Ознакомительная версия.
Вечность – для живущих.
Время – это вообще, явление только для тех, кто понимает, что рано или поздно – всему приходит конец…
…Первую половину этого года, почти всю осень и зиму, Олеся провела в больнице.
Когда родители и родственники собирали ее в больницу, Олеся попросила взять с собой потертого плюшевого медведя – первую свою игрушку, которую она помнила.
И я подумал о том, что вещи слишком долговечны для людей.
Это не значит, что я не верил в выздоровление.
Это значит, что я знал, что выздоровления нет.
Мы боролись не за вечность – время, конец которого не виден. Мы боролись за то, чтобы видимый конец времени оказался как можно дальше.
Время – это правда смертных…
…И это хорошо, что ни Олеся, ни ее родственники так и не узнали, как именно мы – я, Петр и Григорий устраивали Олесю в больницу.
Хотя все было довольно просто.
Первый врач, врач районной больницы, напуганный словом СПИД, попросту отказался принимать Олесю.
И никто из нас не осудил его – просто о СПИДе этот врач знал приблизительно, а о смерти – точно.
Это ложь, что врачи знают все о болезнях. Они даже о здоровье почти ничего не знают.
Тогда же, мне пришла в голову мысль, которую я не звал, и, единственное, что извиняло эту мысль, было то, что эта мысли пришла мне именно тогда: – Жизнь – это просто борьба со смертью.
После встречи со вторым врачом, врачом, не стану говорить, какой по номеру общегородской больницы – у нас с Петром возник такой разговор.
Не получился, а именно, возник:
– Глупо не любить жадность врача, – сказал Петр, – Терпим же мы жадность остальных людей.
– Но, врачи имеют дело с людьми, – толи ответил, толи возразил я.
– А остальные – что? Имеют дело с инопланетянами?
– Врачи имеют дело с больными.
– Остальные – имеют дело с пока здоровыми.
А все вышло на столько откровенно, что не по себе стало всем, даже тому врачу, что сказал:
– Давайте деньги мне, а я сам стану покупать те лекарства, которые будут нужны, – и спрятал глаза на своем лице.
Видимо, он еще не научился лицемерить с самим собой, и ему сложно было лицемерить с другими.
– Почему вы так на меня смотрите? – едва не взвизгивая, зафальцетил доктор. На это Петр совершенно спокойно и беззлобно ответил, пожав плечами:
– Вы сами знаете – почему?
– Почему? – это уже совсем из другого нашего с Петром разговора, но припомнилось отчего-то.
Несколько месяцев спустя.
– Потому, что честное не всегда совпадает с выгодным.
И, оттого, подлость всегда найдет себе лазейку.
– Кажется, Петя, – вздохнул в очередной раз я, – Этот врач еще не научился поступать подло. – Все равно, он плохой человек, – ответил Петр, – Хороший человек тот, кто не делает подлостей, даже зная, как они делаются.
А потом появился третий врач. В клинике Первого медицинского.
Он просто спросил:
– Когда привезете больную? – и у меня вырвалось:
– Спасибо.
– Пока не за что.
И помните – мы не всемогущи.
В могущество врачей верят только больные.
– Мы привезем все необходимые лекарства.
– Главным лекарством в медицине является сам больной, – улыбнулся доктор.
– Мы вам верим, – сказал я, не знаю – зачем, – Наверное, вы – хороший врач.
И доктор снова улыбнулся:
– Хороший врач спасает или от болезни, или от плохого лечения.
Когда мы вышли на улицу, я сказал Петру:
– Почему-то, я доверяю этому доктору.
– Я тоже, – ответил Петр.
– А доверие – это хорошо? – вышло, что в последний момент, мое утверждение непроизвольно превратилось в вопрос.
– Все зависит от того – это метод или принцип…
Зима оказалась удачной.
Холодной.
Безвирусной.
…СПИД – это когда одна большая болезнь прячется за многими маленькими болезнями. Потому, для нас были опасны все вирусы, микробы и прочие бактерии – я даже не заметил того, как, думая об Олесе, я стал говорить себе: «Мы…»
Ничто так не привязывает человека к человеку, как болезнь. Здесь, только ложь может быть конкурентом болезни…
Правда, слаб человек.
Во всяком случае, такой человек, как я.
Я говорю только о себе.
И не о себе – тоже…
…И иногда, мне приходит в голову простая мысль: зачем мы всем этим занимаемся?
Почему переживаем?
Ведь, в конце концов, Олеся – совершенно посторонняя нам девушка.
Одна из многих миллионов.
Попавшая в беду не по нашей вине – правда, по вине нашего друга – а просто потому, что ее любовь очень плохо размышляла…
…В нашем отделении Союза художников мне нужно было продлить удостоверение Члена союза, заплатить какие-то взносы, да и просто потолкаться не помешало.
На несчастье, а может на удачу, все четыре комнаты на улице Академика Орбели оказались пустыми, а на месте секретаря сидела Галкина.
Как всегда бессмысленная и красивая, только изменившая прическу – теперь ее волосы оказались заколоты сверху в какой-то художественный узел, а на лбу появился завиток.
И еще одно новшество – она надела очки, в очень симпатичной, наверное, модной и дорогой оправе.
С давних пор я не разговариваю с ней.
С недавних пор, с тогда, как я узнал, что Галя стала близка с моим другом Петром Габбеличевым – я не разговариваю с ней умышленно. А так, как Галкина уже давно не высказывала ни малейшего желания общаться со мной – хранить взаимное молчание, нам оказалось легко.
Но тут, меня словно прорвало:
– Скажи, с тобой можно поговорить откровенно? – спросил я, одинаково готовый и к тому, что «можно», и к тому, что «нельзя».
Она подняла на меня глаза.
Сняла очки.
Видя мое легкое недоумение, улыбнувшись, сказала:
– В них нет диоптрий…
– …С тобой можно поговорить откровенно? – повторил свой вопрос я. – А что ты делал все то время, пока был моим мужем?..
…Поженились мы с Галей, когда я был совсем молодым художником, а она училась на третьем курсе Архитектурного института.
Развелись через четыре года, не перейдя первой критической для брака черты – пять лет.
Совсем не из-за того, что до меня стали доходить слухи о ее неверности.
– Почему вы расстаетесь со своей женой так легко? – спросила меня судья во время развода.
– Потому, что меня перестало интересовать – верна она мне или нет…
Я редко вспоминал об этом, потому, что все то, казалось событием из какой-то иной жизни.
И не встречались мы вот так – один на один – почти никогда, хотя о том, что она снова вышла замуж, я слышал.
В конце концов, мы оба бродили по одному полю, и рано или поздно, о каждом из нас становилось известно каждому.
И кого это касалось.
И кого – нет…
Однажды, проходя по какому-то коридору мне навстречу, Галя мельком спросила:
– Познакомить тебя с моим новым мужем. Он секретарь райкома по идеологии?
Я, в тот момент, ничего не ответил потому, что мне показалось, что знакомство с новым мужем своей бывшей жены, это доведение супружества до шизофрении…
– …Ты хоть помнишь о том, что мы были мужем и женой? – спросила Галя.
– Нет.
– Это хорошо.
Плохая память – лучшее снотворное, – сказала она, а я довольно вяло поддакнул:
– Безразличие к воспоминаниям – первый шаг к идеальной жизни.
О том, что это утверждение верно только для идиотов, я не добавил…
…Самая освоенная всеми нами, россиянами, работа – это говорить ни о чем, но Галя сразу остановила меня:
– Бери стул. Садись.
Ты хотел поговорить о чем-то откровенно?
– Ты ведь знаешь, что мы пытаемся помочь одной девушке, подруге Васи Никитина.
Галя не ответила, а просто кивнула.
Потом посмотрела мне в глаза и проговорила:
– Я не знаю, о чем ты хотел спросить, но я знаю, какие слова ты хотел бы услышать…
– …О чем ты говоришь? – все произошло так быстро, что я не успел понять: удивился я ее словам или нет. – Я говорю о том, что ты думаешь, даже если об этом ты пока не догадываешься…
…Дальше я слушал свою бывшую жену молча.
Лишь однажды, когда Галя упомянула Васю Никитина, я вставил фразу:
– Конечно, бросили мы друга одного в психушке, – и она оборвала меня:
– Одиночество существует для того, чтобы человек понял – он такой же, как все, или – нет?
Больше я не прерывал Галкину, и потом был благодарен себе за это…
– …Ни ты, ни я не верим в то, что многие болтают в прессе и нет, будто сейчас кто-то старается сделать нас, россиян, рвачами, подлецами, и прочими дебилами, способными за тридцать серебряников продать родную мать.
И мы оба отлично понимаем, что такими нас делали очень долго – а родителей и без серебряников продавали.
Просто сейчас перестали говорить о том, что все люди хорошие.
И хотим мы этого или нет, мы видим то – какие мы есть на самом деле.
Телевидение, радио, книжонки на развалах, бульварные газеты здесь ни при чем.
На самом деле, все это ничьего сознания не формирует, а просто отражает то сознание, которое зрело семьдесят лет.
И теперь, не зависимо от того, нравится нам это или нет, подлость, рвачество, жадность существуют. Тем более сейчас, когда проявлять такие качества и легче, и безопасней, а, главное, выгодней – подлости, которые делают многие, это уже не подлости, а форма существования, – моя бывшая жена говорила не громко, и чем тише она произносила слова, тем внимательней я ее слушал:
Ознакомительная версия.
