Ознакомительная версия.
– Расстегни куртку и сбрось туфли!
Дорошкин куртку расстегнул, но туфли сбрасывать не стал – пожалел.
Минут через двадцать сели на зеленую, украшенную разноцветными клумбами, ровную каменную площадку. Приземлившись, Дорошкин первым делом хотел было поинтересоваться, куда это они прибыли, но старший опередил его, объявив:
– Конечная остановка.
Вправо и влево уходила длинная, сложенная из больших гранитных камней стена. Ее прерывала высокая арка, похожая на те, что строили древние люди, когда хотели сохранить в памяти потомков свои триумфальные победы над соседями. На фронтоне арки Дорошкин увидел крупную блестевшую на солнце («похоже, сделана из нержавейки») надпись «Главный Суд», ниже красными кирпичами было выложено слово помельче: «Канцелярия». Прочитав надписи, Василий Егорович заробел, потому что всегда боялся судов, хотя и жил, стараясь не нарушать государственные законы, – и те, которые считал не вполне справедливыми, и те, которые было справедливыми, но никогда никем, кроме Дорошкина, не исполнялись.
Заметив на лице нашего героя тень робости, старший подбодрил его:
– Главное, ты там не ври.
– Да я никогда не вру.
Стражник посмотрел в глаза Дорошкина, и тому показалось, что губы старшего дрогнули.
«Наверно, не поверил, что не вру. Никто не верит».
Глава вторая
Последнее слово. балалайка
1.
За столом сидел крупный, совершенно лысый, одетый в незнакомую Дорошкину форму мужчина. На нем были голубая мантия и белая рубашка, а там, где полагается быть галстуку, висели яркие, как видно, прошитые золотой нитью желтые тесемочки; на столе лежала похожая на матросскую бескозырку черная шапочка, тоже увенчанная блестевшим желтым кантом. Дорошкин подумал, что это, наверно, судья, и ощутил в коленях легкую дрожь. Но мужчина в мантии на стоявшего посреди кабинета Дорошкина посмотрел без злобы и раздражения (без тех как бы по долгу службы полагающихся выражений на физиономии, с которыми встречают клиентов наши отечественные должностные лица). Кивнул на стул, стоявший рядом со столом:
– Снимай куртку, Василий Егорович, проходи, садись.
«Знает, как меня зовут… Кажется, вежливый…»
Дорошкин снял куртку и шапочку с длинным козырьком (они тотчас же куда-то исчезли) и, сев, осмотрелся. В просторном кабинете стены были каменными, а потолок деревянным. С потолка свисала небольшая, но хорошо освещавшая кабинет люстра. На столе судьи, кроме уже упомянутой нами шапочки, лежали только две толстые папки, на одной из которых (серой) Дорошкин, покосившись, прочитал «Жизнь», на второй (черной), она была потоньше, – «Грехи».
Дрожь в коленках усиливалась.
Судья, пошевелившись, поудобнее устроился в кресле.
– Как видишь, Василий Егорович, – он кивнул на папки, – мы о тебе знаем все.
«Зачем тогда привели?» – несильно обидевшись, пожал плечами Дорошкин.
– Поясню: документов, которые содержатся в этих папках, – судья обеими руками приподнял, но тотчас же вернул папки на место, – достаточно, чтобы вынести тебе Справедливый Приговор. Но по нашему регламенту, прежде чем объявить Окончательное Решение, мы обязаны (бюрократическая формальность, Дорошкин!) выслушать твое последнее слово.
– О чем? – дрожь в коленках, кажется, начала утихать.
– О твоей жизни, Василий Егорович.
– Факты?
– Не только.
– О душе?
– Можно и о душе.
Дорошкина успокаивала корректность интонаций и слов судьи.
«Будь что будет…»
– Как мне обращаться к вам? Ваша честь?
– Да, так.
2.
Первый вопрос, подобно параграфам в известных Дорошкину официальных анкетах, здесь, как видно, давно сложился и согласно регламента изменениям не подлежал.
– Каждому человеку, – лицо судьи оставалось серьезным, но не строгим, – Верховной Силой определено Высшее Предназначение. Знал ли ты, Дорошкин, что тебе Предписывалось, и если знал, то как исполнил Верховную Волю?
Обдумывая ответ, Дорошкин вспомнил последнюю ночь и сказанное тогда себе: «жизнь прожита не так»… Но при чем тут Предназначение или чья-то, пусть даже и Верховная, воля? Василий Егорович не верил в Высшую Силу и Предназначение, однако вслух признаваться в этом сейчас побоялся и вместо ответа тоже задал вопрос:
– А как, ваша честь, человек может знать о предназначенном ему?
– Надо слушать Голос.
Смысл этих слов Дорошкин понял приблизительно, впрочем, догадался, что имел ввиду судья.
– Я, кажется, ничего не слышал.
– А мы это сейчас проверим.
Судья склонил голову к лежавшей на столе папке – той, что была потолще, открыл ее и взял в руки лежавшую сверху сложенную в гармошку полоску плотной, желтоватой бумаги. Это был документ, когда-то («о, век назад!») выданный Дорошкину при отъезде из пионерского лагеря.
– Да, это – твоя лагерная книжка. Вот что о тебе писали тогда твои пионерские начальники: «Вася – мальчик умный, хотя и любит прихвастнуть, добрый, хотя и драчливый. Во время военной игры был разведчиком и проявил мужество и находчивость».
Судья вернул документ в папку.
– Военным, Василий Егорович, ты стать хотел, но эта мечта у тебя быстро пропала. Не догадываешься, почему?
– В детстве много легкомысленных желаний.
– Есть желание, которое, возникнув, уже никогда не покидает человека. А та твоя мечта оказалась пустой потому, что подсказывалась она тебе не Голосом, а собиравшейся со всеми воевать властью.
Судья, вздохнув (очевидно, он не одобрял власть, которая пыталась направить Дорошкина по ложному пути), достал из папки еще одну страницу.
– Это – записка врача-психиатра Ефрема Володарского (на записке есть дата 25 октября 1977 года), – еще один совсем не лишний документ для оценки твоей, Василий Егорович, личности: «Пациент Дорошкин все еще нездоров. На днях рассказал мне: «Однажды в детстве я увидел на Луне картину Авилова «Приезд товарища Сталина в Первую Конную армию»: слева снег, санки, на санках будущий генсек в длинной шинели и шапке-ушанке, а справа, поднимая белую пыль, мчатся кавалеристы с саблями над головами. Вчера ночью из окна палаты посмотрел на Луну, а там – опять генсек в шапке-ушанке».
– Дурил я голову старому доносчику, – сердито сказал Дорошкин.
Судья отложил документ на край стола.
– Но тебе, Василий Егорович, и в самом деле что-то там виделось на Луне?
– Да, приезд товарища Сталина…
Судья сделал карандашом отметку в блокноте, который неожиданно появился на столе рядом с папками.
– А теперь, Василий Егорович, вспоминай сам, без документов. Не отвлекайся на постороннее, – нас, помни, интересует Голос. Начни с детства, с истоков.
Дорошкин молча стал опускаться к истокам – будто перебирал в ладони густо засоренные злаковые зерна (или, если хотите, будто ныряльщик, облаченный в защитный костюм, осторожно шевелил ластами и медленно устремлялся к таинственному океанскому дну). Судья не торопил…
Причудлива память человека! На всю жизнь запоминается иной ничтожный бытовой штришок и, бывает, напрочь забывается событие поворотное… Что помнит человек из пережитого? Что, будто генетически несовместимое, отторгает память? По каким законам в памяти человека просеивается его жизнь? Кто дирижирует этой способностью человека?..
Дорошкин помнил себя лет с пяти.
– В детстве, ваша честь, со мной случались разные истории… Как-то я прицепился к полуторке и держался за какую-то железку возле колес, пока машина не стряхнула меня в пыль; в только что купленном мне белом костюмчике, примерив, но не сняв обновку, убежал с мальчиками на болото ловить лягушек; однажды отец купил катушку тонкой струны для гитары, я расколупал начало катушки, и струна пружиной размоталась в бесполезный клубок… Видите, был я, ваша честь, в детстве шкодлив – был из тех, кто, как говорится, ходит не в калитку, а через калитку.
Судья сделал движение рукой, будто смел со стола только что услышанное.
– Все это, Дорошкин, к главному не относится.
…Наконец, Василий Егорович стал вспоминать эпизод, уже начало которого заметно заострило внимание судьи.
– Было мне тогда, наверно, лет шесть-семь. Ночью во сне я вдруг услышал музыку, – не видел ни музыкантов, ни инструментов, только мелодия, которую исполнял оркестр (который я тоже не видел), показалась мне знакомой. Музыка была и приятной, и страшной… Мокрый от холодного пота, я проснулся, разбудил родителей, пересказал им сон и свои страхи. «Будешь музыкантом, сынок», – склонившись над моей кроватью, пошутил тогда отец. Мама же перестелила мою постель, сменила простыни, укрыла одеялом, но никаких прогнозов тогда высказывать не стала… Тот сон, ваша честь, в детстве повторился несколько раз.
Судья подал Дорошкину знак помолчать, встал из-за стола и бесшумно и медленно прошелся по толстой красной дорожке, которой был застелен пол кабинета. Потом вернулся за стол.
Ознакомительная версия.
