Ознакомительная версия.
– Он, может, и не сжёг, – с надеждой сказала Евдокия.
За окном по всему Козихинскому капала, стучала капелью по сугробам весна.
3
По телевизору, как ни странно, Афанасий Иноперцев выглядел несколько задрипанно и ощипанно, ну, будто не из Виннипега прибыл (Канада), а из лагеря для особо опасных преступников (Воркута). Но голосом своим, быстро набравшим уверенность, вещал под софитами о том, что надо, ох, как надо как-то всем вместе об-те-мя-шить Россию-матушку…
Данный неологизм он выдумал ещё в самолёте и теперь с удовольствием повторял его для миллионов телезрителей. И, повторяя сие, чувствовал себя полнейшим и единственным литературным классиком, без которого Россия ни тпру ни ну, захудалая какая-то мизерная провинция. Но вот приехал он, Афанасий, и теперь Россия – тоже как бы тотчас приехала в своё замечательное капиталистическое завтра.
В общем, приехали… Достукались и доперестраивались до приезда самого величайшего пишущего из всех, умеющих выводить на бумаге «а», «б» и так до конца алфавита. Гаврилиада в свете прожекторов была такой же и с тем же выражением на замороженном, точно у мамонта, лице: «Я – твоя до гроба, Афанасий».
После этого торжественного начала выдвинулся Зайцев и пролопотал о том, что так хорошо переписывать с документов в свои исторические романы (теперь он исторические пишет) умеет только великий Иноперцев, а вот, – ввернул он бойко, – Широков не умел. Он, если и брал какой-нибудь документ для использования в знаменитом, но, к счастью, не принадлежащем ему романе, то обязательно, то слова переставит, то запятую уберёт, а чаще и вообще своими словами шпарит! Вот для сравнения, – сказал Зайцев-Трахтенберия:
– «В то время на Волге стоял ледоход…» (Это из сводок бюро погоды одна тысяча четырнадцатого года). А Широков что написал: «Никакого ледохода пока не было, река сдвинулась и пошла, закипела и завихрилась чуть позже, и до этих дней ещё надо было дожить…»
– Я бы тоже подправил эту сводку бюро погоды, – с добродушием победителя кинул кость великому писателю сидящий в телевизоре Иноперцев. – Разве можно сказать «стоял ледоход»? Я бы написал: «Заступонился, закочурился лёд на реке, ледоход расбурокнул воду, и… пошла вода…»
Ведущий передачи, бывший инструктор ЦК ВЛКСМ, а теперь передовой телевизионный мальчик, автор беспрецедентного проекта «Асфальтовый каток» по фамилии Кагэбович, весело зааплодировал. Следом за ним в студии еще раздались хлопки зависимых от него в смысле работы и зарплаты рядовых телевизионщиков.
– Мы присутствовали при таинстве работы великого писателя. Спасибо вам, Афанасий Завидович от всей души!
Так Афанасий окончательно утвердился «в этой стране», как он говорит, то есть, на родине, в должности первого и непререкаемого писателя.
4
Семья Широковых, как и все в стране, сидела перед телевизором.
– О, боже! Опять!
– Выключи, Лада!
– Нет, пусть, – как-то очень уж покорно попросила Анна Ивановна и… замолкла.
Брат с сестрой ещё немного повозмущались невежеством Иноперцева, ещё поотплёвывались от его апломба несказанного, посмеялись его варианту «ледохода»… Неужели этот шут, этот неумеха в литературно-художественном творчестве мнит себя великим и непревзойдённым! Да прямо классиком он себя мнит!
– Вот папа, – сказала Лада и запнулась от кома в горле.
– Давай всё-таки подадим в суд, – безнадёжно предложил Шура. – Ну, сколько можно терпеть это зверство!
Лада хотела ответить брату, что суды ничего не решат в их пользу, что теперь в стране всё идёт только на пользу всяким иноперцевым, но взгляд её как-то вдруг упал на лицо Анны Ивановны. Это лицо не участвовало. Ни в их разговоре, ни в их чувствах, ни в их этом общении. Впервые – не участвовало. Лада подумала как-то обиженно: мама сегодня, словно выключилась. Неужели ей безразлично? Каким-то предательским холодком повеяло от её светлого лица. Глаза закрыты. Впрочем, она у телевизора частенько так прикрывает глаза, будто давая понять, что смотреть там не на кого.
– Мам, – позвал Шура, и он заметил это мамино равнодушие…
Анна Ивановна не ответила.
– Мамочка, тебе плохо? – догадалась Лада, подскочив к креслу, в котором слишком покорно сидела ещё не очень-то старая, хотя и жаловавшаяся на сердце Анна Ивановна. – Мамочка! Шур, она, видимо, без сознания! – взвизгнула Лада.
Шура уже звонил в «скорую».
По телевизору всё улыбался Кагэбович, Зайцев-Трахтенберия доставал, точно фокусник из рукава, новые «доказательства плагиата» Александра Широкова… Голова Анны Ивановны всё сильнее наклонялась и наклонялась, и дети её, уже сами немолодые люди, были в смятении – решили до прихода «скорой» уложить маму на диван. Уложили, накрыли пледом… А она всё без сознания! Не приходила в себя их мать! Лада уже плакала, стоя перед диваном на коленях, гладя маму по руке, будто просила очнуться.
Вошли врачи.
– Когда она умерла? – бегло взглянув на Анну Ивановну, спросил молодой быстрый врач.
– Как умерла? Она что… умерла? Не может быть! – вскрикнула пронзительно Лада. – Вы проверьте, внимательно послушайте, у неё больное сердце…
– Нечего слушать, – всё-таки внимательно осмотрел врач, проверил пульс, веки… – Нет, она мертва, – сказал твёрдо…
– О-о! – закричала Лада и сама тут же стала падать.
Шура подхватил её, и они оба осели в креслах, врачи скорой помощи им обоим вначале нашатырь дали понюхать, а потом по валидолу каждому…
– Надо, надо нам хорошенько обтемяшить всю-всю Россию! – успел сказать ещё раз из телевизора голосом победителя виннипегский хмырь.
Врач подошел и вырубил телевизор.
5
Семья Зайцева-Трахтенберии сидела в просторном холле аэропорта Шереметьево-два. Прости-прощай, Россия (вечно немытая!), прости-прощай, Москва (вечно грязная), Северный бульвар (вечно тоскливый)… Прощай навеки, «китайская стена», квартира в ней, которую быстро загнали (агентство «Интеррусь»; «Продажа и покупка недвижимости в один день»). И вот они ждут прямого рейса на Монреаль! Скоро! Скоро!
– Подойди ко мне Боб (сказала мама по-английски Борьке Зайцеву, своему сыну).
– Тони, не бегай по залу (сказал папа по-английски дочке Антонине).
– Знаешь, я никогда не была так счастлива, – сказала мама папе по-русски.
– О кэй, – ответил он. – Я – тоже.
6
Боборышин, которого в Союзе писателей чаще называли просто Дормидонтовичем, проснулся в три часа от капели. Водоводы вешали хохлы, и как-то так они их взгромоздили причудливо, что как дождь или таяние снега, целая симфония. Слушал он «музыку» недолго, прокрался в кабинет – небольшой закуточек под застрехой крыши, лестница скрипела отчаянно, но жена не проснулась, слава богу.
Через час примерно Боборышин понял, что под капель неурочную он пишет, но не свой новый роман «Нашествие дурократов», а совсем другое произведение, даже себе и не свойственное. И уразумел, что пишет-то он, оказывается, отповедь тем, кто занялся уничтожением писателей, кто решил их заменить угодливыми графоманами, кто стал превращать страну в такую безнравственную помойку, какой ещё свет со времён Содома и Гоморры не видывал… Он всё разложил по полочкам. Он ясно и понятно доказал, зачем понадобилось уничтожить даже память о великом писателе, зачем подлая клевета обрушилась именно на Широкова. Так нынешним властям было куда легче остальных закопать, тех, кто талантлив… Вот эта Чернилина, и её фактически уже закопали. Взамен легион графоманок выпустили в свет вместо этого талантливого писателя! А сколько ещё выпустят! Их грязные книжонки, в которых описывают извращения, всяческий блуд, всяческий разврат, насилие, подлости, а иногда и просто бездумное нечто от гламурных идиоток, заполнили всё мыслимое и немыслимое пространство книжных киосков, все полки в библиотеках… А Широков… Как можно такую глупость сочинить про какое-то двойное авторство! Об этом вопросе Антон Дормидонтович написал сильно, как ему казалось, так, что от «исследования» Зайцева-Трахтенберии камня на камне не осталось…
Когда рассвело, Боборышин подошёл к окошку и выглянул с высоты своей мансарды на простор. Его домик стоял на самой окраине посёлка, и отсюда было далеко видно поле, дорогу, луг, а там, за лугом, угадывалась вода, слившаяся сейчас с небом.
Боборышин смотрел в этот простор, он искал силу и смелость в этом просторе, чтоб, значит, пойти и предложить отповедь в редакции. Он хотел осмелиться, так хотел…
7
Смелая Женюрка позвонила в ИМЛИ. Они слушали, слушали и за полностью сумасшедшую не приняли. И даже снарядили некую экспедицию, причём транспорт выделило МВД.
Когда они подъехали к чёрному ходу, то никакого сугроба не было – растаял за ночь, а потому совершенно свободно подошли вплотную к дверце этой замшелой, точно вела она не в старый московский дом, а непосредственно в пещеру Аладдина. И «лампа» была – милиционер фонариком посветил вдоль дверных косяков. Ломать или не ломать? И вдруг услышали они нечто! Вверху происходило какое-то движение! И шум этого кошмара заставил содрогнуться сотрудниц ИМЛИ, содрогнулась и смелая Женюрка.
Ознакомительная версия.
