Дворникъ стеръ рукавомъ что-то написанное мѣломъ на двери, и распахнулъ ее. Членъ общества вошелъ въ низенькую комнату съ покатымъ потолкомъ и съ слуховымъ окномъ. У стѣны стояла чугунка и на ней утюги. Какая-то баба гладила на столѣ около чугунки бѣлье.
— Дворянинъ Алексѣй Павловъ Бездоновъ? — спросилъ членъ общества.
Баба обернулась и въ недоумѣніи посмотрѣла, на него.
— Аблоката ихъ высокоблагородію надо. Онъ подавалъ прошеніе на бѣдность, сказалъ дворникъ.
— Алексѣя Павлыча? Да спитъ онъ. Подъ утро домой вернулся и теперь спитъ.
— Разбуди, Андревна. Ихъ благородію нужно его свидѣтельствовать. Это вотъ ихъ квартирная хозяйка будетъ, — указалъ дворникъ на бабу.
Баба отправилась въ смежную каморку. Оттуда послышались ругательства, произносимыя соннымъ голосомъ, потомъ кто-то швырнулъ чѣмъ-то.
— Что ты швыряешься-то? Полоумный! Вставай! Къ тебѣ баринъ насчетъ бѣдности пришелъ, — говорила баба.
— Уйди! А нѣтъ, ей-ей пришибу! — кричалъ хриплый голосъ.
— Убьешь, такъ вѣдь и отвѣтишь. Не посмотримъ, что самъ аблокатъ. Да очнись ты. Баринъ къ тебѣ пришелъ насчетъ твоего прошенія.
— Какой баринъ? — спрашивалъ хриплый голосъ.
— А вотъ выдь, такъ увидишь. Да протри глаза-то!
Раздался раскатъ откашливанія и звонкій плевокъ. Вскорѣ на порогѣ появилась толстая, рослая фигура съ всклоченными волосами, съ небритымъ подбородкомъ и черными усищами на опухшемъ лицѣ. Фигура пролѣзла въ низенькую дверь согнувшись и запахивала полы рванаго, совсѣмъ выцвѣтшаго пальто. Воротъ рубахи былъ растегнутъ, на ногахъ были резиновыя галоши, надѣтыя на босую ногу. Фигура вышла изъ дверей, посмотрѣла посоловѣлыми глазами на члена общества и потянулась.
— Пардонъ… — спохватился сейчасъ-же усачъ и прибавилъ:- Ужасно разоспался… Все еще очнуться не могу.
— Вы дворянинъ Алексѣй Павлычъ Бездоновъ? — спросилъ, членъ общества.
— Я-съ… Потомокъ тѣхъ Бездоновыхъ, которые участвовали при покореніи Казани.
— Вы подавали прошеніе…
— Дѣйствительно, вслѣдствіе воли неумолимаго рока, принужденъ былъ припадать къ стопамъ. Съ кѣмъ имѣю удовольствіе говорить?
— Членъ благотворительнаго общества.
— Ayez la bonté de vous asseoir. Вотъ хоть тутъ на ящикъ. Мебели-то у насъ нѣтъ. Андревна! Дайте мнѣ скамейку, — обратился онъ къ хозяйкѣ. — Пригласилъ-бы васъ, господинъ, къ себѣ въ каморку, но тамъ у меня теперь безпорядокъ и, кромѣ того, товарищъ спитъ на полу.
Посѣтитель вынулъ карандашъ и досталъ изъ портфеля прошеніе, приготовясь на немъ отмѣчать объясненія просителя.
— Вы нѣмъ занимаетесь?
— Служилъ когда-то въ кавалеріи, но по волѣ капризной судьбы…
— Это прежде. А теперь?
— Теперь опредѣленныхъ занятій не имѣю, но, почувствовавъ склонность къ Ѳемидѣ, время отъ времени защищаю дѣла у мировыхъ судей. Заработка только ничтожная, а потому терплю скудость. Пишу прошенія для желающихъ. Вы на мой носъ пожалуйста такъ не смотрите, — перемѣнилъ тонъ усатый человѣкъ. — Это онъ красенъ оттого, что я его зимой отморозилъ. Съ него поминутно кожа лупится — вотъ онъ и красенъ. Несчастіе, случай — и ничего больше. Скажите, могу я на помощь разсчитывать? Мнѣ хоть-бы на дорогу. Только-бы до Калязинскаго уѣзда, до имѣнія сестры добраться. Тамъ у меня сестра замужняя живетъ.
Поѣтитель покачалъ головой и отвѣчалъ:
— Сомнѣваюсь, чтобы вы могли на какую-нибудь помощь разсчитывать.
— Отчего-же? Я нагъ, гладенъ, убогъ, ноги пухнутъ.
— Слишкомъ много безпомощныхъ бѣдныхъ, а вы въ силѣ работать.
— Я и работаю, что приходится по моимъ силамъ и способностямъ, но не могу-же я идти и наняться разбирать барки, таскать бревна. Мнѣ только-бы на дорогу къ сестрѣ.
— Вообще помощь, которую вамъ могли-бы дать, даже и не хватила-бы на дорогу, но…
— Неужели? Стало быть рубля два, три?
— Не больше.
— Даже и привиллегированнымъ классамъ?
— Тутъ на классы не дѣлится. Принимается въ соображеніе большая или меньшая безпомощность.
— Не зналъ я этого. Впрочемъ, и прошеніе-то отъ себя я подалъ такъ, кстати съ другими. Писалъ для другихъ прошенія — написалъ и для себя.
Членъ общества сдѣлалъ помѣтку на прошеніи усача, положилъ его обратно въ портфель и вынулъ два другихъ прошенія.
— Изъ этой-же квартиры поданы еще два прошенія, — сказалъ онъ. — Вдовы солдата Акулины Агафоновой и крестьянки Василисы Перетягиной.
— Совершенно справедливо, — поддакнулъ усачъ. Оба эти прошенія моихъ рукъ дѣло.
— Гдѣ-же эти женщины?
— Андревна, гдѣ эти египетскія муміи? — спросилъ усачъ хозяйку.
Та, не понимая, посмотрѣла на него широкооткрытыми глазами.
— Господину старухи нужны. Гдѣ старухи-то у тебя.
— Ахъ, старухи-то? Такъ ты-бы и говорилъ толкомъ, — отвѣчала баба. — Старухи въ церковь побираться пошли.
— Стало быть нищія? — задалъ вопросъ членъ общества.
— Христовымъ именемъ, батюшка, побираются.
— Бездѣтныя?
— Ни-ни… Никогошеньки у нихъ нѣтъ. Древнія старушки. Ино по купечеству ходятъ, ино по церквамъ побираются. Купцы-то теперь по дачамъ поразъѣхались, такъ куда какъ трудно старушкамъ. По улицамъ просить — городовые ловятъ.
Посѣтитель сдѣлалъ помѣтки на прошеніяхъ и спросилъ:
— Изъ этой квартиры есть еще четвертое прошеніе. Прошеніе отставного канцелярскаго служителя Захара Пустявкина.
— Есть, есть такой у насъ. Вотъ онъ тутъ около печки живетъ. Вотъ его сундукъ, вотъ и клѣтка его съ птицами. Птичникъ онъ.
— Гдѣ-же онъ? Позовите его.
— А синицъ на Смоленское поле ушелъ ловить.
— Старикъ?
— Древній. Руки трясутся.
— Весь ходуномъ ходитъ, — прибавилъ усачъ. — Ужъ на что вамъ: даже самъ себѣ прошеніе не могъ написать. Я ему за сороковку написалъ. Бывшій чиновникъ и не могъ прошенія написать.
— Бездѣтный? Есть родственники?
— Никого, батюшка, совсѣмъ сирый. Какъ перстъ, одинъ, — отвѣчала хозяйка.
Посѣтитель собралъ бумаги и сталъ уходить.
— Стало быть ничего не получу въ помощь, — сказалъ ему вслѣдъ усачъ, прищелкнулъ языкомъ и прибавилъ:- Не вкусно! А я воображалъ!
Далѣе члену общества пришлось спуститься опять въ подвалъ и ощупью пробираться по какому-то совершенно темному и сырому корридору. Впереди его бѣжалъ босоногій бѣжалъ мальчишка въ рваныхъ штанишкахъ объ одной подтяжкѣ. Онъ былъ въ качествѣ проводника, велъ члена общества со двора и говорилъ:
— Здѣсь наша мамка, вотъ здѣсь…
— Ступенекъ нѣтъ? спрашивалъ членъ общества, боясь споткнуться.
— Нѣтъ, здѣсь ступенекъ нѣтъ. Здѣсь только кошки сидятъ. Много кошекъ.
И дѣйствительно около ногъ что-то шмыгнуло.
— Развѣ здѣсь фонаря не зажигаютъ?
— Нѣтъ, не зажигаютъ. Идите сюда. Вотъ наша дверь.
Дверь распахнулась и мелькнулъ слабый свѣтъ. Членъ общества вошелъ въ подвальную комнату съ сырыми сводами. Она освѣщалась маленькимъ окошкомъ и ночникомъ, висѣвшимъ около русской печки. Хоть окно было и отворено, но пахло затхалью, онучами, прѣлью, дымомъ.
— Мамка! Иди сюда… Баринъ тебя спрашиваетъ.
Изъ-за печки вышла тощая, морщинистая женщина пожилыхъ лѣтъ, съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ, изо рта котораго торчала соска.
— Вы вдова солдата Дарья Набрюшкина?
— Я ваше благородіе, я… Она самая и есть. Я прирожденная солдатка, ваше благородіе, — бодро, по-солдатски отвѣчала женщина и даже одной рукой какъ-то подбоченилась, притопнувъ при этомъ ногой.
— Вы подавали прошеніе о помощи?
— Подавала, ваше благородіе, подавала. Бѣдность-то ужъ очень одолѣла, ваше благородіе. Работишки никакой нѣтъ. Я работы, ваше благородіе, не боюсь, а вотъ съ мая мѣсяца господа поразъѣхались по дачамъ — и словно заколодило. Я и по стиркамъ, я и по поломойничеству — а теперь такія времена пришли, что куда ни сунешься — никому не надо. Ходила на огородъ полоть, но тамъ танцорки полольщицы съѣли, потому что онѣ изъ себя артель, всѣ изъ одного мѣста, за свою сестру стоятъ, а чужую выживаютъ. Я сама цѣпной песъ, но гдѣ-же одной женщинѣ отъ цѣлой артели-то стругаться! Такъ и съѣли. А пить-ѣсть надо съ малыми ребятишками, — тараторила женщина,
— Это вашъ грудной ребенокъ?
— Нѣтъ, не мой, а жилицынъ. Нанимаю вотъ этотъ подвалишко и двухъ жиличекъ держу. Пошла это она паспортъ себѣ выправлять, безъ паспорта-то не позволяютъ жить, а сама мнѣ ребенка за пятачокъ поняньчить оставила. Вонъ мой пострѣленокъ стоить. Это мой. А нешто у меня можетъ, быть грудной ребенокъ, коли у меня мужъ шесть годовъ померши? Я, грѣха на душу не возьму, женщина уже въ лѣтахъ постоянныхъ.
— Сколько у васъ дѣтей?
— Четверо, ваше благородіе, четверо. Въ томъ-то и дѣло. И всѣ пить-ѣсть просятъ. Вотъ этотъ, самый махонькій. Ладила въ ученье его, въ сапожники, да не берутъ. Говорятъ: малъ еще. Старшенькій по тринадцатому году въ столярахъ въ ученьи живетъ и ладятъ съ мѣста согнать его, такъ какъ у насъ такой уговоръ былъ, чтобы быть ему въ моихъ сапогахъ, а сапоженки ему не на что купить. Дочку еще, по двѣнадцатому году, хорошо что въ подняньки изъ-за хлѣба пристроила, а другая дочка, по десятому году, при мнѣ живетъ, а теперь вотъ за щепками ее съ корзинкой на постройку послала. Да бьютъ ужъ очень мастеровые за щепки-то. Такъ вотъ самъ-третей и живемъ въ бѣдствіи неприступномъ. Только и молю Христа-Бога, какъ-бы поскорѣе ягоды поспѣли, да лавочники варенье варить начали-бы, сейчасъ-бы я въ чистильщицы и пошла на ягоды. Явите божескую милость, ваше благородіе, разрѣшите намъ помощь въ бѣдности лютой. Вся перезаложилась. Безъ байковаго платка сижу. Вчера послѣдній байковый платокъ къ жиду стащила.
