Ознакомительная версия.
На пороге появилась Ирка – одетая и накрашенная.
– Мам! Я побегу?
Ольга и Елена молчали.
– Ну что вы насупились? Я-то при чем? И вообще, чем я могу помочь?
– Ты – ни при чем, – каменным голосом произнесла мать. – Ты всегда и во всем ни при чем. И помочь ты ничем не можешь. Это правда. Если у человека нет сердца, взятки с него гладки.
Ирка досадливо кивнула – все, как всегда. Недовольны и воспитывают.
Вышла. Точнее – выскочила. Подальше от неприятностей, подальше от проблем. От всего, что огорчает, – подальше.
Елена и Ольга переглянулись. Ольга махнула рукой – не обращай внимания.
Елена вздохнула: поздно пить боржоми, как говорит Эля. А Эля всегда права.
В дверь позвонили. Ольга вскочила и бросилась в коридор.
На пороге стояла Гаяне.
Смотреть в ее глаза было невозможно.
* * *
«Скорая» приехала удивительно быстро – буквально через десять минут.
Борис лежал лицом к стене. Кое-как измерили давление и сделали два укола – один от давления, второй – снотворный. Он ни на что не реагировал и на вопросы не отвечал.
Гаяне уложили в комнате Никоши.
Никоша сидел на кухне и плакал. Ольга достала его таблетки. Дала двойную дозу и пошла в коридор звонить Вальянову.
Вальянов недовольно сказал, что простужен и приехать не сможет. Уточнил список лекарств и подтвердил – да, дозу увеличить. Но приступов, скорее всего, не избежать. Быть начеку и держать готовые шприцы.
Эля с Яковом появились к обеду. Яков пошел к Борису, а Эля писала на листке бумаги очередность предстоящих дел. Потом взяла телефон и принялась обзванивать – больница, морг; знакомые – это уже про поминки. Потом начались совсем невыносимые разговоры про колбасу, рыбу, вырезку – с директором продуктового.
Слушать это было невозможно. Ни про «батоны сырокопченой», ни про «дай голландского, на черта нам российский».
Все правильно. Кто-то должен заниматься и этим. И лучше Эли это не сделает никто. Но – только не слушать! И не слышать.
Елена заглянула в спальню – Борис повернулся к Якову и что-то тихо ему говорил. Яков держал его за руку и кивал.
В Никошиной комнате было тихо. Гаяне спала. Слава тебе господи.
Но ей предстояло проснуться.
Юре отправили телеграмму – без особой надежды, что он поспеет. Поди найди его в тайге.
А может, и к лучшему. Пережить весь этот ужас будет легче, не видя.
Елена понимала, все понимала – если бы не Эля… Как всегда – четко, грамотно, по делу. Да и кто ей Маша? Не родня, это правда. Сделано все было… Впрочем, разве можно говорить о том, что сделано все было правильно? «Грамотно и достойно» – тоже из Элькиного лексикона.
А ведь сделано все было именно так. Как ни крути. Значит – ханжество? Если кроме благодарности еще какой-то внутренний упрек?
Слишком четко. Слишком грамотно. Даже карточки в кафе – где и как рассаживаться. Словно Эля занималась этим всю жизнь. Хотя, за что она ни возьмется – все у нее выходит. Как говорит Яша, «холодным умом». Ей бы в Совет министров – Борины слова.
И Яшин ответ – бедные министры!
Тогда еще шутили…
Теперь надо было пережить этот день – день похорон. А потом учиться жить заново.
И он настал, этот день. Не исчезло седьмое число в календаре. Не исчезло. Седьмое октября. «Страшный день календаря».
* * *
После похорон Гаяне увезла родственница, тетка Ануш, к себе в Монино. Единственная родня, сестра умершего отца. Странная, «полусумасшедшая», как говорил Борис. С редкими просветлениями сознания. Хотя какая разница. У них Гаяне оставаться отказалась.
Через два дня после похорон Борис вышел на работу. И это было выходом – для всех. И для него – в первую очередь.
А Юра приехал через пять дней. Страшный, заросший, черный. Сходил на кладбище и пил на кухне – один. Елена пыталась его накормить – он молчал и ни к чему не прикасался.
Через три дня стал собираться. Елена полезла по шкафам – вытаскивала какие-то банки из запасов: тушенку, шпроты, сгущенное молоко. Положила Юре в рюкзак. Он кивнул:
– Спасибо! – И ушел.
Ольга съездила в Монино к Гаяне. Не застала – тетка сказала, что «Гаяне все гуляет».
– В каком смысле? – не поняла Ольга.
– А в прямом, – ответила та. – Уходит рано утром – в поле, в лес. Видели ее на станции. Просто бродит как тень. Один раз пришла без обуви – говорит, потеряла. А на дворе холод, дождь. Я ее спиртом растерла и стакан влила внутрь. Не заболела. А говорила, что надеялась. У нее легкие слабые, а тут – ничего. Странно даже.
Ольга оставила денег и, выпив чаю, засобиралась на станцию.
Видела, как Ануш ловко смахнула деньги в карман передника.
* * *
В квартире было тихо – ходили на цыпочках, говорили шепотом. Ирка уехала в Ленинград к подружке – вот и славно, всем легче.
Никоша рисовал и почти не выходил из комнаты. Обошлись, слава богу, одним приступом.
Борис Васильевич молча съедал ужин и уходил в кабинет. Там же и ночевал – на диване. Елена заходила перед сном и желала ему спокойной ночи. Он поднимал глаза от книги или рукописи и вежливо отвечал: «И тебе также».
Елена клала на стол снотворное. Однажды он сказал:
– Бесполезно. Все равно не берет.
Она развела руками:
– Что же делать, Боря?
– Я бы тебе сказал, Леночка, да боюсь расстроить.
Теперь не спала она – по нескольку раз ночью вставала и заглядывала в кабинет.
Облегченно вздыхала – дышит. И тихо выходила из комнаты.
Ольга спросила:
– А что будем делать с девочкой?
Елена поняла не сразу. А когда поняла, поперхнулась чаем.
– Надо ее забирать, – тихо, но решительно сказала Ольга.
Елена молчала.
– Она же наша, мам. Родная. И к тому же – в чем ее вина?
* * *
Странно – про девочку все забыли. В необъятном своем горе, ужасе, отчаянии.
Никто ни разу про нее и не вспомнил.
А ведь она была. Хотели они этого или нет.
Машки не было, а она была. И никуда от этого не спрятаться.
И опять – Эля, Эля. Все сделала, все оформила – в немыслимо короткие сроки. И даже поехала с ними за девочкой. За рулем, разумеется.
Девочку развернула там же, в больнице, и устроила скандал – у малышки были страшные опрелости, залитые гноем глазки, и явно начиналась пупочная грыжа – «наоранная», как тихо шепнула нянечка. Извиняться пришел главный врач. Ему-то Эля и пообещала «красивую жизнь». И все поверили моментально.
Девочка была точной копией Машки. Словно ту заменили и предложили прожить новую жизнь, с нуля. Те же брови – темные, не по-младенчески густые и длинные. Тот же нос – короткий и прямой. Даже ямочка на щеке та же – одна, непарная, слева. Тот же большой, четко очерченный рот – яркий, темный, с чуть выступающей верхней губой.
Приехали домой. Девочка спала на кухонном столе. Все сидели вокруг и молчали.
Малышка закряхтела. Все подскочили и бросились хлопотать.
– Машка, голодная, жрать хочешь? – спросила Эля.
Елена и Ольга посмотрели друг на друга.
Машка. Ну, значит, так тому и быть. Спорить с Элей бесполезно. Да и надо ли?
Это действительно была Машка. Без вариантов.
* * *
Борис Васильевич зашел в спальню, ставшую теперь детской, спустя неделю. Внимательно посмотрел на девочку и вышел.
Елена стояла замерев. Дыхание перехватило. Ольга погладила ее по руке.
– Привыкнет, мам. Никуда не денется.
– Не денется, – согласилась Елена.
– Потому что деваться некуда.
Узнали, что Гаяне в Москве, у себя. Поехали вдвоем – Елена и Ольга.
Елизавета Семеновна была в сердечном санатории – вызвать на похороны внучки ее не решились.
Гаяне сидела в комнате и смотрела в телевизор, работающий без звука.
Ольга достала термос с бульоном. Гаяне выпила бульон и сказала:
– Спасибо. Вкусно.
Ольга поменяла постель и пошла в ванную постирать мелкое белье – ночнушку, лифчик, трусы.
Елена повела Гаяне в душ. Та молча разделась.
Кожа да кости, вздрогнула Елена, увидев голую Гаяне.
Тело, словно старушечье, сморщилось и потемнело.
Потом пили чай.
– Гаечка! – тихо попросила Елена. – Поедем к нам, умоляю! Тебе будет легче, поверь! На людях, все вместе! Девочка такая чудная! Вылитая Машка.
Гаяне подняла на Елену глаза.
– Вылитая, говоришь? – она усмехнулась. – Может быть. Только это – не Машка. Машки больше нет. И уже никогда не будет. Нету Машки.
– Есть, – твердо сказала Ольга. – Есть и будет.
Гаяне покачала головой.
* * *
Летом перед последним курсом Боря Луконин отправился отдохнуть в Баку. Там, на апшеронском побережье, в Бильгя, у подруги детства его матери, Софьи Ильиничны, была роскошная дача. Впрочем, молодому и веселому Боре комфорт и роскошь были безразличны. Так же, как и его закадычному другу Яше, которого Боря, разумеется, позвал с собой.
Муж Софьи Ильиничны, тучный и одышливый молчун Владлен Степанович, служил большой шишкой в министерстве. В Доме правительства у него был большой и просторный кабинет. И служебная машина с водителем, и спецпайки из распределителя, и пресловутая дача – с довольно облезлыми павлинами, орущими безумными голосами, которых передразнивали приезжие, молодые московские балбесы, и прислуга – тихая, словно бессловесная, армянка Наирик, творящая на душной кухне истинные чудеса.
Ознакомительная версия.
