– Ублюдки! Фашисты! Вы за это заплатите!!! – вопила крупная черная мамаша.
В тот день мы в ресторан не ходили, вылавливали мусор. Воду из бассейна пришлось спустить. Пикап выдергивали джипом Лаки. Недельная зарплата пошла коту под хвост. Негритянская семья съехала на следующее утро. Хорошо еще, под статью не подвели. Могли бы пришить нападение на почве расовой ненависти.
С тех пор отношение к нам изменилось. Лаки не подпускал меня к «Плимуту», Марианна жалела нас, особенно Юкку, Олимпия корила за порчу имущества и стала больше требовать, Бельмондо посмеивался.
– Хорошо вы уделали бассейн, парни! А главное, что там были черные!
В один жаркий день, когда Юкка уже ушел в «Вестминстер», а я дремал, так как была смена Джона, в нашей комнате раздался телефонный звонок.
– Алекс, это Мишель.
– Привет, чем обязан?
– В комнате триста семь крошки под кроватью. Убери, пожалуйста.
– Уже иду. – «Чертова сучка»! – подумал я поднимаясь, охая. Ненавижу, когда меня будят и гонят работать.
Дверь в злополучную комнату была не заперта. Я вошел. На краю койки сидела Мишель.
– Решила сама тебе показать, что и как.
– Показывай.
Я недоумевал. Раньше она и смотреть на меня не хотела, а тут сама, видите ли, решила показать. Мишель наклонилась, тыкая пальцем под кровать. Ноги у нее были что надо, платье еле прикрывало зад.
Я молча включил пылесос и сунул его трубу под кровать.
– Тщательнее, Алекс. Не халтурь. – Мишель, смотрела на меня, скрестив руки.
Я встал на колени и заглянул под кровать, чтобы изобразить усердие. Когда я встал, отряхивая руки, Мишель спросила:
– Курнуть охота?
– Давай.
Мишель извлекла из лифчика папироску, раскурила ее, затянулась и передала мне. Я вдохнул, закашлялся, вернул Мишель.
– Ты забавный парень, Алекс.
– Точно, я забавный. – Я представил себя в колпаке, с красным носом на арене цирка…
Мишель прыснула.
– Зачем я тебе понадобился, Мишель? Ты же на меня даже смотреть раньше не хотела.
Она затянулась, послюнявила край папироски…
– Ты забавный. С тобой можно поговорить… Круто ты мусор в бассейн вывалил. Отец тебя только потому не выгнал, что в бассейне в тот момент негры были. Он же реднек, его хлебом не корми, дай черного приложить. Знаешь, о чем я мечтаю? – Мишель взглянула на меня.
«Давай, детка, скажи, что мечтаешь обо мне, я тебя не разочарую», – думал я, сгорая от нетерпения.
– Я мечтаю свалить в Нью-Йорк и стать супермоделью. Ты не представляешь, как я ненавижу это место!
«Похоже, меня пригласили для исповеди. Не везет так не везет». Вслух я сказал:
– А что тебе здесь не нравится?
– Дыра тут! Родители постоянно сверлят мозги, с мальчиками запрещают встречаться! У них идея фикс, что я должна выйти замуж только за грека. Ты бы видел, кого мне сватают! Сплошные сальные старперы с нагеленными волосами!
– А если узнают, что ты тут со мной дуешь, что будет?
– Что, что! Папаша тебя убьет! Я скажу, что ты меня домогался, а он уверен, что я девственница.
Моя спина похолодела. Дурман как рукой сняло. Девственность греческой наследницы – это серьезно.
– Я тебя домогался?! Но это же вранье!
Мишель внимательно посмотрела на меня серыми глазами.
– Что ж вы, мужики, все такие ссыкуны. Ничего я не скажу…
Мы смолкли. Мишель откинулась на кровать. Я тоже. Мы лежали рядом и смотрели в потолок.
– Везет вам, ребята, – нарушила она тишину. – Сегодня здесь, завтра там…
– Мы бедные, у нас ничего нет…
– А у меня вон сколько всего… а я как в тюрьме. Все мы в тюрьме, отец, мать… все.
– Я был бы не против, если бы у моих родичей был мотель и ресторан. У них были бы деньги, они бы путешествовали… – сказал я.
– Мои родители не путешествуют. Они копят. У отца в гараже «Корвет» стоит пятьдесят восьмого года, коллекционный. Так он на нем не ездит, жалеет. И вообще, он педик, ты бы хотел, чтобы твой отец был педик? – неожиданно заявила Мишель.
Я приподнялся на локте.
– С чего ты взяла? Лаки не похож на педика!
– А как, по-твоему, выглядят педики? Обычные люди, тем более они часто шифруются.
Я вспомнил, как Лаки крепко жал руку, как подчеркивал, что недолюбливает педиков…
– Он же реднек? – выложил я последний аргумент.
– Слышал теорию о гипермачо?
– Не припомню.
– Считается, что если мужик хочет быть супермужиком, излишне подчеркивает свою мужественность, грубо отзывается о педиках, то такой мужик сам педик.
– М-да… может, и так… как же они живут с твоей мамой?
– Их дед поженил. У нас в диаспоре так принято. У них секса вообще не бывает. Мать работает, как ненормальная, а отец иногда уезжает в Нью-Йорк или в Майами развлечься. И мне они желают такого же будущего, уроды! – Мишель затянулась последний раз, затушила окурок шипящей слюной и положила его на прикроватную тумбочку.
Захотелось успокоить ее, уверить, что все сложится. Только я не знал, как это сделать.
– У нас тут такое творится, ты не представляешь. Мой дядя, Георгиас, импотент. И уже давно. С тех пор как бабушка заставляла его каждый вечер мыть холодильную комнату. Тетя Марианна – нимфоманка, обожающая качков. Лица – тихоня, настоящая психопатка. Пару лет назад пыталась резать вены. Бабуля у нас молодец, крепко всех держит за яйца! Даже дед теперь под ее контролем. Говорят, что она специально долго не вызывала «Скорую», когда его хватил удар. Думала, он отдаст концы. Но он крепкий, выжил. Тем хуже для него. Теперь как растение, живет и видит, как она всем заправляет. – С прекрасных губ Мишель летели брызги.
Уж лучше бы она мне всего этого не рассказывала.
– Ну, мне пора, а то увидят – проблем не оберешься. – Мишель встала с кровати.
Я тоже поднялся.
– Спасибо, что выслушал, Алекс. Только смотри, не болтай… И спасибо, что не приставал, – Мишель тронула меня за руку.
– Было трудно, но я справился.
– Дай я тебя поцелую. – Мишель прильнула к моим губам.
– Кстати, Лица от тебя без ума, – бросила Мишель на прощание.
В деревне у деда, в лесу, было озеро. С прозрачной и черной водой, как во всех русских лесных озерах. По периметру озера плотно росли деревья, у берегов копошились пиявки.
В середине озера возвышался остров. Доплыть до острова считалось круто. Теперь и размеры озера, и наличие острова, наверное, показались бы мне пустяком, но в те годы это было настоящей сказкой. До острова мне плавать не разрешали, и он оставался недосягаемой мечтой. А сейчас я бы до него доплыл, только дед умер, дом продали, и не доплыть мне уже никогда до того острова. Теперь я смог бы, теперь это был бы пустяк. Но я находился далеко. Бесконечно далеко от того детского озера. Даже если бы я напрягся и приехал в тот лес, все бы предстало чужим. Возвращаться было поздно. Пути назад не было, путь был только вперед. Слева стейк-хаус «Вестминстер», справа мотель «Джордж Вашингтон Инн», впереди далекий дом. Мы носились справа налево и слева направо, чтобы иметь возможность однажды отправиться домой.
Лаки надо мной подшучивал:
– Что ты делаешь в ресторане, Алекс?
– Салаты.
– Джей делает чаевые, а ты салаты!
– Так точно, сэр. Я делаю салаты.
Реднек-гомосексуалист хотел меня поддеть. Мол, Юкка зарабатывает больше, чем ты, горе-водила. Я не обижался. Как можно обижаться на человека, если его дочка угостила тебя травкой и, валяясь в постели, раскрыла его самые интимные тайны.
Олимпия тоже пробовала шутить.
– Вы что, японцы? – спросила она у меня, когда я занес ей диски, которые брал послушать.
– Пардон? – к тому моменту мы были знакомы уже больше месяца.
– Ну как же. Вы ведь слушаете японский магнитофон.
– А что в этом такого?
– Откуда же вы знаете, какие кнопки нажимать?
– У меня дома такой же.
Олимпия картинно всплеснула руками.
– Неужели в России тоже есть японские магнитофоны?!
– А… – только и протянул я, поглядывая на Олимпию с беспокойством. Она чего-то ждала. Улыбки. Наконец я понял это и постарался искренне скривить губы. Олимпия отвернулась. Контакт не складывался.
Версия нашего японского происхождения поддерживалась еще и тем, что ради экономии мы купили десятикилограммовый мешок риса. Варили рис в пиве и потом подолгу не могли протрезветь. Рис мы варили впрок, а он моментально окаменевал, поэтому нам часто приходилось грызть куски, о которые гнулись вилки.
Лица иногда появлялась в «Вестминстере» – помочь в особенно тяжелые дни. После разговора с Мишель я старался вести себя максимально нейтрально. Тем более что Бельмондо вечно приговаривал:
– Я выбью дерьмо из любого, кто притронется к моей девочке.
Проверять серьезность его слов не хотелось. Приняв наше нейтральное отношение к его дочери за мужское благородство, Бельмондо окончательно расположился к нам и как-то после работы показал предмет своей страсти, мотоцикл «BMW» 1956 года выпуска.
