Берег-оберег, побережье самим русским языком противопоставлены «пучине», которая по сути – та же бездна, пропасть (от глагола «пропасть», означающего одновременно «исчезнуть» и «погибнуть»). Пучина – пропасть, заполненная водой. «Берегись!» – то есть держись ближе к берегу, к спасительной суше. Слово «мористее» открытым текстом говорит: дальше в море – ближе к смерти. Берег бережёт, море умерщвляет – вот понятия старого русского человека. С точки зрения языка «береговой» и «бережной-бережный» равноценны.
Море, по одной из теорий, – одного корня со смертью, с мором. Отсюда же – мартирологи, мортиры, морги и прочие memento mori. Кикимора, murder, Мордор, «Убийство на улице Морг», доктор Моро, профессор Мориарти – писатели знали, какие фамилии давать наиболее зловещим персонажам. Морок, мрачный, мороз, мерзавец-отморозок, меркнуть, натюрморт, кошмарное марево, «мокрое дело». «Моряк», «мертвец», «мрак» и «заморыш» – хоть и дальние, но родственники, происходящие из одного корня. Даже в нерусском «океане» слышится нечто «окаянное».
Во Владивостоке есть Морское кладбище, где лежат матросы с «Варяга», интервенты, капитан Арсеньев и капитан Щетинина. «Морское кладбище» – звучит избыточно мрачно: «Мёртвое кладбище», «кладбище умерших».
Земля и море – «оберег» и «смерть». Страшная неизвестность моря – и спасительная твёрдая суша. На суше было никак не меньше смертельных опасностей, но неизвестности и бесконечности моря страшились сильнее. Страх высоты или глубины – это ужас перед не свойственными человеку ситуациями и состояниями. (Интересно, что страх высоты был у меня всегда, а вот страха глубины почему-то не было никогда.)
В традиционном русском мире море несло страх и смерть, связывалось с глубиной, холодом и темнотой. Даже в «Приморье» слышится – «приморить», «заморить». Говорят, и Америка происходит от того же корня, только с отрицающей приставкой «а» – «земля бессмертных людей».
Море – это смерть, говорит нам язык, но море – это жизнь, говорит нам здравый смысл. «До последней капли моря», – поёт владивосточник Лагутенко, отождествляя море с кровью, символом самой жизни. Он знает, о чём говорит, он с детства впитал понимание моря, недоступное людям «с материка». Значит ли это, что между смертью и жизнью можно поставить знак равенства, или не стоит противопоставлять эти понятия, разрывать нечто цельное на два полюса? Если саму жизнь, животворящий океан жизни, называют смертью, значит, смерть – это тоже жизнь, её конец и новое начало. Сложно примирять внутри себя жизнь со смертью, но море помогает мне это делать. Смерть и жизнь – одно, и это одно похоже на море – лучший образ из возможных. Ведь море с точки зрения человека – бездонность и бесконечность, пусть из космоса земное море и выглядит лужицей или каплей, обнимающей песчинку планеты.
Если море есть – зачем земля?
Олеся Ляшенко. Песня «Морские волки»…Язык Океана нам уже не постичь никогда. Слишком давно мы оттуда.
Дмитрий Коваленин. Биоповесть «Сила трупа»Река локальна, капризна, своевольна. Море знает, что оно – одно на всю планету, как бы люди ни изощрялись в наименованиях различных его частей – Японское, Охотское, Берингово. Море едино, глобальный сообщающийся сосуд. Если вынуть из любого моря каплю – уменьшится уровень всего мирового океана. Море – развитие идеи реки, сверхрека. В моря вливаются индивидуальности многих рек. Вся соль земли растворена в море. Река течёт, поэтому её всегда связывают и сравнивают со временем. Море никуда не утекает. Море – космос, бесконечность (хотя бы потому, что море – это перевёрнутое или отражённое небо), но в отличие от межпланетного космоса – не пустота, а наполненность. Река мелка – море глубоко прячет от непосвящённых свою жизнь – от планктона до подлодок.
Слово «пресный» имеет второе значение – скучный, неинтересный. Солёный – пикантный, содержательный, от «солёных словечек» до «соли земли». Японское море – самое солёное в России. Поэтому в нём легко плавать. Единственный случай, когда слово «пресный» означает «хороший», – это если речь идёт о питьевой воде.
После моря – настоящего моря – любая пресная вода кажется разбавленной или прокисшей, как несвежее пиво. Пресный водоём после солёного – всё равно что коварно подсунутая вместо водки вода.
У реки есть исток, русло, течение, устье – точка впадения в другую реку, озеро или море. У рек – ясная жизненная задача. Река разделяет (при прокладывании государственных рубежей её часто используют как естественную границу), причём не только нации, но и жизнь со смертью – можно вспомнить и Рубикон, и Лету с Ахероном, и Пяндж (у наших «афганцев» было выражение «за речкой»). Но река и связывает. Это не только преграда, но и дорога: летом для водного транспорта, зимой – для гужевого или автомобильного, если взять сибирско-дальневосточные зимники – направления, по которым можно проехать только зимой.
Какой бы огромной река ни была, она всё равно растворит свою индивидуальность во всеединстве моря. Точно так же каждый человек движется к смерти, и хотя мы хорошо видим, чем становится река после впадения в море, по поводу самих себя спорим и сомневаемся. Но если всё в мире подобно всему, то закон «круговорота воды в природе», знакомый со школьных уроков природоведения, можно применить и к человеку. Каждая река станет морем, но часть морской воды потом вновь превратится в реку. Так будет не всегда, но очень долго – пока существуют Солнце и Земля. С человеческой точки зрения это вечность, мы не в силах заглянуть дальше.
Бухта Золотой Рог. Фото Ю. Мальцева
Интеллектуал и шеф советской внешней разведки Леонид Шебаршин, застрелившийся в 2012-м, написал когда-то: «Волге по её величию надо бы впадать в океан, она же впадает в Каспийское море». Я – дальневосточник, для которого волглая Волга-влага долго была мифической рекой из книжек, – чувствовал это с детства. К таким рекам всегда относился с некоторым недоверием: может ли великая река не впадать в великий океан? И что это вообще за моря такие – Чёрное, Каспийское, Азовское… Это солёные озёра, а не моря. Волга к тому же слишком очеловечена, слишком цивилизована, одомашнена. Ей не хватает дикого величия, могущественной стихийности, нечеловеческого простора, какой есть у великих сибирских рек, правильно выбравших для впадения великий и ужасный, запредельный и потусторонний Северный Ледовитый. Не ледовый и не ледяной – ледяным может быть и пиво, а – Ледовитый; этот эпитет больше не применим ни к чему в мире. Ледовитый (когда-то – «Студёное море») соразмерен Оби, Енисею, Лене. Великий Амур впадает в Охотское море – часть величайшего Тихого; да и Индигирка с Колымой, хотя и поскромнее, никак не располагают к обращению на «ты» и впадают тоже куда надо – в суровые северные моря.
Не скажу плохого слова о реках. Я родился на Ангаре, вырос на Второй речке, погружался в воды Алдана и Меконга, смотрел на Миссисипи, Тэдон и Ханган, Суйфун и Сунгари, плавал на БТРе по разлившейся Уссури. Я и плавать научился не в море – на Амуре. Но не могу относиться к рекам с тем же чувством, что к морю.
Море – неисчерпаемость, завершённость, отсутствие необходимости куда-то двигаться. Море – цель всех рек, речная нирвана. Река петляет, зависит от рельефа и формирует рельеф, море же легко поглощает все изгибы дна и может позволить себе не замечать этого рельефа вообще, то есть быть выше земли. Река постоянно выходит из берегов, она непредсказуема, как женщина. Море не имеет свойственных рекам сезонных эмоций (не потому, что море – мужчина, нет, – оно выше этого примитивного, предусмотренного ради воспроизведения видов разделения на полы). Зато море дышит, вдыхая отливами и выдыхая приливами: и приходят воды – и отходят воды. Но если захочет, море ударит таким цунами, на которое не способна даже самая своевольная река.
Идею озера не понимаю совсем: недоморе? Байкал именно потому – заслуженно – величают священным морем, что понимают: быть озером для такой воды несерьёзно, не по рангу. Морем зовут и Каспий, но для моря существовать в изоляции от мирового океана – так же противоестественно, как для человека жить в тюрьме. Озеро, особенно солёное, должно испытывать по отношению к настоящим морям зависть и комплекс неполноценности. Сильнее этот комплекс только у пруда – уже само слово «пруд» какое-то уничижительное. В нём слышится досадная ненастоящесть, самодельность.
Не суша омывается морем, как представляется эгоцентричному сухопутному пресмыкающемуся – человеку. Напротив – из всеобъемлющего моря кое-где торчит суша-сушка. Вернее, вздымаются небольшие участки подсохшего морского дна – кое-где и на время. Лучше всех это понимают японцы. Им очевидно, что человеческое местообитание – лишь камешки в безбрежном жидком космосе. Безбрежном – в прямом смысле слова, потому что берега есть у рек, у океана не может быть берегов. Могут быть – лишь острова. Одни – поменьше, другие – побольше, эти зовут «материками».
