Н. А. Лейкинъ
ПО ЧЕРДАКАМЪ И ПОДВАЛАМЪ
Членъ благотворительнаго общества вышелъ у воротъ каменнаго дома изъ экипажа и дернулъ за звонокъ, на которомъ была надпись «къ дворнику». Въ воротахъ показался мужика, въ розовой ситцевой рубахѣ, съ всклокоченной головой и съ заспанными глазами.
— Ты дворникъ?
— Дворникъ. Фу, ты… А я думалъ, околоточный звонить! Вамъ что надо?
— Гдѣ здѣсь квартира номеръ семьдесятъ третій?
— Семьдесятъ третій? Охо-хо! — зѣвнулъ дворникъ. — Да вамъ кого надо-то?
— Вдову фейерверкера Степаниду Макарову и кронштадтскую мѣщанку Анисью Трифонову.
— Да вамъ зачѣмъ ихъ надо-то?
— Онѣ подавали прошеніе о помощи и вотъ я пріѣхалъ поразспросить ихъ о ихъ положеніи.
Дворникъ перемѣнилъ тонъ, обдернулъ рубаху и сказалъ:
— Пожалуйте, ваше благородіе, я васъ сейчасъ къ нимъ проведу. Пожалуйте… Это на второмъ дворѣ, въ подвалѣ. Народъ, ваше благородіе, низменный, одно слово — лебеда.
— Съ ребятами онѣ или безъ ребятъ?
— А это ужъ, ваше высокоблагородіе, не могу сказать. Ребятъ тамъ въ подвалѣ много, а чьи они — Христосъ вѣдаетъ. Тамъ хозяйка углы жильцамъ сдаетъ. Жильцовъ много. Тише. Не извольте оступиться. Тутъ ступенька и порогъ. Вотъ-съ… здѣсь…
Дворникъ распахнулъ дверь. Изъ подвала пахнуло затхалью, сыростью, глазамъ представилась низенькая комната со сводами и съ русской печкой. Комната была раздѣлена пополамъ ситцевой линючей занавѣской. У окна сидѣлъ босой сапожникъ съ ремешкомъ на головѣ и постукивалъ молоткомъ каблукъ сапога, лежащаго у него на колѣняхъ. На грязномъ полу сидѣлъ ребенокъ въ одной рубашенкѣ. Около печки стояла старуха и варила картофель въ котелкѣ, поставленномъ на таганѣ.
— Кто здѣсь изъ васъ подавалъ прошеніе на бѣдность? — возгласилъ дворникъ. — Вотъ ихъ высокородіе справляться пришли.
— Степанида Макарова и Анисья Трифонова? — спросилъ посѣтитель.
— Я, ваше высокоблагородіе, Степанида Макарова, я подавала прошеніе, — откликнулась старуха.
Посѣтитель вынулъ изъ портфеля прошеніе, пріютился около стола и, разспрашивая старуху, сталъ записывать карандашемъ ея показанія.
— Чѣмъ вы занимаетесь и какія имѣете средства къ жизни? — спросилъ онъ.
— Да какія, батюшка, занятія! Хворая я. Вотъ въ углу живу. За уголъ два съ полтиной плачу.
— Однако, изъ какихъ-же нибудь средствъ вы платите за уголъ?
— Прежде по стиркамъ ходила, а теперь добрые люди помогаютъ — тѣмъ и сыта. Вотъ полковницу Граблюхину изволите знать?..
— Стало быть она платитъ за васъ за уголъ.
— Да вотъ картофельку сварю, яичекъ десяточекъ испеку, около винной лавки посижу, которые ежели пьющіе купятъ, ну вотъ и питаемся, — уклончиво отвѣчала старуха.
— Дѣтей имѣете?
— Одна дочь, батюшка ваше превосходительство.
— Сколько ей лѣтъ?
— Да ужь двадцать лѣтъ, батюшка.
— Стало быть дочь помогаетъ? Чѣмъ она занимается?
— Да какая подмога! Знаете, нынче дѣти-то какъ къ родителямъ. Нынче дѣти, ваше сіятельство, ничего не стоятъ. Имъ только до себя.
— На мѣстѣ гдѣ-нибудь дочь?
— Да… При хозяйкѣ она. А только какая нынче подмога!
— Въ горничныхъ дочь-то ваша? Въ услуженіи живетъ?
— Нѣтъ, такъ она. При хозяйкѣ. Ино пошьетъ, ино…
— Стало быть портниха?
— Да… На манеръ портнихи.
За занавѣской плакалъ грудной ребенокъ. Какой-то женскій голосъ его укачивалъ, по вдругъ крикнулъ:
— Портниха! Да… На манеръ портнихи!.. Ты ужъ говори толкомъ барину-то, а не ври. Портниха! За такое портнишество, коли-бы ты была путная мать, то сгребла-бы дочь-то за косу, да такихъ шлепковъ надавала-бы орясиной, чтобы небо ей съ овчинку показалось. Портниха!
— Конечно-же она портниха, — обернулась къ занавѣскѣ старуха — Ну, что ты врешь, дрянь эдакая.
— Я дрянь? Нѣтъ, врешь! Ты сама дрянь и даже, можно сказать, старая подлячка, коли ты своей дочери по такимъ поступкамъ поступать дозволяешь!
— По какимъ такимъ поступкамъ?
— Знаемъ мы, по какимъ! Видѣли. Кого ты морочишь-то? Ты меня не морочь! Видѣли мы, въ какихъ она пальтахъ щеголяетъ. Перо, ваше благородіе, на шляпкѣ распуститъ… Тьфу, мерзкая!
— Оставьте, оставьте, господа! — замахалъ руками посѣтитель.
— Нечего, господинъ, намъ оставлять. Мы своими трудами живемъ, — продолжалъ голосъ изъ-за занавѣски. Вотъ дите родила и держимъ его при себѣ, не понесли въ воспитательный… А онѣ съ дочерью родили…
— Такъ стало быть, Степанида Макарова, вы отъ дочери вашей никакого вспомоществованія не получаете? — перебилъ посѣтитель, чтобы прервать перебранку.
— Никакого, ваше высокое превосходительство. Никакого… Отступилась я отъ нея.
— Кто кому на Пасху два фунта кофею и три фунта сахару, да рубль денегъ прислалъ? А? Ну? Ну-ка, скажи!
— Довольно. Довольно, господа. Кронштадтская мѣщанка Анисья Трифонова — кто тутъ?
— Это маменька наша, убогая старушка, — отвѣчалъ все тотъ-же голосъ изъ-за занавѣски. — Я ихняя дочка…
— Гдѣ она? Попросите ее сюда.
— Въ трактиръ переварки пошла разогрѣвать. Вотъ она, подлая, эта самая Степанида, таганъ растопила, сама картофель варитъ, а насъ не пущаетъ. Убудетъ у тебя тагана-то, что-ли? Небось, когда я щепокъ понасберу, да топить начну, такъ ты съ и кофейникомъ, и съ котелкомъ лѣзешь, а когда сама затопила…
— Не перебранивайтесь, пожалуйста. Мнѣ нужно видѣть Анисію Трифонову.
— Повремените, батюшка, малость. Сейчасъ она изъ трактира придетъ. Евлампій Алексѣичъ, ты здѣсь?
— Здѣсь, — отвѣчалъ сапожникъ.
— Сбѣгай, голубчикъ, ты за ней въ трактиръ, приведи ты ее сюда. Переварками кофейными, ваше степенство, только и питаемся. Прежде я по стиркамъ ходила, а теперь господа по дачамъ разъѣхавшись, да вотъ и ребенокъ по рукамъ, по ногамъ связалъ. Оретъ благимъ матомъ.
— А отъ кого у тебя у самой-то ребенокъ? Ты прежде вотъ что отвѣть. Гдѣ у тебя мужъ-отъ? Гдѣ? Ты и сама покайся барину, отъ кого у тебя ребенокъ! — въ свою очередь взвизгнула старуха.
Посѣтитель опять перебилъ.
— Стало быть вы дочь Анисьи Трифоновой? — сказалъ онъ. — Выйдите сюда изъ-за занавѣски и разскажите мнѣ о положеніи вашей матери.
— Да не могу я выдти-то къ вамъ, ваше боголюбіе. Платье у меня въ корытѣ. Въ рубахѣ да въ юбкѣ я тутъ сижу. Вздумала простирнуть платьишко, да витъ ребенокъ…
— Вонъ Анисья Трифонова сама съ кофейникомъ идетъ….- указалъ сапожникъ въ окно на дворъ.
По двору плелась старуха въ байковомъ платкѣ, накинутомъ на голову.
— Иди скорѣй, овечьи твои ноги! Баринъ тебя спрашиваетъ! — махнулъ ей рукой въ окно сапожникъ.
Старуха показалась въ дверяхъ.
— Вы подавали прошеніе о вспомоществованіи? — обратился къ ней посѣтитель.
— Глуха она, ваше благородіе, ничего не слышитъ. — отвѣчалъ за нее сапожникъ. — Вотъ и ногами разбита. И дочка-то у ней ломотой въ ногахъ и рукахъ страдаетъ.
— Пополоскай-ка зимой каждый день бѣлье на плоту, на рѣчкѣ, такъ за неволю будешь ломотой страдать, — отвѣчалъ голосъ изъ-за занавѣcки.
Старуха стояла, cмотрѣла на посѣтителя и безсмысленно моргала глазами. Онъ принялся дѣлать отмѣтки на ея прошеніи. Черезъ минуту онъ сталъ уходить.
Первая старуха выбѣжала за нимъ на дворъ.
— А куда, батюшка, за подаяніемъ являться? — спрашивала она.
— Будетъ повѣстка, отвѣчалъ онъ.
— Ужъ вы не откажите, милостивецъ. Тоже за написаніе прошеніи пятіалтынный заплатила. Дешевле не взяли. А что она, подлая, эта самая Варвара, про мою дочь — то все это облыжно, батюшка. Давно ужъ я отъ нея и она отъ меня отступилась.
Тутъ-же на дворѣ стоялъ сапожникъ, переминался босыми ногами по камнямъ и спрашивалъ:
— А теперича ежели сапожникамъ, можно, ваше благородіе, подавать прошеніе на бѣдность?
— Теперь ужъ поздно. Опоздали. Пріемъ прошеній прекращенъ, — отвѣчалъ посѣтитель.
Обслѣдованія положенія бѣдныхъ, подавшихъ прошенія, продолжались. Члену благотворительнаго общества пришлось въ сопровожденіи дворника забраться въ мансарду дома, попросту — на чердакъ.
— Здѣсь, что-ли? — спросилъ онъ дворника въ третьемъ этажѣ.
— Нѣтъ-съ, выше. Воѣ они на чердакѣ существуютъ, — отвѣчалъ тотъ. — Еще потрудитесь нѣсколько ступенекъ пройти. Вотъ этотъ самый аблакатъ-то, о которомъ вы спрашиваете, на прошлой недѣлѣ выскочилъ нагишомъ на крышу, да и давай по ней бѣгать.
— Какой аблокатъ? — удивился членъ общества.
— Вотъ этотъ самый, что изъ бариновъ-то. Онъ, говорятъ, ваше высокоблагородіе, прежде богатый былъ, а потомъ замотался, опустился, сталъ пить… Мы его аблокатомъ зовемъ.
— Съ чего-же это онъ выскочилъ на крышу?
— Да знамо дѣло, вино въ голову вступило. Пожалуйте… Вотъ здѣсь… Вишь, подлецы, то и дѣло на дверяхъ паскудства пишутъ.
