Депутат внимательно выслушал директора завода, не задавая лишних вопросов, все понял и тут же перезвонил начальнику главка. А уже через час генерал-майор Радченко принял его у себя в кабинете.
– Дочка, ты тут посиди, – тормознул Комар Ладу, которая хотела следом за ним нырнуть в кабинет начальника Управления федеральной службы исполнения наказаний, и она, как прилежная девочка, присела на край парадного дивана с деревянной резьбой по спинке в приемной генерала.
– Кофе будете? – приветливо спросила ее симпатичная секретарша элегантного возраста.
Лада в ответ помотала головой и погладила резной подлокотник дивана:
– Как красиво!
– Да, это, знаете ли, наши подопечные такую мебель делают! – с гордостью сказала помощница генерала. – Делают и попроще, а это вот – по спецзаказу.
Разговор у дяди Толи и генерала Радченко был короткий. Лада не успела толком рассмотреть резьбу на мебельном гарнитуре, как дверь в кабинете начальника главка распахнулась, и он собственной персоной появился на пороге. В отличие от дяди Толи, который ростом и объемом походил на телефонную будку, генерал был под стать своей элегантной помощнице – стройный, среднего роста, в аккуратных очках в золотой оправе. Он приветливо поздоровался с Ладой и попросил секретаршу немедленно вызвать ему Чиркова.
– Это начальник «Крестов», – тихонько шепнул Ладе Комар.
– Чай? Кофе? – спросил генерал и пригласил всех к круглому низкому столику на резной ноге в окружении нарядных кресел с обивкой из синего бархата, на гнутых тонких ножках.
Лада от волнения с трудом осилила половину чашки, а дядя Толя, который никогда не страдал отсутствием аппетита, с удовольствием пил чай с печеньем.
Полковник Чирков моментально понял, о чем речь, пробежал глазами письмо, которое отдала ему Лада. Она попыталась объяснять, что писал письмо сын, но почерк явно не его, а это значит…
Чирков остановил ее жестом:
– Я все понял. Это обычный прием. Не переживайте. Сегодня же вашего сына мы переведем в другую камеру. Можете завтра прийти на свидание, и он вам сам скажет, что все нормально.
– Ой, а как мне оформить свидание? – встрепенулась Лада.
– Запишите мой телефон, подъезжайте ровно в полдень, звоните, я дам разрешение, – четко отрапортовал Чирков.
– Ой, а можно мы вдвоем? – снова спросила Лада. – Дядя Толя, он сыну моему… дедушка.
– Можно. Только паспорта не забудьте. Я жду вас.
Когда решается какой-то вопрос, груз падает с плеч, как после похода в хорошую баню. Еще вчера Лада металась, как загнанная в угол кошка. Так же метались мысли у нее в голове. Было страшно. Не за себя! За Димку, который, судя по этому письму, написанному каллиграфическим почерком, тоже был загнан в угол в тесной камере следственного изолятора «Кресты». И если бы не всемогущий дядя Толя Комар, для которого Лада почти как дочка, то она и сейчас тряслась бы и металась.
Вечером она вздохнула спокойно: «Наверное, Димку уже перевели в другую камеру…» – но уснуть все равно до утра не могла. Какой тут сон, когда мысли только об одном: как там ее непутевый ребенок?
Димка получил по полной программе.
Лишение свободы – штука страшная. Теоретически все знают, что это такое. А вот что чувствует человек, лишенный свободы, очень сложно понять тем, кто этого не пережил. Вот еще пять минут назад ты шел по своим делам, был весел, или печален, или задумчив – находился в своем мире. И вдруг все это обрывается в одно мгновение. И в замкнутом пространстве камеры, в одиночестве ли или в обществе незнакомых тебе людей, у тебя начинается иной отсчет времени. Время становится безразмерным. Его очень много, и убить его сложно. В КПЗ ни книжек, ни газет, ни радио с телевизором. А случайные собеседники, которые могут оказаться рядом, не всегда в радость, так как нередко они там находятся вовсе не случайно, а как раз наоборот – специально. Чтобы разговорить тебя, узнать подробности твоей истории, а потом выложить все это кому надо.
У Димки случай был особый. Он с его глупой ситуацией был никому не интересен. Как говорится, сам дурак, коль так глупо попал в неволю.
И сидел он в КПЗ в гордом одиночестве, вернее, лежал на деревянном помосте, застелив его тонким байковым одеялом, которое по совету дежурного по отделению милиции принесла его мать.
Если не спал, то думал. Только об одном: с какого перепугу его вдруг объявили в федеральный розыск? Милиционер, с которым Димка пообщался по этому поводу, ничего толкового ему не сказал: розыск и розыск. Вот он и ломал голову и не мог ничего понять, так как, уж кто-кто, а он-то знал, что ни в чем не замешан.
Ему и в голову не могло прийти, что все это из-за Анны Владимировны Беловой – безалаберной почтальонки, которая не донесла до него повестку в суд.
Так, в невеселых думках, он провел три дня, отоспался на три года вперед и в полном недоумении был этапирован в «Кресты».
Первых дней в «Крестах» он почти не запомнил: казалось, что все это происходило не с ним, а с кем-то другим, а он как будто смотрел кино и все ждал, что вот сейчас убьют всех плохих, и побегут по экрану титры, и зажжется свет. И можно будет погонять мысли по поводу фильма, что в нем было реальным, а что хитромудрый режиссер от балды придумал.
В камере, куда Димка попал, народ был пестрый: какой-то работяга, якобы убивший кого-то по великой пьянке, пара бомжей, чудненький Вася, место которому было в дурдоме, а не в тюрьме, угрюмый Гера, с кулаками размером с пудовые гири, которыми он не пользовался, так как был не от мира сего, тощий пацан – ровесник Димки, с которым он мог общаться на равных. Остальные – тени незаметные, серые. И три качка – три упитанных сидельца, которых, как потом Димка узнал, за глаза звали «маргаринами». Почему? А кто его знает – почему?! Маргарин и маргарин! Они заправляли всем в «хате», и все, кроме угрюмого Геры, им подчинялись. Гера был вообще вне всей этой политики. То ли за кулаки размерами с гири, то ли еще за какие заслуги. А может, и за все в комплексе.
В первый же день по «заезду» Димка держал ответ перед «маргаринами» и остальными сидельцами. Надо было отчитаться по полной программе, за что «на «Кресты» заехал. А если б он знал – за что?! Он так честно и сказал:
– Не знаю.
И тут же от души получил за «незнание» по почкам. Боль скрутила его, он понял, что никто с ним не шутит, и убедительно, насколько мог, рассказал, что схватили на улице, что находился в федеральном розыске и что, вероятнее всего, это как-то связано с тем, что полгода назад угнал машину, разбил ее и ждал суда.
Видимо, «маргарины» справились о нем где надо, информация подтвердилась, и от него отстали. Он был счастлив, когда о нем забывали, но иногда «маргарины» для развлечения принимались его воспитывать. После таких показательных выступлений Димка клялся в душе, что если он выйдет из «Крестов» живым, то больше никогда в жизни не совершит ничего, что может завести в «казенный дом».
Он думал о матери, которая, наверное, сходит с ума и не спит ночами. Скорее всего, она ничего не рассказала бабушке с дедом. И правильно сделала. Старые они, могут и не пережить этого.
Он сидел под самым потолком камеры на нарах и с тоской смотрел сквозь толстую решетку на волю. А она была так близка и так недосягаема! Там светило солнышко, которое не попадало в камеру, и катила крутую волну Нева. Волна разбивалась о борт маленького прогулочного катера, на котором гуляли по случаю ясного летнего дня и воскресенья беззаботные туристы, и до чуткого Димкиного уха долетал их счастливый смех. А от ветерка трепетал, как флажок, привязанный к решетке узкий длинный лоскуток красного цвета – опознавательный знак для тех, кто с набережной ищет их камеру. Он, этот лоскуток, трепетал и рвался, но узелок был крепкий, поэтому улететь лоскуток не мог, как привязанный за лапку голубь. Он тоже был не свободен.
– Долинин! – услышал Димка свою фамилию и чуть не упал сверху.
– А?!
– «А»! Бэ! Передачу принимай давай! – гаркнул в окошко «кормушки» вертухай.
Димка сполз с самой верхней шконки и принял по описи продукты, которые передала ему мать: пакеты-запарики с вермишелью, колбасу, зелень, овощи – огурцы с помидорами, яблоки, бульонные кубики, сухое молоко, чай, сигареты россыпью, конфеты, шоколад, кофе, сухари, пряники и большой пакет с кусками домашнего пирога. Даже затянутый крепким узлом, этот пакет имел особенный запах. Ну, то, что пирог с малиной, – это было очевидно. И малиновый запах поплыл по камере, смешиваясь с менее приятными запахами.
Дело не в малине.
Вместе с этим пакетом Димке передали запах родного дома – особенный, узнаваемый только им одним. Он легко представил мать, которая ловко лепила из теста большой пирог, выкладывала на нем малиновую начинку, заворачивала края и скрепляла всю эту конструкцию узкими полосками теста.
Пирог был фирменный, мамин. Она пекла такие на праздники. И вкус этого пирога знали все родственники, друзья и даже соседи.
