Ознакомительная версия.
– И далеко ж вы едете с отцом? – спросил он.
– Далеко… в Москву. Еще целую ночь ехать.
– А мы скоро выходим, – сказал он и посмотрел в черное окно.
– Вы в Москве живете? – спросила, улыбаясь, женщина. (Она была красивая и мне сразу понравилась: лицо белое, с родинкой на щеке, губы ярко-красные от помады, глаза большие и волосы каштановые, пышные, под блестящей косынкой. А мужчина мне не понравился: с лысиной, хоть и не старый, пухленький такой и злой. Такие люди всегда злые.)
– Нет, – ответил я, – мы не в Москве живем. Мы в поселке живем, на шахте. Отец мой – шахтер, вот мы там и живем. – Мне хотелось поговорить с этой женщиной, поэтому я продолжал: – Мы в институт едем, к профессору Новиковскому, не слышали про такого?
– Нет, не слышала, – ответила женщина, улыбнувшись.
– Это врач такой известный, онколог, – объяснил я. – У меня рак врачи признали, и мы едем к нему на операцию.
Мне хотелось поговорить с ней побольше, поэтому я сказал правду. Я видел, как изменилось ее лицо, знал, что оно так изменится, потому что видел это уже не раз. (Отец мне запретил говорить об этом, когда я сказал ему, что слышал, как говорили про меня в больнице медсестры и про то, что у меня рак. Но весь наш дом и все на нашей улице знали, что у меня рак и меня отправляют в Москву на операцию.) Я знал, что скажет женщина. Она скажет: «Такой маленький, господи».
– Такой маленький, господи… – сказала она и начала качать головой, глядя на меня. – И сколько же тебе лет? – спросила она наконец.
Я ответил, что мне двенадцать лет и что я учусь в пятом классе, только в этом году я еще не учился, потому что лежал в больнице, и понял, что зря сказал правду. Теперь нам не о чем было говорить. Если бы я был взрослым, то мы, наверное, поговорили бы о болезни и о том, что раньше такой болезни и не знали, а с маленьким о чем разговаривать…
– А где же твой отец? – спросил мужчина.
– Он поесть пошел в вагон-ресторан, а мне что-то не хочется.
Он замолчал, и женщина молчала, смотрела на меня и качала головой.
– Может, ты сходишь к отцу своему… – сказал мужчина.
Женщина взглянула на него недовольно.
– Ага, – согласился я, встал и вышел из купе.
Дверь за мной закрыл мужчина и щелкнул замком.
– Зачем ты так, Василий, – услышал я голос женщины, – мальчик больной, так нельзя!
– Да, но сколько я ждал этого дня, Лера, – проговорил он скороговоркой.
– Все равно нельзя.
– Но Лера…
– И вообще, этот поезд. Лучше бы ты номер в гостинице снял.
– Ты с ума сошла, меня же все в городе знают. Это единственное место, и у нас всего лишь час.
– Нет, здесь я не могу. Если бы мы были одни…
– Но мы же одни.
– А мальчик?
– Он не придет, не бойся.
– Нет, придет, я так не могу.
– Лера, ну не упрямься, ведь ты же обещала, я столько ждал этого дня.
– Мало ли что я обещала, женщина многое может обещать.
– Но Лера! – даже вскрикнул он.
Потом они замолчали, но немного погодя вновь заговорила она, уже по-другому.
– Разве ты не понимаешь, как это трудно. Ведь я же мать, у меня семья. Разве ты не понимаешь, что у меня это в первый раз!
– У меня тоже семья, – раздался его обиженный голос, – может, мне тоже трудно.
– Тебе трудно?! – спросила женщина.
– Нет, Лерочка, ты меня неправильно поняла, любимая! – взмолился мужчина.
Она громко засмеялась, так громко, что казалось, двери всех купе распахнутся и из них выйдут люди. Но двери остались закрытыми и никто не вышел. Смех из громкого превратился в тихий и мелкий.
Я отошел от двери и направился в вагон-ресторан к отцу, стараясь держать равновесие, потому что вагон здорово качало.
Отец мой сидел за столом. Перед ним стояла тарелка с нарезанным соленым огурцом, стакан и пустой прозрачный графинчик. Он увидел меня и обрадовался.
– Сынок, – сказал он, – а я уже собирался к тебе идти. Садись сюда, – показал он на стул рядом с собой. Я сел. – Проголодался? – спросил он и сразу же прибавил: – Чего ты хочешь?
Я ничего не хотел, и он сам сказал за меня подошедшей официантке:
– Винограду. Три килограмма… и двести грамм еще. – Он показал на графинчик.
Официантка неодобрительно качнула головой и через некоторое время принесла большой кулек с виноградом и графинчик с водкой.
– Нам надо пробыть здесь час, – сказал я.
– Хорошо, – ответил отец, почему-то ни о чем не спросив.
Он налил себе в стакан водки и выпил. (Отец мой пил как все шахтеры, наверное, это много, но пьянел меньше других.)
Виноград оказался очень вкусный, ягоды большие и желтые, сладкие. Я обрывал кисточку, клал виноградины в рот и смотрел в окно. Дождя уже не было, мы проехали его. Было черное небо и бледные мигающие звезды. Поезд постукивал тихо и спокойно. В вагоне-ресторане, кроме нас, никого не было, или мне это показалось, не помню.
– Пап, расскажи что-нибудь, – сказал я.
Отец вздрогнул. Я первый раз просил его рассказать вот так что-нибудь. На войне он не был, потому что сам тогда еще был пацаном. Я страшно завидовал тем, у кого отцы были на войне и теперь рассказывали им разные истории. О чем он мог мне рассказать?
Он долго молчал. Может пять, может десять минут. А может, больше. Его большая квадратная ладонь лежала на столе без движения. У него на руках было много разных шрамов и царапин. Иногда я спрашивал у отца про них, но он не любил говорить об этом и убирал руки. Я провел по одному длинному и тонкому шраму пальцем и спросил:
– Где это?
– Что? – он непонимающе смотрел на свою руку. – А‑а, это… Это когда я еще сам такой, как ты, был. Лазили мы к деду одному, дед Гришка был такой, в сад за яблоками, яблоки у него были крупные такие. Он нас как-то подсторожил и поймал одного. Я – на забор, а там проволока была колючая, я спрыгивал и зацепился рукой.
– А эти вот, на пальцах?
– Эти… – вспоминал отец, – это мне в шахте. А ты не помнишь разве, я тогда дома сидел, бюллетенил. Калмыжка отвалилась и сначала по носу мне попала, а потом по руке. Да, это в шахте, – убежденно произнес он. А потом положил мне руку на плечо и прижал к себе крепко-крепко.
Мы просидели так долго.
Когда мы вернулись в свое купе, там никого не было. Отец принес простыни, наволочки и одеяла и постелил наверху и внизу. Я боялся, что отец не разрешит мне спать наверху, но он даже ничего не сказал.
Наверху было хорошо. Я спрятался под одеялом и представил себя на необитаемом острове в теплом шалаше. Потом я вспомнил про мужчину и женщину и подумал, где они были, наверху или внизу. Потом вспомнил медсестру Таню из нашей районной больницы, где я долго лежал. Она очень меня любила, больше всех, и я ее любил и сказал, что женюсь на ней, если не умру… Я много думал о смерти. Иногда было страшно, иногда нет. Это ведь как смотреть. Смерть – это когда тебя нет. Но ведь до моего рождения меня не было. Значит, я был мертвый? И ничего, нормально все было. А с другой стороны…
Я проснулся под утро, когда светало, посмотрел вниз и увидел, что отец сидит за столом, сжав голову руками так, что ногти были синими, и услышал, как он воет, тихо и очень горько, наверное, так воют волки, когда их окружают и собираются убить…
И я опять заснул.
В Москве меня долго проверяли, и профессор Новиковский сказал, что никакого рака у меня нет, а есть какая-то чепуховина, о которой и рассказывать не хочется.
На вокзале, когда мы уезжали из Москвы, отец был пьяный. Он шел и целовал наш поезд, грязные стены вагонов, двери, окна. Все люди смотрели на него, показывали пальцами и смеялись, а он целовал, целовал, целовал… Отец мой…
27 февраля 1975Наши отцы были шахтерами. Тогда, в детстве, казалось, что они всегда жили здесь и всегда были шахтерами, а потом появились мы, чтобы видеть это сероватое небо, укрывшее собой, словно добрыми ладонями, нашу серую землю, наши дощатые дома и бесчисленные острые вершины терриконов, чтобы дышать кисловатым, с запахом жженого угля воздухом.
Но не всегда наши отцы были шахтерами, у них было свое детство в брянских и калужских деревнях, а сюда, в Подмосковье, они приехали сразу после войны, чтобы строить шахты и работать на них, добывать уголь, обогревать города.
Работа в шахтах не останавливалась, и отцы наши работали то в первую смену – с утра, то во вторую – с обеда, то в третью – в ночь.
Если отцы работали в третью смену, в доме и возле него днем наступала тишина. Тогда было легче оторваться от дома и податься куда глаза глядят, даже туда, куда ходить запрещалось строго-настрого, – на городскую свалку, километрах в двадцати от нас. Походы обязательно заканчивались драками с местными пацанами, которые законно считали свалку своей.
Ознакомительная версия.
