Глава вторая
Маша
…И чувствовала я, что мне давно пора было, пора. Но крепость не сдавалась. Была неприступна и хранила молчание, поглядывая надменно и свысока на меня, прибегавшую туда все чаще и чаще, просившую о милости беседы тихой, почти безмолвной, один на один, о позволении расслышать, постигнуть и разгадать, давая клятвенные обещания не навредить.
«Не ты! – как будто говорила мрачно. – Безнадежны попытки твои. Не ты! Не сможешь. Не ты! – дерзила она мне. – Дура ты. Девка неразумная, легкомысленная, – дразнила.
Ах так?! Не я?!
И тогда я придумала Машу, свою героиню, свое отражение. Хотя… Маша – это не я. Ну или почти не я. Или не совсем. Различие между нами в том, что Маша-персонаж гораздо лучше меня, автора. Решительней, смелей, отважней, изобретательней. Благородней. И… доверчивей.
И в конце концов, ответственности у меня меньше, потому что как только она, Маша, попала в эту рукопись, огляделась да устроилась, она тут же зажила своей жизнью, стала вести себя так, что я, автор, не уставала удивляться, и совершать поступки, на которые я сама никогда бы не решилась.
Впервые Машку привели в крепость родители. И еще с ними был друг родителей, бывший одноклассник Леночки и Олега, Тищенко. Профессор Тищенко. Когда профессор вошел в дом, легкий, тощий, подсушенный солнцем, он присел рядом с пятилетней Машкой, протянул ей руку и представился:
– Тищенко.
– Маша, – серьезно ответила Маша. – Тищенко – это твое имя?
– Да. Это мое имя, – ответил Тищенко.
– Другого имени у тебя нет? Только одно? Как у кота? Тиша?
– Ладно, называй меня Тиша. Как кота, – рассмеялся Тищенко.
Маша погладила Тищенко по щеке:
– Тиша.
Тищенко рассмеялся, большой крепкой рукой прижал ее ладошку к своей щеке и поцеловал ее крохотную лапку.
Ну наконец ее привели туда. С одной стороны за руку ее держал Олежик, ее папа, с другой стороны – Тиша. Привели ее на Турецкий мост, и девочка глянула вниз – ааах! – ахнула, закружилась голова. Внизу лежала Аргидава. Они с подругой Миркой облазили к тому времени, как им казалось, все загадочные для пятилетних детей места. Но это! В их родном городе! Сказочная и подлинная, царственная и неприступная. Она не помещалась у Маши в глазах. Она не помещалась у маленькой Маши в груди, в сердце. Маша задыхалась, кашляла, полились слезы. В тот раз она разревелась и побоялась спускаться вниз. Родители, Олежик и Леночка, сочли это капризом, а дядя Тищенко, Тиша, внимательный и остро слышащий, отнесся к ее слезам сочувственно. Когда пришли домой, за обедом он много чего интересного рассказал о крепости.
Долго боялась Маша. Внутрь вошла, пожалуй, через несколько лет после знакомства. Лет через пять, наверное. И с тех пор бегала туда постоянно. И не было для Маши места притягательней в мире, чем Аргидава. Она бежала туда, когда была счастлива, ходила поплакать, когда огорчалась. Как говорится, в горе и в радости. Часто просто стояла на Турецком мосту, и они – Аргидава и девочка – смотрели друг на друга. И обе ощущали себя бессмертными. Маша – потому что была еще ребенком, а в детстве все бессмертные. Крепость – потому что была на самом деле вечной, существовавшей всегда. Они осторожно двигались навстречу друг другу с разных сторон. И с какого-то дня крепость вдруг начала узнавать человека, девочку Машу, они стали не чужими. В какую погоду ни плелась бы Маша туда, вдруг именно над ними – над нею и над крепостью – рассеивались тучи, прекращался дождь, затихал ветер и даже сквозняки, так присущие старинным замкам и фортам, старались не беспокоить лишний раз. Вокруг могли быть гроза и ураган, снегопад и буря, а в крепости делалось тихо, спокойно, сухо и безветренно. Аргидава, живая, много испытавшая, тысячу раз поднимавшаяся из тлена, переполненная, перенасыщенная человеческими чувствами – ненавистью, яростью, страхом, любовью, мужеством и отвагой, – помнившая и рождения, и смерти, слышавшая последние страдальческие стоны и отчаянные боевые кличи, бывшая немым свидетелем коварных, подлых интриг и убийств, пленения невинных, откупа виновных, она, одинокая, то замерзавшая в ледяной корке зимнего Днестра, то раскалявшаяся до красноты в кипящей от пожаров воде, безмолвно страдавшая и разрушающаяся, отчаянная, иступленная, сиротливая, тоскующая, она, величественная, вдруг стала приглядываться и прислушиваться. Прислушиваться и приглядываться. К Маше. И посылать знаки. И посылать испытания.
Почему, почему?.. Поверила.
И самым верным, понимающим другом в этом узнавании двоих – крепости и Маши – был Тиша, большой друг Тиша. Между ними был секретный договор: Тиша привозил Машке «тайные» книжки, видеофильмы, фотографии раскопок. Они часами сидели в детской, они могли целый день бродить по крепости, не уставая говорить. Верней, Маша – спрашивать, Тиша – отвечать, подробно, терпеливо, завораживающе интересно. Когда он приезжал, Маша бежала к нему первая, теребила его: «Привез? Что ты мне привез?» – ревновала, хватала его за руку, ныла рядом с ним, когда он обедал или говорил с родителями о пустяках, она умоляла, чтобы побыстрей… И Тиша, настоящий, верный друг, с радостью уступал.
Когда ей исполнилось шестнадцать, Тиша не приехал. Обещал. Но не приехал. Родители скрыли от нее в день ее рождения, что Тиша скоропостижно умер. Не хотели огорчать. Но Машка и так была мрачная, недовольная, ворчала, что Тиша забыл, что он ее бросил, чувствовала себя несчастной, потому что собиралась торжественно объявить ему, своему любимому другу, что выбрала, куда будет поступать, где и чему учиться. Была уверена, что Тиша обрадуется. А он даже не позвонил. И, болтаясь без дела по дому, она не выдержала и позвонила ему сама. Придумала даже что-то вроде:
– А ну поздравляй меня! Ты что, забыл?
Машка и ее родители, Леночка и Олежик, поехали прощаться с другом через два дня… Машка ему сказала, как и собиралась. Она сказала, осторожно трогая неподвижное его плечо:
– Тиша, я иду в археологию. Ты не против?
Из блокнотаМне, признаться, она тяжело давалась – эта книга. Несколько раз я вскакивала из-за стола, сама на себя орала, злилась, бросала работу и уходила навсегда. В соседнюю комнату или на кухню. Господи, как много я ела от этих всех неприятностей! Я же постоянно что-то жевала. Дважды удаляла файл, убивала пошагово «Сохранить?». «Нет!» – вколачивала я курсор в варианты ответа, файл переходил в корзину, я мстительно выбирала опцию «очистить корзину». Вставала, отряхивала руки, делала семье официальное заявление: «Убила Аргидаву» – и опять решительно перлась к холодильнику. Но рукопись все равно откуда-то выплывала, и мой хитрый ноутбук, теплый и живой, приветливо информировал: «Последний файл, который вы открывали, – “Аргидава”. Открыть?»
Я мрачно сопела и малодушно отвечала: «Не знаю…»
А ноутбук настойчивей: «Открыть? Да? Нет? Чего молчим?»
«Ну открывай. Че!» – мрачно отвечала я.
До сих пор я не понимаю, как ему, моему компьютеру, удается сообразить и понять, что нужно удалять навсегда, а что сохранить и опять подсунуть в нужный момент. Вот бы мужчины, думаю я, были такими же внимательными и сообразительными, как мой компьютер…
Мне очень тяжело давалась эта книга. Я так давно и так сильно хотела об этом написать, что, когда садилась работать, пальцы не успевали за мыслью. Но одновременно меня начинало лихорадить, колотить, тошнить, болели глаза и голова, завершалось все слезами, ссорами со всеми, кто подвернется под руку.
Я много ездила, искала, сидела в нетопленых архивах картинных галерей, соборов, закрытых для посетителей хранилищ библиотек, где стоял такой безысходный застоявшийся запах книжной пыли, что долгое время у меня лились слезы, не отпускал сухой кашель и мучил аллергический насморк.
– Потому что ты странная. Так они сказали. Ты странная. Это не я говорю, Машка. Это они так говорят. Ну ты сама посуди. Вот помнишь тот случай, когда мы играли в пекаря? А ты вдруг замерла, уставилась куда-то вдаль и молчишь. И не видишь никого и ничего. Они говорят, что из-за тебя наша команда всегда проигрывает. Потому что ты задумываешься. И застываешь невпопад. И еще Вовця сказал, что страшно смотреть в твои глаза. Вот почему тебя не взяли. А нас с Раюней взяли. Нет, я-то привыкла. Я знаю, что ты задумываешься, как в игре, «Замри-отомри», что ты в это время придумываешь что-то. Или видишь кого-то.
А вот они – нет.
А как все начиналось!
Большой двухэтажный австрийский дом. Несколько дружных семей жили там, в этом доме, крепком, добротном, умном доме: теплом зимой, прохладном летом. Строили его грамотные австрийские мастера. На века. К слову, когда через много лет на этом удобном месте, в центре города, решили построить какое-то присутственное здание для чиновников всех мастей и величия, дом не захотел умирать. Его пытались разбирать с помощью отбойных молотков – он стоял. Приехал кран, и дом принялись бить специальной гигантской железной грушей. Он все равно упирался и продолжал стоять. Строители разобрали крышу. Начался ливень. А дом упрямо и ответственно не пропустил вовнутрь ни капли. Как будто решил держаться до последнего, поскольку изначально не планировал сдаваться и умирать ни с того ни с сего. И тогда его взорвали. На его месте построили четырехэтажное здание из белого кирпича. В нем холодно зимой, душно летом. К тому же во время землетрясения здание дало длинную трещину и осело. В каждом кабинете тесно сидят чиновники и чиновницы. Без конца пьют гадкий растворимый кофе, курят, сплетничают, ругаются с надоедливыми посетителями – словом, делают вид, что работают. Ну и государство делает вид, что платит им зарплату.
