– Отвлекись на минуточку от шрама своего и представь: октябрь, отчаянно зеленая трава, из последних сил держится, но уже тронута желтизной… Ты никогда не замечала, что этот цвет, такой лимонно-зеленый, он бывает у травы как раз осенью? Грустный очень цвет. И необыкновенно красивый. Особенно под осенним солнцем.
– Ты никак в поэты собираешься? – ехидно заулыбалась Вика.
– Поэзия – это другое совсем, – махнула рукой Лера. – Так вот. Озеро и сосны вокруг. И солнце в них заблудилось, в деревьях этих. И вода как зеркало, в ней сосны отражаются, и облака, и солнце. Смотришь – словно мир какой-то другой.
– Так это просто игра света и тени. Иллюзия нашего восприятия.
– И тебе кажется, все так просто? А почему наши глаза так устроены, чтобы мы могли это видеть? Если это и иллюзия, то зачем-то же дано нам ее заметить. И воспринять как красоту. Вот я когда смотрела на озеро, поняла, что это и есть та самая красота, которая мир спасет. Есть в ней что-то такое… Не знаю… Дух захватывает. И еще поняла, что вот за эту красоту и умереть не страшно. Даже за честь почтешь. Я бы это озеро защищала до последних сил. Понятно, почему финны там линию Маннергейма построили. И почему стояли насмерть за эти места. И почему до сих пор по ним тоскуют. Я бы тоже тосковала.
– Нечего было войну проигрывать. И потом, мы ведь прорвали эту линию, или я чего-то не помню?
– Да, мы сделали невозможное. Знаменитая неприступная линия Маннергейма была уничтожена. А места эти мы себе взяли. В качестве трофея. Но пожила я там и теперь все думаю – зачем? Зачем нам вся эта красота, если мы только и можем, что разрушать?
– Насчет какой-то особенной красоты это ты, Лера, положим, загнула. Была я в Финляндии, она вся из таких мест состоит, как Карельский перешеек. Озером больше, озером меньше – разница невелика. А нам границы надо было отодвигать, так что все правильно и по-честному.
– Ты давно была на Карельском перешейке?
– Еще в студенческие годы.
– А мне пришлось поездить последние полгода. Знаешь, какая там разруха и помойка? Страшно смотреть. Нельзя такую красоту в разрухе содержать. Это противоестественно. Вот взяли мы себе Карельский перешеек, а зачем он нам нужен, не знаем. Полигоны всякие там устраиваем да свалки. «Пикник на обочине» Стругацких помнишь? По которому фильм «Сталкер» снят? Так место, что описано в книге, не вымысел авторов. На Карельском перешейке действительно существует Зона. И там происходят странные вещи. Это реальный участок земли. Причем изначально очень красивый. Вот во что мы превратили красоту. В Зону.
– Так, может, нам назад его отдать? Вот финны обрадуются!
– Я отдала бы. Нельзя нам было к такому прикасаться. Рано еще, по-видимому. Мы не готовы.
– Да ты у нас все готова отдать, а сама-то где жить тогда будешь?
– Я бы там осталась, если бы позволили.
– Ну-ну, думаешь, ты им очень нужна?
– Я бы норку вырыла и жила тихо, как зверушка.
– Ну, Белозерова, ты даешь! Вы, питерские, странный народ. С такими тараканами в голове – не дай бог…
Это был их извечный спор о разнице между москвичами и петербуржцами. Вика, коренная москвичка, долго не могла привыкнуть к жизни в Северной столице. Город казался ей далекой провинцией, люди – слишком уж заторможенными, словно осенние мухи. Ее чересчур деятельная натура не находила понимания у окружающих, и это ее злило. К тому же она была высокомерна и относилась к провинциалам с презрением. Постепенно она разглядела и даже частично приняла своеобразную манеру жизни города на Неве. Но стать до конца «своей» так и не смогла. Да и не хотела.
Вика считала, что Петербург создан не для жизни, а для расслабления. Здесь хорошо отдыхать, потягивая вино и полеживая на диване, как Обломов. Можно и подумать о чем-то вечном в антураже белых ночей, полюбоваться городом, послушать питерскую музыку, городские легенды и мифы, с любовью передаваемые из поколения в поколение. Но постоянно жить здесь нельзя. Всю жизнь невозможно провести в расслабленном состоянии, сидеть, курить и ждать. Надо же когда-то и делами заниматься, и деньги зарабатывать, проекты разные осуществлять, да и повеселиться по-русски, с размахом, – тоже удовольствие. Вике всегда было тесно в Питере, она начинала скучать по столичной жизни и рваться назад в Москву, словно чеховские героини. Но когда уставала, когда ей становилось тошно от всего и всех – ехала именно в Петербург. Он обладал странной способностью залечивать любые раны и прогонять всякие печали, ничего для этого не делая. Достаточно было просто побродить по набережным, посидеть в кофейнях, покататься на теплоходе. Этому в свое время научила ее Лера. И это помогало Вике до сих пор.
Поглядев на часы, они решили, что пора спать. На завтрашний день у Вики было запланировано много разных дел. Да и выглядеть ей хотелось хорошо. Она никогда не позволяла себе выглядеть плохо.
Пока Вика проводила косметические процедуры для завтрашней «красоты», Лера решила отправить еще одно письмо Отшельнику. Он, поделившись нужной информацией, попросил ее написать, что случилось. Она все собиралась это сделать, но как-то за разговорами позабыла.
В той комнате, где сейчас стоял компьютер, Лера когда-то жила. Пытаясь описать все, что произошло за последний день, она постоянно отвлекалась. Какие-то хаотичные воспоминания кружились рядом. Они наплывали друг на друга и не давали возможности увидеть их по очереди, мелькали перед глазами, и не одно из них не задерживалось настолько, чтобы его можно было рассмотреть. Почему-то припоминались разные незначительные события.
Лера отправила короткое послание. «Надо же, – удивлялась она, – столько всего произошло, а уместилось всего в нескольких строках. И кто же такой этот Отшельник и откуда он столько всего знает? Он же умный, может, подскажет что-нибудь еще. А то как-то плохо пока все складывается. Вдруг эти самые родственники, о которых все толкует Вика, вовсе и ни при чем? Что еще остается? Случайность? Напали в лесу на одинокую немолодую женщину, ограбить, например, хотели. Но зачем она пошла туда, именно к доту?.. Хотела меня увидеть, это точно, раз приехала к дому. Но не успела. И записки не оставила. Кто-то помешал? Вика, наверное, права. Как всегда. Все в жизни проще, чем я придумываю… Высший смысл какой-то… Глупости сплошные, и больше ничего. И что меня понесло на такие разговоры?..»
Укладываясь спать, Лера долго еще не могла угомониться. Воспоминания проникали помимо ее воли, выглядывали из всех щелей комнаты, когда-то хорошо ей знакомой. И она наконец-то смогла хоть что-то разглядеть.
Питер давних лет встретил Леру почти южной жарой. Бабушка в неизменной соломенной шляпке, существовавшей с незапамятных времен, в чуть старомодном летнем костюме выглядела как гимназическая классная дама. Лера весело помахала из окошка вагона и вприпрыжку бросилась к выходу. Она скакала и носилась по перрону, перепрыгивая на ходу через сумки, чемоданы и ящики с черешней.
– Уймись! – не выдержала Вероника Петровна наконец, но глаза ее смеялись.
– До чего же я рада, не передать! Прости, бабуля, это от избытка чувств.
– Вижу, что не от недостатка.
– Я просто… рада, что добралась. А про деда – ничего?
– Нет, конечно. Я бы сообщила.
– Это я так, на всякий случай.
– Пойдем. Дела ждут.
– Какие?
– Тебе в университет идти. Пора становиться серьезней. И давай поскорее уйдем отсюда, а то у меня давление от жары подскочит.
Дома было прохладно и свежо. Эта бабушкина квартира на Мойке, всегда такая накрахмаленная, очень нравилась Лере. Мебели в ней был необходимый минимум, отчего комнаты казались огромными, обстановка – строгой. А Вероника Петровна, с ее безупречно прямой спиной и серьезным оценивающим взглядом, выглядела словно императрица. Она царствовала в этой квартире всегда. Даже дед, который не боялся ничего на свете, испытывал к своей жене чувство, сходное с благоговением.
Во время войны они вместе работали в санитарном поезде. Дед не был ни начальником поезда, ни даже главным хирургом. К тому времени ему еще не исполнилось и тридцати, но он уже имел за плечами бурную биографию, медицинское образование и разнообразные знания в области того, что сейчас принято называть альтернативными методами лечения.
Ему подсовывали совсем уж безнадежные случаи: ранения, как говорят в наши дни, несовместимые с жизнью. И некоторых бедолаг он умудрялся спасти. На языке медицинской статистики их было приблизительно процентов двадцать – двадцать пять. В тех условиях это было что-то неслыханное и почти невероятное. На Федора Варакина смотрели как на уникальное явление, хотя никто не понимал ни методик лечения, ни самого странноватого доктора.
Над ним посмеивались не только врачи, но и медсестры, а зачастую и сами спасенные, поскольку многое из того, что он делал, выглядело сущим вздором. Но посмеивались только за глаза. Напрямую же, что называется лицом к лицу, люди верили ему безоговорочно, безоглядно, не рассуждая и не задумываясь ни на минуту. Но все-таки сила, которая, видимо, была ему дана, как-то не сочеталась с характером. Он был жизнерадостным человеком, рассказывал смешные истории, он вообще говорил и выглядел как-то несерьезно, совсем иначе, чем уважаемый доктор или страшный колдун.
