Ознакомительная версия.
Как-то пригласили меня на выставку в Союз художников, что на Большой Морской. Художник весь из себя модный-размодный и тема у него на злобу дня, тоже модная-размодная. В общем, космическая тема. Дань моде. Народ по космосу тоскует, время нынче такое, видимо, на земле людям тесно стало.
Одной скучно болтаться по выставкам, взяла с собой девчонок, целых пять штук. Хорошая получилась компания, мне за пятьдесят, девчонкам – слегка за двадцать. Не хотели идти, так я соблазнила женихами: на выставке мужики все богатые, с тугими кошельками. Вдруг кому-нибудь приглянетесь, может, замуж возьмут, портреты ваши напишут, прославитесь, как Сальвадоро-далиевская Гала.
Нарядились в пух и прах, пришли на выставку, а там толпа, бомонд, высокопоставленные лица из Союза художников, режиссеры, издатели и просто тусовщики. Простых художников маловато, зато на столе много выпивки, водка «Стандарт» в литровых бутылках, вино в двухлитровых бумажных пакетах, пластиковые стаканчики, а на закуску – солнечные мандарины, наверное, для придания колорита.
Бомонд в сторону выпивки поглядывает. Искусственный космос всем по барабану. Антураж бедненький, картины страшненькие, я вмиг заскучала. Девчонкам тоже не понравилось. Творческая публика не заинтересовалась девичьей красотой. И моя, зрелая, никого не прельстила. Понятное дело, чтобы оценить зрелость, требуется тонкий ценитель. А то и любитель экзотики. Да что там говорить, красота и молодость в современном мире утратили свою актуальность, да и зрелость не в почете.
Разобиженные, мы улизнули в соседний зал, шепотом поругали модного-размодного художника, втихомолку посмеялись над незамысловатым угощением и бомондом, и принялись рассматривать картины, посвященные Михайле Ломоносову.
Увлеклись. Забыли про суету. У дверей висела небольшая картиночка. А на ней печка. Светлая такая, теплая. Несколько раз я застывала перед ней. Как магнитом притягивает к себе картиночка. На всякий случай взяла у администратора номер телефона художника. Тот обрадовался: видимо, я была первой на выставке, кто заинтересовался искусством по-настоящему.
Мы еще немного побродили по залам и, не прощаясь, тихо испарились. На следующий день я позвонила по номеру. Разумеется, художник заломил непомерную для меня цену.
– Пять тысяч!
– Неееет, слишком дорого для меня, – протянула я, – лучше обойдусь без искусства.
– Ну, три! – сразу сбавил автор печки.
– Ладно, потом созвонимся.
Я все-таки решилась купить картиночку. Три тысячи – не деньги по нынешним временам. Больше прокуриваю.
Время шло, дела кружились водоворотом, а я все надеялась, что картина выветрится из моей памяти, заплывет, затянет ее ряской, но прошел месяц, затем второй, а уже ближе к Новогодью я поняла, что жить не могу без печки. Снова позвонила. Художник настороженно поинтересовался, не от меня ли ему звонили двое мужчин.
– Нет, не от меня, – горячо заверила я. До мелких интриг я еще не опустилась, но на своем стояла твердо. – Сбавьте цену!
– Да вы что! И без того даром отдаю! – возмутились на другом конце провода. – Это же настоящая монастырская печка! Не сбавлю!
Четыре восклицания в один присест. Не всякой женщине под силу такое испытание выдержать.
– Какая же это печка? Это картина, причем, небольшого размера, – возразила я, – а печка под сто тысяч стоит. Даже самая маленькая.
– Нет, это не картина, это печка из монастыря! Настоящая! – стоял на своем художник.
Вот упертый. Все равно при встрече заставлю сбавить цену. Не уступлю! Хоть бы на пятьсот рублей. Я на них блок сигарет куплю. У меня табак дорогой.
Встретились на Сенной. Высокий такой, симпатичный, внешне непьющий. И даже не сумасшедший. Я снова жалобно заныла.
– Сбавьте цену, я пенсионерка, у меня пенсия шесть тысяч рублей, хоть на пятьсот рубликов…
Но по его глазам поняла, что не сбавит. Ни за что не сбавит. Стоит на своем, и все тут.
– Это же настоящая монастырская печка! Холст, масло! – сказал, как отрезал.
Он же уверен, что продает мне печку. Не картину, нет. Для него это печь, которую он когда-то увидел. Она осталась у него в голове. И теперь он продает мне свою голову. Кусочек своего мозга. Кажется, этот кусочек называется гиппокамп. Он преобразовывает краткосрочную информацию в долгосрочную. Гиппокамп бесценен. Его невозможно оценить в рублях, долларах и даже еврознаках.
Я молча протянула деньги. Он – картину. Сделал отчаянную попытку навязать мне свои рекомендации по поводу рамы, но я даже слушать не стала. Никак не может расстаться со своим гиппокампом.
Я хотела повесить картину на даче, но передумала. Она висит у меня в городской квартире. Светлая такая картиночка. На первый взгляд ничего особенного. Печка и печка. Но от нее веет теплом. За окном солнце и мороз, хотя окна не видно. Чувствуется, что на улице зима, самая настоящая. Без выкрутасов и потепления, без январских гроз и ливней. Заслонка закрыта, но печка топится. Она ощутимо пышет жаром.
Когда я возвращаюсь домой из петербургской слякоти, из промозглого морока, первым делом смотрю на картину. Нет. Это не картина. Передо мной настоящая монастырская печка. Она согревает меня высоким теплом настоящего чуда.
Санкт-Петербург, Россия, 06.01.2012 г.
Одна маленькая еврейская жизнь
Часть первая. Вокрещенный в кресты
По Арсенальной не проехать, даже припарковаться негде, набережная плотно забита автотранспортом. В этих краях дешевым автомобилям и простым пешеходам нет места. Пространство от Невы до Крестов забито дорогими иномарками. «Адвокаты понаехали, – разозлилась Наташа, выглядывая из окна машины. – Опять придется в очереди задыхаться». В это утро она поставила будильник на половину шестого. Осенью трудно просыпаться, но сегодня сложный день, хотелось встать пораньше, чтобы опередить всех. Но не успела, вездесущие адвокаты обогнали. В приемной следственного изолятора шумной сворой толпились полусонные защитники конституционных прав граждан. Их можно было разделить на две группы. Одну составляли солидные граждане в возрасте, преимущественно женщины, во второй народ был поменьше, потоньше и помоложе, но тоже в основном девушки. Из этого проистекали печальные выводы: адвокат сугубо женская профессия и по этой причине можно в любую минуту ожидать скандала. Женское сословие предпочитает поспать подольше, а сегодня оно явно недобрало добрую порцию сна, и по этой причине выглядело весьма мрачно и бледно. У противоположной стены к окошечку выстроилась другая очередь, состоявшая из разновозрастных мужчин, застывших в странных позах. Но бодрости и там не наблюдалось. Какое безрадостное и унылое зрелище! Угораздило же попасть в компанию хмурых людей промозглым ранним утром – даже обратиться к ним боязно, они явно не поймут вопроса. У следователей и оперативников в изоляторе свои резоны, да и очереди у них поменьше, чем у адвокатов, но приемная тесная, народу набилось много, дышать нечем, а кондиционеры в Крестах не предусмотрены. Наташа подошла к мужчине в форме капитана милиции. Он выглядел приветливее остальных. Хотя тоже не подарок.
– Вы последний? – сказала она, с трудом скрывая легкий зевок.
Мужчина, глядя на нее, сначала сладко зевнул, затем молча кивнул, но Наташа не обиделась, понятное дело, сработал эффект подражания. Капитана завел Наташин зевок, он не способен выговорить слово «да», у него случились проблемы с речью. Придется потерпеть великое стояние. Наташа старалась думать о чем угодно, только не о работе. Непрерывно вздыхая, она пыталась забыть о предстоящем допросе. «Отличную работу выбрала, то зеваю от недосыпания, то вздыхаю от безысходности», – подумала она.
Наташа Коренева ездила в Кресты уже третий месяц, как на службу. Поездки были мучительными и выматывающими. Уголовное дело, находившееся в производстве Кореневой, числилось в ведомстве добротным «глухарем». В столице такие дела обзывают «висяками», в Петербурге же им присвоили прозвище из мира птиц. «Глухарь» – он и есть «глухарь», вечный, то есть. В следственном изоляторе Наташу ждал обвиняемый по уголовному делу. При воспоминании о предстоящем допросе ее слегка затошнило. На завтрак мама приготовила ей кашу из заваренной овсянки, пытаясь спасти нежный желудок дочери от предстоящей язвы. Заботливая родительница считает язву желудка профессиональным заболеванием следователей. И вполне справедливо считает, но овсянка, даже заваренная, не в состоянии скрасить печальную действительность. Любая еда в Крестах превращается в яд.
– Ваши документы! – неожиданно резко прозвучал окрик. Наташа нервно вздрогнула: слишком оглушительно прозвучал крик, будто Кресты взорвались.
Коренева и не заметила, как подошла ее очередь. Сонный капитан куда-то испарился. Она обернулась, сзади никого. Оказывается, бесконечная очередь уже рассосалась. Так всю жизнь можно проспать и никуда не успеть. Наташа протянула в окошечко удостоверение с российским гербом на обложке. Упитанная молодая прапорщица в зеленом форменном платье недовольно поджала пухлые губы. Это были всем губам губы, чрезмерно пухлые, они словно перекисшее тесто, вылезали изо всех щелей, им явно было тесно в природной посудине. Наташа покраснела. Прапорщица открыто выражала утреннее недовольство: выражение лица зверское, а глаза извергают молнии. Это дурной знак. Злая женщина опаснее бомбы: внезапно рассердившись, она непременно соорудит какую-нибудь гадость, например, назначив время допроса на вторую половину дня. В результате целый день будет убит неизвестно на что. И на работу не добраться, дорога туда забита пробками, и в Крестах не насидишься – там и присесть-то негде. Придется в машине торчать, ждать у моря погоды, покуда прапорщица сменит гнев на милость. А все-таки губы у нее не от природы такие, явно в них что-то закачали. Вот откуда у бедной прапорщицы деньги на роскошный биогель? С этой риторической мысли Наташу сбил новый вопрос: «К кому идете?». Было в этом окрике что-то двусмысленное, скабрезное, будто Наташа просила следственную комнату для любовного свидания.
Ознакомительная версия.
