Что защитники нетронутой природы настроены решительно, испытали той весной на собственной шкуре многие. Правда, тут случился казус: с десяток московских зеленых, вкупе со своей предводительницей Тиной Подцероб, слетевшись в один из мартовских дней к Голосову оврагу, попытались в расселину проникнуть. Но тут – облом. Не приняла зеленых расселина! С шипением и криками вытолкнула всю группу назад! А госпожа Подцероб, которую многие за глаза звали Тиной Болотной и которая без всякого оврага красила ногти зеленой краской, приобрела после неудачной попытки еще и несмываемый цвет лица: изумрудно-экстазный, а на скулах – почечно-хвойный! И это уж навсегда: ну не соскребалась зелень с мраморных щечек!
Дела об исчезновениях под разными предлогами (времена-то были разными, и предлоги, ясен пень, тоже) стали прекращать.
Об одном из таких дел Человееву, смеясь, рассказала Дзета, когда он невзначай спросил ее, не было ли в истории криминалистики дела под названием «Веня Офирский». Дзета неожиданно подтвердила: да, было. И о пропавших милиционерах, вошедших в «Криминальную историю России», рассказала доходчиво. И про то, что некоторых из растаявших в зеленоватом тумане искали очень плотно, потому как одним из таких дел в 1952 году заинтересовался тиран Сталин, который, правда, почти тут же и умер.
– Офирская земля ему, видите ли, в расселине почудилась! За метрополитен он, видите ли, беспокоился!..
Холодно молчали неолитические чудища – Девин-камень и Гусь-камень, тихо тремолировал узкий ручей, застенчиво улыбались православные священники, в горячей мольбе воздымали глаза к небу служители ислама, посмеивались в завитые бороды мудрые раввины.
Все напрасно! Происшествия в Голосовом происходили, а разгадки им не было. Лишь зеленца тумана, испокон веку предварявшая исчезновения, по временам слоилась над оврагом. Вопреки правилам природы, зеленца эта не оседала вниз: шатучими пластами поднималась вверх и, минуя стоящую на горбу церковь Иоанна Предтечи, уходила к древнему Дьякову городищу.
Но вот когда зеленца уходила – зажигало над Голосовым купола и устремляло колокольни ввысь непостижимое в своей красе Коломенское, рядом, близ Дьякова городища, разрасталась роща черной ольхи, проступали на дне оврага древние юрские глины, и подземные надъюрские воды слетали с крутых спусков маленькими дерзкими падунцами!
* * *
Два часа назад, сразу после видеозвонка, Кирилла без слов побежала переодеваться. А вот Человеев – тот медлил. Отдавать скворца он не хотел и уже знал: несмотря на угрозы – не отдаст! При этом чувствовал и другое: прошло только два часа, а уже стала прикипать к нему сердцем Кирилла!
«Поднаторел я с женщинами, это верно. Правда, и надоедают уже. Не они сами. Надоедает для каждой новой пассии особую историю выдумывать… Так ведь только выдумками их и беру!»
Мысли эти Володю смущали: «Куда мне сейчас с ними двумя: с птицей и бабой? В театр? Там дураков гуще, чем грибов на опушке. К тетке Михайлине в город Чехов? А ну как не доберемся, разыскники по дороге перехватят? Пытать будут, оборотни… Вот интересно, какие пытки были в ходу в восемнадцатом веке? Некоторые ведь запретили. И запрет неукоснительно, как пишут, соблюдался. Даже Шешковский больше стращал, чем пытал…»
Тут Володя пожалел, что они с Кириллой не у него дома и не могут вместе пролистать, а потом облегченно вздохнув, отодвинуть в сторону редкую книгу «Дела Тайного приказа»…
«Нет, кое-где еще и в конце века восемнадцатого пытали. Не от звериной жестокости, а так… от куража справедливости! Правда, такой кураж далеко завести мог. Императрица Екатерина была веселой, просвещение вокруг цвело, а сапожки испанские на ноги все надевали. И главное, «рогатку» с шипами острыми на шее замком застегивали!»
Володя нашел на столе ручку, какой-то конверт и стал рисовать поразившую его «рогатку» с острыми, длинными шипами-иглами. Сбоку пририсовал железный кляп. В комнате запахло остывающим железом…
Кириллы все не было. До указанного Тайной экспедицией времени оставалось часа полтора, не больше. Володя отбросил ручку, задумался.
«…Но тогда где только пыточных «рогаток» с шипами и железных кляпов не было? Европа, она с виду чинная, а копни поглубже… В восемнадцатом веке еретиков все еще жгли! И снова, как когда-то, благочестивые европейские старушки хворост в костры подбрасывали…»
Кирилла, переодетая в мужской костюм – легкий расстегнутый пиджак, приятные серые брючки на подтяжках, – вернулась. Человеев первым делом уставился на ее шею: глубокая ранка от «рогатки» с запекшейся черной кровью почудилась ему чуть ниже золотого завитка, под самым ухом! «Отдам скворца, отдам заразу!» – крикнул про себя Володя.
– …так я готова.
* * *
Кирилла нежная, Кирилла златокожая чуть капризно, с печалинкой улыбается, и Володя Человеев, бывший повеса, а теперь пытливый исследователь земли Офир, поступает наперекор собственным мыслям и обстоятельствам: вместо того чтобы завернуть скворца в павловопосадский платок и бежать с ним к оврагу, по привычке говорит:
– А готова, так и начнем…
Кирилла сразу все понимает и внутренне со всем соглашается, но на всяк про всяк вскидывает бровку и смущенно сует пальчик в петельку пиджака. Пальчик вздрагивает, бывший повеса пиджак с Кириллы снимает, скидывает вниз лямки подтяжек и, мурлыча: «Так ты у нас мальчик? Мальчик ты у нас?» – переносит собравшуюся в овраг на оттоманку.
Володя так увлечен шеей и нежной филейной частью – вовсе не мальчиковой, кругло-упругой, – что забывает все остальное.
Кирилла осторожно помогает ему. И почти тут же бывший повеса вскрикивает от наслаждения, впервые почувствовав в плотской любви не одну только забаву и липкий блудняк, а мощное стволовое движение и могучий рывок, переводящий жизнь в состояние вертикального взлета с мгновенной потерей собственного веса и всей тяжести земных забот.
Скворец сзади легонько долбит клювом Володины икры, покрикивает:
– Кр-рой ее, тюха-матюх-ха! Кр-рой!..
Комната Кириллы переворачивается перед глазами раз и другой, потолок сменяется полом, оттоманка – напольным ковром. Замолкает скворец, выпускающий из себя теперь одно тихое велосипедное журчание.
Но журчание лишь усиливает страсть!..
Узкий беловатый ручей, бегущий по дну Голосова оврага, уже настиг, уже несет их. Воды становится больше, но вода при этом сужается, делается синей, глубже. Утопают в ручье, а затем выныривают сперва одно, за ним другое тело, слабо ойкает одна, за ней другая душа. Любовь запирает дух! Зависают на краях оттоманки, замирают на выступах кресел, а чуть позже мягко шлепаются в травы изрисованного молниями хамаданского ковра слившиеся в новую сущность душетела. Надвигается полусон…
– Р-раз, два, встали! Тр-ри, четыр-ре, впер-ред! – бережно рвет тишину скворец, и Человеев, блаженно улыбаясь, подносит к лицу подхваченные с ночного столика часы, но Кирилла качает головой, закрывает глаза и лишь через полчаса, кое-как покидав вещи в пакеты и усадив скворца в неплотно завязанный сидор, выскакивают они на улицу, сразу замечая: стемнело!
– Обдурили, бесовы дети! Час указанный не соблюли. В доме их не застали, и тут нет!.. Ты, Савва, и ты, Акимка, вы оба в Питер через расселину вертайтесь. Не выдержать вам здесь более.
– Страшновато, Игнатий Филиппыч. Вдруг заплутаем?
– Ничего вам не станется. Захотите в жизнь всамделишную вернуться – так небось дорогу найдете.
– Может, нам по-теперешнему, на ыкспрессе?
– Он вас куда надо и завезет! Только не в наш Питер благословенный! А в Питер нонешний. Видал я по дороге картинку: башней уродской всю небесную красоту изрыли, Петропавловки не видать, и стены вокруг похабенью измалевали. Близ Адмиралтейства – Жоделет калякал – отхожее место устроили. Так что – вихрем в расселину!.. Да кланяйтесь господину обер-секретарю в ноги, умоляйте, чтоб Степан Иванович государыне передал: иные вольности теперь на Москве! Из старинных устоев почти ничего не осталось. Ни тебе смертной казни, ни строгих отческих взысканий. А все вольности призрачного царства – суета и тлен, булга и бахвальство!.. Да про Ваньку Тревогу не забудьте господину обер-секретарю доложить: многому он, подлец, научил скворца. Тот, ясен пень, и болтает. Так вы проситесь вслед за Ванькой в Тобольск! Чтоб присмотр неослабный за ним иметь, других птиц не давать учить ему. А скворца, Тревогой подученного, я все одно выслежу и поймаю. А не поймаю – голову ему отстрелю…
– Я, други, про иное хочу спросить. – Акимка смял, а потом выпустил из кулака клок белой, так и не отросшей по-настоящему бородки. – Никак я в толк не возьму: как случилось, что мы в расселине этой больше чем на два века застряли? Она, расселина, в поощрение или за грехи нам дана?
– Тут не сомневайся: за грехи. Сам посуди. Все в расселине идет как и прежде шло. Старое время там торжествует. Оно, конечно, старое время – время законное. Но только все в том времени сжато, все в оковах! Сами помните: в расселине одно движение сделать – год проходит. Одну мысль десять лет обдумываешь. Извела меня та медлительность! Я муж быстрый: посадил кого на мушку, полголовы снес – и был таков. А чихнуть? А до ветру сходить? День, ночь и еще день мы на это тратили. Капля по руке часами долгими ползла! Мучительной и скупой расселина времен оказалось! Иное дело здесь в недостоверном царстве: все вьется и ввысь закручивается. А в расселине – все каменное, ужимающее тисками, на дно времен опускающее! Все кишки мне расселина вымотала, жилы на сто верст растянула. Да еще голоса в ней! Людей нет, а голоса есть. Што за голоса без тел, я вас спрошу?
