьмая истины» – о маленьких детях со взрослыми чувствами. Пятнадцать авторских листов, не хухры-мухры. Два года писал с перекурами. В смысле, с перерывами.
– И где она теперь? – не унимаюсь я.
– Рукопись-то? – удивляется мужик. – Дома где-то валяется. А что?
– Может, сейчас попробуете издать?
Мужик заходится беззвучным смехом:
– Сейчас-то? Точно не получится.
– Почему?
– Потому что сейчас это уже никому не ин-те-ре-сно, – произносит он по слогам. – Да и мне, если честно, тоже. Есть такая болезнь, когда очень хочешь, чтобы тебя издали, и я ей уже переболел.
– А я вот нет, – признаюсь я.
На лице у моего собеседника проявляется странная гримаса – страдальческая и насмешливая одновременно.
– Проблема в системе ценностей, – говорит он почти ласково. – Согласитесь, то, что раньше было важным, сейчас кажется смешным. Вспомните своё детство, и вам всё станет кристально ясно. Лет десять-пятнадцать назад я только и думал о том, чтобы меня издали, теперь же просто не могу понять, как я мог быть таким дураком, и насколько это было глупо.
– А что же важно для вас сейчас? – спрашиваю я, хотя прекрасно знаю ответ.
– Для меня-то? Вот это, – мужик показывает пальцем на стакан.
– То есть, писательская стезя вас больше не интересует?
Мужик по-лошадиному мотает головой:
– Понимаете, мой юный друг, людьми движет вполне нормальное стремление оставить после себя потомство, в данном случае, творческое, или же самое обычное тщеславие. Я же давным-давно от того и от другого избавился, чего и вам желаю. А всё потому, что в этом нет ни грамма смысла!
– Не могу с вами согласиться, – уверенно говорю я, – смысл есть.
На лице у моего собеседника возникает ленинский прищур:
– А вы уже ответили себе на вопрос, почему вы хотите напечататься? Вы сами-то знаете, зачем вам это нужно?
Ненадолго задумываюсь. Вопрос не то чтобы ставит меня в тупик, просто он один из тех, на которые вроде бы знаешь сразу несколько ответов, но если тебе его вдруг задают, быстро выясняется, что, на самом деле, не можешь выдавить из себя ни одного. Разумеется, я не раз и не два отвечал себе на него, и в разное время по-разному. Когда-то мне хотелось вписать своё имя в историю отечественной, а может и мировой литературы. Стыдно в этом признаваться, но так оно и было. Теперь же, понимая всю невыполнимость поставленных задач, я объясняю себе собственное стремление быть напечатанным исключительно желанием подтвердить наличие у себя писательских способностей. Ну, и ещё, может быть, доказать кое-кому кое-что…
«Вот так вот и девальвируют мечты юности, – с горечью думаю я, – ещё год, два, и я, возможно, тоже приму сторону моего безымянного собеседника…»
– Что молчите? – отрывает меня от размышлений мой собеседник. – Никак не придумаете, что бы такое соврать?
Откашливаюсь для важности:
– Отчего же, знаю. Мне это нужно для того, чтобы реализовать свой творческий потенциал, который, как мне кажется, у меня имеется.
– Для этого совсем не обязательно печататься! – хохочет мужик. – Достаточно писать «в стол».
– Нет, не достаточно! – протестую я. – Реализация творческого потенциала подразумевает под собой результат, которым и является изданная на бумаге книга.
– Понимаю, – кивает мужик, – техническое образование не пропьёшь.
– Причём здесь моё образование? – не понимаю я.
Вместо ответа мужик вяло машет на меня рукой:
– Вот представьте: ну, будет стоять у вас на полке «кирпич» с вашей фамилией на обложке. Представили? (я киваю) Что изменится?
– Да, по большому счёту, ничего.
Мужик негромко мне аплодирует:
– Вот и я о том же. Ни-че-го!
Его самоуверенность начинает меня доставать. Тоже мне, умник нашёлся.
– Тогда, следую вашей логике практически всё можно подвести под категорию «ничего», – говорю я медленно, чтобы не дать воли эмоциям, – а есть хоть что-то, что им не является?
– Я вам уже сказал – вот это! – мужик снова показывает пальцем на стакан и противно улыбается. – In vino veritas! Истина в вине!
Неожиданно мне становится грустно. Настроение, ещё пять минут назад бывшее приподнятым, неизвестно куда испаряется, а вместо него приходит знакомое с детства и мало контролируемое раздражение. Мужик, видимо, уловив моё расположение духа, снимает с лица бесящую меня (и, почти уверен, всех остальных, кто когда-либо с ним общался) улыбку и заговорщицки мне подмигивает:
– Ладно, хватит о грустном. У меня с собой кое-что есть (из-за пазухи показывается горлышко с пластмассовой крышкой) может, составите компанию?
– Нет уж, спасибо. Мне на работу надо.
– Как знаете, а я всё-таки приму.
С этими словами собеседник достаёт бутылку, зубами срывает с неё крышку и, совершенно не соблюдая конспирации, выливает примерно треть содержимого в тот самый стакан, из которого я его поил.
– Тогда за ваше счастливое литературное будущее! – говорит он голосом диктора и, легко донеся стакан до рта, опрокидывает содержимое в себя.
Не успевает опустошённая тара коснуться поверхности стола, как универсам оглашается басовитым вокалом, заставляющим любого советского мужчину прижать уши.
– А ну-ка, алкаши, – летит из-за прилавка, – пошли отсюда!
Мы с мужиком чуть приседаем, как при близком разрыве, а разбуженная шумом собака отвечает задорным лаем.
– Ещё и кобеля с собой притащили! – громче прежнего голосит тётка. – А ну, пошли вон, не то я милицию вызову!
– Пойдёмте лучше на воздух, – говорит мужик, пряча бутылку обратно за пазуху, – если она выполнит своё обещание, то нам с вами несдобровать.
Поспешно выходим. Тётка, почему-то окрестив меня и моего случайного спутника вдогонку лишенцами, провожает нас тяжёлым и всё понимающим взглядом. Мне очень хочется думать, что она не запомнит меня в лицо, и я как-нибудь ещё зайду сюда без приключений выпить «кофе», но что-то подсказывает мне обратное. От таких мыслей я ещё больше злюсь на своего утреннего знакомца, которого меня чёрт дёрнул «спасти».
– Что ж, прощайте, мой нечаянный спаситель, – нараспев говорит он, выписывая в воздухе рукой замысловатую фигуру, – быть может, мы ещё встретимся.
– Обязательно встретимся, – без энтузиазма отвечаю я и поспешно отчаливаю в направлении работы. Слава богу, он меня не преследует.
– И выбросьте эту блажь из головы, – слышу я за спиной его голос, – всё это пустое! Слышите, пус-то-е!
В унисон хозяину подаёт голос собака. Громко и, как мне кажется, достаточно зло, гавкает она мне в спину, расталкивая до этой минуты мирно спящий где-то в глубине меня первобытный страх. Гонимый этим страхом, ускоряю шаг.
Ознакомительная версия.
