Анна заглядывает пис-сателю в зрачки, и тому становится не по себе: он желает переписать историю, но в очередной раз не справляется сам с собой. Все его герои делают, что хотят, показывая на него пальцем: «Подумаешь! Маленький божок, создающий собственные вселенные! Ишь ты… А мы вот тебя как… Да ты ж без нас пропадешь… Мертвые души? Ну-ну!» – и, кто во что горазд, издеваются. Наиболее же изощренным способом оказывается заплевывание персонажами свежеиспеченной бумаги с напечатанными буковками (только что из типографии, ужас-ужас-ужас!). Пис-сатель, видя это безобразие, переживает очередной «творческий кризис» и пьет водку в ЦДЛ, рассуждая о «литературе как явлении» удручающе серьезно. А наша Анна, не будучи мстительной, все же не снисходит к нему в вещий его сон со страниц рукописи: она, в сущности, никогда никого и не просила создавать ее бессмертный образ.
Итак, в знак протеста наша Анна едет в Крым. Не с мужем, но Малчиком (на самом деле она едет больше с Малчи-ком, нежели в Крым). Что же касается женщины-автора, то: мэм боится впасть от подобного развития сюжета в банальность, а потому умывает руки, оставив героиню одну-одинешеньку. Малчик не в счет, Малчик, в сущности, не имеет значения, а потому не обладает именем: этим Малчиком мог бы быть, в сущности, кто угодно (пирамидка красивых мускул, приправленных иллюзией того, что обыватели называют заезженным «любовь»).
Героиня рвется на части. Хотя нет. Пожалуй, лучше так: одна часть героини рвется, другая ее склеивает. Раз в день. Четыре. Семь. В любом случае, Анна подвержена как распаду, так и восстановлению.
– Жалкий плагиат на Птицу Феникс! – качает головой автор-мужчина, раскуривающий новую трубку.
– Когда-нибудь и этот текст закончится. Его допишут, подредактируют, покажут корректорам, пустят в печать… – Женщина Пишущая, Подвид смотрит сквозь дым на дождевые капли, стекающие по оконной раме. – Его прочитают, не– и поймут, напишут на него рецензию, поставят вместе с ней на полку, отдадут кому надо и не очень, возможно, переиздадут, отложат, забудут, вспомнят посмертно… – Женщина Пишущая, Подвид пьет маленькими глотками чифирь из опаловой чашечки; звучит «Кофейная кантата» Иоганна Себастьяна Баха. – Мама, так есть. Когда-нибудь и я освобожусь от всех этих текстов, – знатная дама смиряется со Смертью как с главным действующим лицом.
– Но почему тебе в голову не приходит дописать этот? Здесь же такое поле деятельности! Такое можно закрутить! Это я просто выдохся, а то бы… Знаешь, я просмотрел конец – ощущение, будто тот не окончен. Недоделан, понимаешь? Вообще, положа руку на сердце, он очень сырой. Над ним надо работать – потенциал-то есть! – автор-мужчина наливает себе виски с содовой, замечая захлопывающуюся перед его носом дверь. Бесконечно, всегда по кругу, прыгает он по кочкам букв: от «А» до «Я», от «Я» до «А» – и так далее, и тому подобное, продолжение в следующем номере.
– Нет-нет, – Женщина Пишущая, Подвид проходит сквозь китайскую стену слов. – Не то…
Новый абзац.
«Между тем Анна с неким Малчиком уже сходят с поезда на крымскую землю», – не важно, что предложение не очень-то согласовано, да и с кем его теперь согласовывать? Редактор уволен по собственному желанию; он пишет теперь сонеты. Женщина-автор отказывается от всех известных ей слов, покупает ярко-красный спортивный костюм и уезжает кататься на горных лыжах: ей просто необходимо сменить обстановку, иначе мэм не отвечает за последствия. Автор-мужчина пребывает в «творческом поиске», он ищет смысл на дне стакана и каждый день начинает «новую жизнь». В сущности, они тоже люди: «На свои – имеешь право!» Рекламка в метро на выгодных условиях… Что ж, попробуем еще раз: незаменимых и гениальных здесь нет! Каждый пятый сейчас что-нибудь пишет, не так ли, сэр? Между тем…
Анна с неким Малчиком уже сходят с поезда на крымскую землю. Портовый город предлагает себя: «Та дишевле ж нэ найдете! Почти ж у моря! Задаром отдаю!» Перед глазами мелькают непривычные надписи типа «Сигареты Boss – це класс!», «Солнце Аюбов Первак» и проч.
Через какое-то время Анна с Малчиком снимают дачу недалеко от воинской части: через утро утомленные солнцем и отсутствием женщин солдаты стреляют у нашей героини, облаченной в наглый оранжевый купальник, сигареты. Дача: просторная, вся белая, двухэтажная, с виноградом, нежно обвивающим решетку на окне первого этажа и плющом у входа, она напоминает Анне дворянские усадьбы девятнадцатого, хотя, конечно же, на усадьбу не тянет. Хозяйка с сыном практически все время в городе; лишь иногда она привозит его на дачу «подышать». Когда немного близорукая Анна видит того впервые, он кажется ей глухонемым. За чаем, вечером, Анна интересуется, откуда доносится странный звук. «То ж Петя в мячик играет. До трех лет врачи ничего не находили, а вот поди ж ты – горе-то какое… Дауна у него. – Хозяйка отворачивается и подносит рукав платья к глазам. – Тридцать пять ему, да. Говорили ж мне, что такие, как он, больше двадцати редко живут, да – а Петенька вот… на пятнадцать лет уж перегнул. Он, знаете ж, добрый такой, понятливый… Да…» – через несколько минут скрипит калитка, и Анна отчетливо видит входящего в сад стареющего дауна: большой характерный лоб, маленькие боязливые глаза, не смотрящие никогда на тебя прямо, а только по сторонам или вниз; все лицо как бы придавлено тяжелой печатью – отметиной слабоумия, руки плотно прижаты к бокам; желтенькие веселые носочки резко контрастируют с прорезающимися морщинами, недетской лысиной и добротной растительностью на руках и ногах. «Петя, иди ж кушать, стынет! – зовет сына хозяйка, и тот послушно, будто ягненок, стеснительно подходит к столу. – Давай, бери ж ложку, вот она. Ешь, ешь. Да аккуратнее ж!»
Анна смотрит, как даун, втянув голову в плечи, поглощает борщ, а потом фаршированные перцы и дыню. После дыни он исчезает, а через пять минут приносит откуда-то пластмассовый стакан с ежевикой – сладкой душистой крымской ежевикой, – ставит перед Анной и, дико смущаясь, тут же уходит; из комнаты на улицу доносятся звуки. «Петя, чаю!» – зовет снова его хозяйка. – «Сейчас досмотрю…» – негромкий тенорок. – «Понимаешь ты ж много, чего смотришь, – вырывается в сердцах у несчастной женщины. – Ну, спокойной ночи», – уходит она в дом.
Августовская ночь настигает внезапно, в половине девятого уже темно; подкрадывается время почемучек. «Почему ты не уходишь от мужа?» – «Почему ты спрашиваешь сейчас?» – «Потому что завтра ты не ответишь» – «Откуда ты знаешь, что я сегодня отвечу?» – «Знаю» – «Потому что круглая земля» – «Я тебя…» – «Остынь, не теперь…» – Анна закуривает. Анна боится принять какое-либо решение. Что делать ей? ЧТО ЕЙ ДЕЛАТЬ?
Анна сама не знает, чего хочет: Е2 ли уже денег и известности, Е4 ли ребенка. Она еще не готова. Будет ли она готова? Зачем вообще новые ребенки, если на перенаселенной Земле и так полно двуногих, большинство из которых никогда не было и не будет счастливо? ЗАЧЕМ ВООБЩЕ НОВЫЕ РЕБЕНКИ, ЕСЛИ НА ПЕРЕНАСЕЛЕННОЙ ЗЕМЛЕ И ТАК ПОЛНО ДВУНОГИХ, БОЛЬШИНСТВО ИЗ КОТОРЫХ НИКОГДА НЕ БЫЛО И НЕ БУДЕТ СЧАСТЛИВО? Что такое счастье? ЧТО ТАКОЕ СЧАСТЬЕ? Не путать с благосостоянием! НЕ ПУТАТЬ С БЛАГОСОСТОЯНИЕМ! Иди к черту, нимфа Эхо! ИДИ К ЧЕРТУ, НИМФА ЭХО! Что делать? ЧТО ДЕЛАТЬ? Эх, Николай Гаврилыч… Неужто плодить нищих и говорить об исполнении биологического долга? Обхохочешься! ОБХОХОЧЕШЬСЯ! Нет уж, лучше Анна отложит на собственную эвтаназию… ЭВТАНАЗИЮ, ЭВТАНАЗИЮ, ЭВТАНАЗИЮ…
– Эк, куда персонаж занесло! – допускает просторечное выражение Женщина Пишущая, Подвид, и обнадеживающе треплет Анну по щеке: потерпи, мол, совсем чуть-чуть до конца повести осталось-то! – но Анна думает: «Ветер». Анна вспоминает, что у нее есть Она Сама, но не говорит о том Малчику, который пока еще видит перед собой только ее, а не чью-то еще упругую грудь.
Он? Студент. Спит в одной комнате с отцом. Маман спит в другой со своей аспиранткой. …квартирный вопрос… «Ты немного похожа на мою мать… Прическа, жесты… И пальцы такой же почти формы…» Малчик говорит, говорит, говорит… Анне становится скучно. Ей еще нравится заниматься с Малчиком сексом, а вот говорить – уже не. «Моим родителям некуда деться друг от друга… отец иногда уходит в запой, и тогда… мать – профессор современной немецкой литературы…» Анна трет виски. Она отдает отчет доле своего цинизма, но, как некогда автор ничего не мог сделать с текстом, так и Анна ничего не может поделать с собой. Впрочем, профессора современной немецкой литературы понять она может, ведь той плевать, кто что скажет – она любит и любима; это ее право – плевать…
Небо разрезает тонкая розовая полоска. И еще. Умножить на одиннадцать. Небо вспыхивает тысячью оттенков, небо похоже на просыпающееся море, небо открывает Анне Саму Себя. В пять утра она предлагает Малчику спуститься с мыса к воде.
