Ознакомительная версия.
По каждому из маршрутов мчится свой поезд реальности, везущий одну из наших теневых проекций. Вопрос заключается в том, на каком из поездов окажемся мы сами. Я говорю об этом для того, чтобы объяснить, почему нет смысла спрашивать, каким будет мир через сто, двести или триста лет. Всегда надо переспрашивать: для кого именно? Для какой из бесчисленных линий его развития, проходящих сквозь разные умы?
Мы уже почти закончили с теорией – осталось два слова для самых стойких (можно пропустить их, перейдя сразу к следующей главе). Я постараюсь объяснить, почему возможные ошибки и неточности в моих рассуждениях – если они есть – ничего на самом деле не меняют.
Своя вселенная есть у креакла, своя у ватника, своя – у математика-педофила, прикованного к России-матушке ненавистью такой силы, что соседи содрогаются от издаваемых им за стеной звуков и вызывают в испуге милицию, своя – у затаившегося за другой стеной некрофила, все еще полагающего, будто его спасет тишина. У всех свои индивидуальные маршруты. И миры, по которым эти маршруты проходят, разные.
Строго говоря, у наших умов нет никакого общего будущего (если допустить, что наше отдаленное эхо – по-прежнему «мы»). Тем не менее всякий из нас способен унести с собой копии всех встреченных и воспроизвести их в новом мире.
Как такое может быть? Ведь получается, что в каждом случае возникает целая отдельная вселенная со своей историей. Не слишком ли жирно – отправлять семь миллиардов статистов ублажать каждого отдельного гражданина?
Это, конечно, звучит неправдоподобно. Но информированные люди говорят: то, что мы принимаем за себя и других – это множественные отражения изначального ума в некой комнате смеха, и сколько есть на земле людей, столько таких комнат. В каждой из них кривые зеркала отражают друг друга – но сами по себе все комнаты безлюдны, хотя посетителю и кажется, что вокруг уйма народа. Это не совсем обычная комната смеха: посетитель в ней не особо отличается от отражений. А вся человеческая наука – это аналитическая геометрия падения и отражения лучей в том специально выделенном углу, где измерения разрешены администрацией.
Если мы попытаемся записать формулу индивидуальной судьбы (или личной комнаты смеха), она будет выглядеть примерно так:
X – это то, что мы принимаем за себя, а X1, X2 и так далее – те, кого французские философы называют «другими». Формула всей суммы индивидуальных миров, из которых состоит реальность, будет выглядеть так:
Можно, наверно, нарисовать и дальнейшие уравнения, и немало. Но на самом деле совершенно неважно, что будет происходить внутри скобок, как икс связан с игреком и сколько там разных пузатых членов – потому что все комнаты смеха помножены на ноль. И весь наш нанопузырек тоже. Увы, друзья, увы.
Именно поэтому поезда могут как угодно давить бабочек, и наоборот. Даже если связь времен порвется, ничего страшного не произойдет. Эту тайну не узнает никто за пределами скобок, заранее и избыточно умноженных на ноль.
Нас пытаются успокоить, нашептывая, что мы вовсе не Х и не Y, а как раз ноль, на который все умножено. А с нулем плохого не случается. И хорошего тоже. С ним вообще ничего и никогда не может произойти.
Мало того, перерождается и путешествует по мирам именно ноль (поэтому никакого путешественника с точки зрения физики просто нет – отчего путешествие и делается возможным). Ноль одинаков в любой точке мультиверса, в любом моменте прошлого и будущего. Это и есть та самая нуль-транспортировка, о которой столько говорили шестидесятники, не понимая до конца, в чем дело.
Что ж, может кому-то вся эта мудрость и поможет. А я удовлетворюсь тем, что разложил свой сомнительный теоретический многочлен – и могу теперь продолжить повествование.
Так что же именно я видел, вглядываясь в будущее?
Думаю, из моего отступления понятно, как непросто это определить – легче рассказать. Та обширная и устойчивая реальность, где я обнаружил Кешин след (или его новую инкарнацию, хотя мне не особо нравится это слово), была, видимо, одной из далеких станций, к которой мчался увозящий его поезд судьбы. Но это вовсе не значило, что Кеша обязан был приехать в увиденное мною будущее. Он просто ехал туда в настоящий момент.
Я не мог просматривать любую из его будущих жизней. Это скорее напоминало настройку приемника: крутишь колесико – и слышишь треск помех, а потом шипение в динамике вдруг сменяется голосом или музыкой.
Узлы, где становилось видно что-то осмысленное, повторялись через серьезные интервалы времени. Глядеть на большинство из них было нелегко – это требовало постоянного напряжения, потому что мое внимание выходило из фокуса. Но один такой узел я видел значительно лучше других. Туда мой взгляд соскальзывал сам, и я мог подолгу следить за разворачивающимися там событиями.
Чаще всего эта станция будущего становилась мне видна, когда я скучал в своем фальшивом офисе. Бывали дни, и даже недели, когда мир надолго приходил в равновесие, и в нем не происходило никаких сбоев, требующих моего вмешательства. Тогда я мог успокоить свой ум, а потом сдвинуть надлежащим образом фокус внимания.
Я как бы вглядывался в мерцание над горизонтом настоящего и различал картины, совершенно не похожие на то, что окружало меня в действительности – но при этом осмысленные и связанные между собой. Они складывались в длинную историю, которую я понемногу записывал. Возможно, мне было проще наблюдать именно за Кешей потому, что его рабочее место находилось прямо подо мной. Я хорошо его чувствовал.
Скажу сразу, Кешиной смерти от взрыва я не видел, как не видел почти никаких деталей его будущего в этой жизни – возможно, из-за того, что наши судьбы были связаны. Точно так же, как разоблаченный Моллой Насреддином аферист, я гораздо лучше замечал далекое, чем близкое. Но я уже различал эхо Кешиной гибели – хоть и не понимал этого.
Кешина «инкарнация», которую я опишу во всех подробностях, состояла, в сущности, из искаженных и раздутых повторений его умственных привычек. Иногда они отражались в кривых зеркалах будущего довольно смешным образом. Но чаще мне было страшно.
Когда я впервые различил ту Москву, куда прибудет Кешино эхо, мне показалось, что я вижу перед собой огромную свалку. Это были какие-то закопченные руины, заваленные горами мусора – словно сюда много столетий выносил сор Мировой океан. По поверхности свалки ползала разная помоечная фауна, но трудно было поверить, что тут живут люди.
Я их и не обнаружил. А потом я заметил какие-то мощные, похожие на опоры циклопического моста, конструкции – они возвышались среди переносимого ветром мусора, и от них вверх уходили толстые черные тросы. Очень далеко вверх – и исчезали в облаках. По одному из тросов ползла ржавая бусина лифта. Я позволил своему вниманию скользнуть вслед за ней вверх – и нашел в высоте нового Кешу.
Мой подробный отчет о дальнейшей судьбе его ума представлен в повести «FUCK THE SYSTEM», которая следует ниже. Все там – чистая правда. Но это не значит, что Москва через сто, двести или триста лет будет именно такой. Я уже объяснил, почему это личное будущее одного только Кеши, и то возможное, а не принудительное. Многократно ксерокопированный смертями и рождениями ум другого человека вовсе не обязательно окажется в близком по устройству пространстве.
Но вероятность, если честно, весьма велика. Именно по этой причине я и посвятил столько страниц Кешиной судьбе: он, что называется, репрезентативен. В одну сторону с ним на своих поездах летит очень много граждан – кучно, как очередь из пулемета. И мне кажется, что будет полезно описать ту станцию, куда им предстоит однажды прибыть.
Кеша понял, что спит, когда увидел кластер 23444–2Ж. Или (если Анонимус прав) все было в точности наоборот – он увидел кластер 23444–2Ж, когда понял, что спит.
Разница могла показаться ничтожной, но Анонимус утверждал, что дело именно в ней. По его словам, эта панорама настигала всех, выходящих в осознанное сновидение дикими туристами. Вид висящего среди облаков кластера был принудительным роликом, которым система блокировала возможность самостоятельного путешествия в фазе LUCID. Нечто вроде грандиозной росписи на тюремном заборе. Причем фреска изображала не что иное, как саму тюрьму.
Тонко. И экономно.
Анонимус, конечно, профессиональный конспиролог и способен увидеть макабр даже там, где его нет – но подобное решение выглядело таким изящным и поэтичным, что вполне могло быть правдой.
Вот только кластер 23444–2Ж не тюрьма. А просто жилой блок, где живут на вэлфере последние русские кряклы. Живут, надо признать, средне. Но американские, европейские, бразильские и китайские люмпен-консумеры влачат свои дни в точно таких же условиях… Единственная разница в том, что вэлферные русские потребители называют себя «кряклами» – и очень обижаются, когда их так называет кто-то другой. Как со словом «ниггер» у черных, подумал Кеша.
Ознакомительная версия.
