Главвред был нетипичным представителем типичного издательского дела и на работку принимал в основном по знаку зодиака. Ходил он широкой поступью, разгоняя мух в коридоре; на телефонные звонки отвечал тоном, полным достоинства: «Алло, Сальвадор Дали слушает!» Стол его был завален несметным количеством бумажек, в которых сам черт голову сломит; это несказанно раздражало главвреда, и тот срывался на первом попавшемся под руку.
Само помещение – снимаемые в бывшем НИИ три комнатки, – было небольшим по размеру, но колоритным по наполнению: редактор Лидия Васильевна, одинокая симпатичная женщина с сумасшедшинкой, лет пятидесяти, никогда не имевшая детей и не сильно по этому поводу расстраивающаяся: «У меня есть собака, и не только!..»; Лена, секретарь, подходящая к тридцати, с глазами испуганной серны, без какого-либо намека на реального мужчину и тем паче детей; Галина, дамочка под сорок, еще один редактор, немного чудная охотница за противоположным полом; корректор Вера, смазливая блондинка, бегающая по свиданиям и интересующаяся исключительно вопросами контрацепции; Игорь, ошалевший от такой жизни дизайнер-верстальщик, единственный мужчина, кроме главвреда, и то «наполовину», потому как бесперспективно для присутствующих здесь дам женатый… Все эти странные милые люди издавали газету, посвященную вопросам материнства и детства – это звучало бы почти гордо, если бы не так жалко; все они нуждались в работке, а потому терпели ту. Анна умудрялась писать не самые плохие статьи на идиотичные темы для будущих мамаш; эта веселуха с прелестями более-менее свободного графика продолжалась полгода. Когда же Анна почувствовала внутри себя неподдельную пену дней, то снова засела в job’e. Позарез нужен новый павлин! Под самый завяз! Анна смотрела на вакансии, высвечивающиеся на экране, смотрела и смотрела, и вакансии смотрели на Анну, смотрели и смотрели, а потом все начиналось сначала: липнувшие на резюме, как мухи на экскременты, кадровые агентства, отделы персонала, дождички по четвергам и проч. Где-то в глубине души Анна осознавала, что так и должно быть, что сразу не бывает… Всё должно происходить медленно и неправильно… Вечерами она просто перелистывала книги, не читая – мозг был настолько засорен чужеродной информацией, которую нужно было постоянно перемалывать в статьи, что Анна, сама себе напоминающая чертыхающуюся кофемолку, откладывала буковки любимых авторов (В. Сирин, Вл. Набоков, Натали Саррот) на пол и отворачивалась к стенке: ни о каком творчестве, хотя бы минимальном, речь боле не велась. Количество печатных знаков с пробелами… Анне казалось, что она свихивается от собственной нереализованности, что она может лучше и больше, и даже почти знает, как… Когда же бывшая провинциальная барышня оказывалась на грани, на ее настоящие красивые колени подсаживался новый павлин. И еще, и еще… Избушка-избушка-повернисъ-ко-мне-перед-ОМ-МАНИ-ПАДМЕ-ХУМ, провались оно все трижды!!!
И еще: за три года Анна сменила их – шесть, собрав на память о птичках приличное портфолио. За три года Анна сменила также пять половых антонимов и три с половиной стены: половина принадлежала неоконченному си-ми-норному переезду, озвученному небезызвестной симфонией Шуберта. За три года Анна обратилась из…, вместо…, в уверенную стильную женщину с изобретательно запрятанной в глазах грустью и неожиданным – как средь бела дня, так и черной ночи – запахом ланкомовского «Miracle». За три года Анна шесть раз покидала историческую родину: Париж и Гоа, далее см. путеводители, не были абстракцией.
Через три года Анне стало наплевать, что подумают о ней остальные анны: ей нужно было ЕЕ дело – то, что оно завязывалось на буквах, не могло вызвать и тени сомнения: Издательский Дом Анны Удалъцовой. Через три года Анна вышла замуж за московскую прописку и человека вдвое старше себя, банкира Черта Ивановича Лукьянова. За это время Анна изменила его подержанному фаллосу энное количество раз, поэтому цвет ее лица был до неприличия хорош.
Обстоятельства складывались кинематографично-бульварно-хорошо; Черт Иванович, разумно Анну ценивший в силу собственного изрядного возраста, помог с начальным капиталом. Команда «Чердака» – а именно так назывался придуманный, выношенный Анной журнал – оказалась ударной. Мозговые сливки, замучившиеся работать на некрасивых холодных умных чужих дядь, но решившие поработать на красивую теплую умную не совсем чужую тетю, нашли свою долгожданную нишу.
«Чердак» писал обо всем, что хоть как-то могло задеть более-менее думающее двуногое существо: Анна хорошо знала вкусы не окончательно усредненного, местами интеллигентного, обывателя. Плюс рекламка, приносившая неплохие собственные, а не Черта Иваныча, бабки… Анна расплатилась с мужем через какое-то время сполна и купила «Пежо»; цвет машины удачно гармонировал с цветом ее волос.
Анну Удальцову, не спешившую домой после шести, на «Чердаке» любили; меняющиеся молоденькие курьеры-студенты влюблялись. Она улыбалась не только губами и вовремя платила; журнал нормально раскупался. У Анны был неидиотичный зам, на которого можно было оставить дела и свалить по своим, что Анна периодически и практиковала в предпоследнее смутное время. А в предпоследнее смутное время мадам ездила по клубам – открытым и «не для всех». В ее собственном чердаке было пусто и наблевано мыслями трех контрастных десятков: Анна Сергеевна Удальцова разглядывала себя в зеркало и не могла разглядеть в зрачках ни кусочка Аннушки, ни крохи Аньки, ни даже воттакусенысой капельки Анюты, если не была раздета.
– Ну как ты можешь скатываться в эту банальность! Вот и говорите потом о явлении «женской прозы»! Это же просто пересказ кухонных разговоров, как у N, – автор-муж – чина называет несколько известных имен, чьи нетленки красуются примерными грядками в публичных Домах книги; этим именам вовсе не обязательно заботиться уже о своем слоге – напечатают любой, напишут за: имя есть имя.
– NN, – морщится автор-женщина. – Ты забыл еще NN, – и перечисляет еще. Имена.
– Тогда убери Черта Иваныча. Не бывает так, понимаешь? Только в голливудских фильмах! И начальный капитал, и… Ты, как домашнюю курицу, готовишь трагикомичную, приправленную клюквой утопию. Сопли в сахаре для одиноких москвачек. Изаура, блин.
– Хорошо, согласна. С Чертом Иванычем придется расстаться. Но как? Анна ведь уже замужем за ним. Разводить, что ли?
– Разводить непринципиально; это Анна его на бабки разводила – пожалей хоть ты персонаж!
– У тебя слишком жесткие рамки, – автор-женщина возмущается. – И вообще – пишу как хочу.
– И опускаешься ниже собственного плинтуса…
– Как же ты меня достал, пис-сатель! Ни минуты покоя от тебя, одни издержки интеллектуальные! Ты хочешь сократить количество печатных листов? Пожалуйста.
– Не в листах дело, а в фабуле!
– Не ругайся, пис-сатель, не всем доступно значение красного словца. Короче, после «Когда же бывшая провинциальная барышня оказывалась на грани, на ее настоящие, красивые колени подсаживался новый павлин. И еще, и еще…» – нужно пропустить несколько страниц и забыть об Издательском доме Анны Удальцовой, так, да? Пусть наша Аннушка никогда не откроет своего дела. Никогда не испытает взаимной любви. Не найдет себя ни в чем, а будет только гнобить за копейи на чужого дядю и приходить домой, падая от усталой злой тоски, которая давно и не тоска уже, а так – дождичек круглосуточный в мозгах? Приходить домой к стареющему мужу с подержанным фаллосом. К мужу, который давно ничего не может и не хочет, кроме покоя. Ей тридцать. Ему пятьдесят с хвостищем. Замужество за московскую прописку. Женщина, добившая (ся) все (го) сама. Растерявшаяся оттого, что не все может изменить даже внутри себя. Чересчур поздно ощутившая, что ничего внешнего не существует, что ВСЁ – внутри. А хочешь «веер»? Можно приправить сюжет снотворным (суицидальная попытка героини), постелью, можно добавить узкой м/ж эротики, это сейчас модно; можно отправить героиню в монастырь, наложить на нее руки, или, например, выдать замуж за какого-нибудь шейха, закрутив детективчик с продажей русских женщин в рабство под видом международного брачного агентства, да мало ли что! Пиши синопсис, засранец, а то забудешь, как буквы выглядят – впрочем, синопсис ты станешь писать в своем солидненысом издательстве, где рукописи неизвестных доселе используются исключительно для этого. Ты уже издал несколько своих книжиц в твердых переплетах, без которых не может существовать человечество. Тебе уже нечего сказать. Ты стоишь с бокалом шампанского на закрытой вечеринке, цитируя самого себя. Киваешь впопад. Улыбаешься. Когда нужно улыбнуться. Говоришь о высоком, и не только. У всех ведь должны быть заботы. Ты заботливо вещаешь о них кому надо. У тебя приятный голос. Ты немного сед. Упоминаешь Шекспира. «Все влюбленные клянутся исполнить больше, чем могут, но не исполняют даже возможного» – это тоже Шекспир. Ты дружески хлопаешь кого-то по плечу; потом отходишь к столу, чтобы взять жульен. Чешешь репу. Ты с чувством выполненного долга отправляешься в кровать, помахивая перед носом своей молоденькой любовницы членским билетом Союза; «А вы читали ЗОЛОТЫЕ ПЛОДЫ?» Она, конечно, пишет стихи, и поэтому… полезные связи…
