– Думаешь, я лысый? – спросил он, оставив за крутым виражом тему перепутанности традиций, за́говора и грядущей катастрофы.
– Чего молчишь? Думаешь, волосенки повыпали? Я не лысый! Поняла? Я бритый!
Он схватил Верину ладонь и прижал к своей голове. Гладкая кожа на макушке, щетина на висках. Частью лыс, а частью и вправду брит.
Согласно его теории, в будущем все будут без волос, в процессе эволюции люди теряют волосы и, достигнув абсолютных духовно-нравственных высот, утратят их совершенно. Волосы остались у дикарей, потому что они только что с гор. А безволосые – высшая раса.
Последнее шло вразрез с его же утверждениями о собственной бритости, но Вера решила этот теоретический недочет не выявлять. Он еще что-то говорил про будущее, про Россию, томящуюся под игом, про то, что Москва – Третий Рим, и совсем засыпал ее содержимым своих душевных и умственных закоулков. А вообще хватит с него малолетних, со своими не знает, что делать, и если от души, то она ему немного того, надоела, покладистая больно. Одевается непривлекательно, себя не блюдет, вначале старалась, а как его захомутала, запустилась. Смотреть не на что, хоть бы губы, что ли, накрасила. Хоть бы завела себе кого.
Он ставил Вере в укор ее послушание, то, что она, выполняя его же условия, сделалась слишком скромна, слишком покорна и вызывающе, отталкивающе верна.
Хоть бы завела кого.
Толкая ее этими словами, предлагая другому, лысый снимал с себя ответственность, желая быть, что называется, свободным. Иметь маневр, превратить ее неверность в монету, которая позволит в случае чего от нее же откупиться.
Им завладел страх перед ясностью и, в конечном счете, смертью. Потому что, сделав выбор, признаешь путь, а любой путь ведет в одном направлении. И лысый отчаянно надеялся, что, вихляя и мечась, обманет смерть. Объюлит.
В город возвращались молча. Он изредка ругался, перебирая меридианы радиоприемника, который заполнял автомобильную капсулу звуками FM-диапазона. Только раз он заговорил с ней, буркнув, что надо заправиться, а то встанем, он ее катать не обязан, на нем двое мелких и бывшая.
Вера протянула купюру, он вырвал презрительно, долго пропадал в недрах заправки и вернулся жуя, а ей ничего не купил.
Расставаясь, она спросила, пойдут ли они в следующую субботу в кино, как планировали. Он не отвечал и только чиркал зажигалкой, которая все никак не могла высечь пламени. Чирканье сделалось нестерпимым, и Вера выскочила на тротуар.
Идя по коридору своего этажа, Вера увидела в стекле дальней, ведущей на черную лестницу двери, лицо. Недвижное, в совершенном безлюдье за ней наблюдающее. Нездешний холод тотчас затопил пространство, все щелочки и Веру целиком. Влекомая ужасом, она приблизилась, но никого за стеклом не обнаружила, только мебельный хлам, который издалека приняла за человеческие очертания.
* * *
Вера будто рассматривала в себе новое, в разговоре с лысым непроизвольно высказанное. Она вдруг очень захотела быть оплодотворенной. Раньше готовилась забеременеть от банкира, но то было желание скорее рациональное. Рождение ребенка воспринималось ею как естественное продолжение многолетней связи. Теперь все обстояло иначе. Что-то неподконтрольное, хаотичное владело ею. Кто ей нужен, мужчина или ребенок? Женщина может привыкнуть к любому мужчине, из любого может извлечь пользу и негу. А вот ребенок… Мальчик или девочка, светленький, как она, или потемнее…
Рассеянно прокручивая почту, Вера заметила письмо из отделения для неизлечимых. По американской традиции она уделяла время благотворительности и была подписана на новости профильных организаций: в одни отдавала ношеную одежду, в другие, во времена достатка, жертвовала наличные. Отделению для неизлечимых она тоже время от времени оказывала помощь – развозила обеды для неходячих.
Теперь она читала про молодую совсем девушку, лет тридцати, лежит с четвертой стадией, и одна у нее печаль – волос после химиотерапии совсем не осталось.
Перечитав и усвоив каждое слово, Вера хорошенько помыла голову и отправилась в парикмахерскую.
Всей суммы на покупку у нее не было, и потому в тот же день она передала переливающийся ком собственных кудрей постижеру, накинула кое-что из кошелька и получила взамен роскошный, из натуральных волос ее цвета парик, который и понесла умирающей.
Поселенцы палаты хоть и виднелись еще на поверхности жизни, но погружались стремительно, уходя в вечную бездну, неизбежную и такую пугающую для тех, кто еще держится на плаву. Искомая особа покоилась под слоями одеял на стандартной, казавшейся громадной койке и была так похожа на сухой листик, что не каждый смог бы ее обнаружить среди простыней и подушек. Вера подумала, что ни один журнал не согласился бы опубликовать фотографию этой девушки – товарной привлекательности в ней совершенно не осталось. Можно было бы отметить особенные глаза, познавшие боль, огромные и прекрасные, но глаза были мутной водой.
Вера села на край, сняла с желтой головы шапочку и надела поверх редких клочков парик. Осчастливленная не подавала признаков жизни и только появление некоторой сфокусированности во взгляде, когда Вера поднесла зеркало, выдало наличие в этом существе мысли.
Парик не украсил ее, напротив, только подчеркнул тень смерти, которая заволакивала несчастную. Вера вдруг испытала такую боль от этой очевидности, что едва не сорвала свой подарок, чтобы скомкать, упрятать, сжечь. Избавить и ее, и себя от невыносимого сравнения.
Но тонкая рука высунулась из-под одеяла и потянулась к Вере. Вера склонилась навстречу, и скелетные пальцы тронули мягкий ежик на ее виске. И коричневые губы растянулись в насмешливой улыбке.
И Вера эти губы поцеловала.
Покинув здание больницы, она несколько раз глубоко вдохнула показавшийся удивительно свежим городской воздух и сплюнула.
* * *
Как любой наголо остриженный человек, Вера то и дело ощупывала и поглаживала макушку, но это занятие недолго развлекало ее – скоро она снова не знала, куда себя деть, как распорядиться вернувшимся одиночеством. Она думала о девушке, для которой постриглась. Стоило ли ради чьих-то последних часов лишать себя шевелюры, жива ли девушка, а если скончалась, то чью голову теперь парик венчает? Однажды Верин взгляд упал на то место в стене.
Она отодвинула стеллаж, которым закрыла проход в ничью комнату.
Толкнула дверь.
Вошла.
Янтарный свет лился сквозь шторы. По стенам висели фотографии, гравюры и картины, которых она в прошлый раз не заметила. На фотографиях старинных и относительно недавних были изображены неизвестные взрослые и дети, группами и поодиночке. Картины и гравюры изображали горные и равнинные пейзажи с романтическими замками и селениями. Кроме платяного шкафа стоял и книжный, полный томов.
Вера решила прибраться, принялась протирать вертикальные и горизонтальные поверхности, выступы и ниши, а заодно разглядывала вещи. Стекла фотографий повизгивали под тряпкой, книги хрустели склеенными страницами. Самое интересное ждало в гардеробе, где на полке, над вешалкой со старыми пальто и шубами в чехлах лежал комок пушистого натурального парика.
Покончив с уборкой, Вера примерила находку. Парик выглядел новым, неношеным, неприязни не будил и так напоминал собственные состриженные, что Вера решила его не снимать, зная, что от меланхолии нет средства лучше, чем переодевание.
Она не стала задвигать проход в ничью комнату и бродила теперь по просторам расширившейся жилплощади. Наверняка соседи судачат, особенно та старуха, которая по выходным нянчит внучку. И та молодая, которая недавно спросила: «Правда, у меня живот совсем не видно?» – и добавила с гордостью: «Пятый месяц, а никто еще не заметил!»
Все, небось, строят догадки, почему без мужика, почему до сих пор не свила гнездо, не снесла яйцо, не отложила человеческую личинку. Почему плетется в хвосте женских масс.
Что с ней не так?
Боится передать страшный наследственный недуг?
Бесплодна в результате преждевременного порочного опыта?
Не способна зачать, выносить, родить?
Невесть что принято думать об одиноких и бездетных.
Она надела купленные на рынке, по настоянию лысого, туфли. Левый жал. В спешке, когда она копалась в примерочной, а он вспылил, торговец спутал пары, а может, специально подложил. Раньше надеть повода не было, только теперь обнаружила.
Превозмогая, она отправилась к месту службы лысого, чтобы поджидать у проходной.
Добиралась общественным транспортом, автомобильная страховка истекла, неоплаченных штрафов накопилось на минимальную пенсию. Недавно она удирала от гаишника задним ходом по встречке, оцарапала дверь и теперь решила не рисковать. Поезд подкатил к нужной станции, за стеклом, превращаясь из смазанной массы в различимые фрагменты, замедлялось сплошное азиатское лицо. Створки разъехались, и она, беленькая, стала проталкиваться. Азия пропускала неохотно, перетирала, перекатывала и заполнила вагон вместо нее.
