Россказням про пожары мы не верили, однако же, наступил август, и наш благословенный парк тоже затянуло дымом. Обезьяна рассказывал, что горит в Шатуре, в Егорьевске и в Домодедове. Все это было далеко от нас, но горело, видимо, так сильно, что дым доносило и до Рублевки. Хорошо еще, что в каждом доме у нас были дорогие кондиционеры с хитрыми какими-то фильтрами. Так что мы предпочитали сидеть взаперти, задраив окна и двери, занятия фехтованием забросили и вместо фехтования играли в привезенный Обезьяною дартс. Мишень для метания дротиков представляла собою портрет премьер-министра Владимира Путина. Больше всего очков получал тот играющий, который попадал премьер-министру в глаз. Мне игра не нравилась не по причине моего верноподданичества, а в связи с моим гуманизмом. И я не ожидал, что в ответ на мое недовольство этой игрой Толик скажет:
– А чего? Прикольно!
И все свободное от занятий время Толик и Банько в буквальном смысле слова язвили премьер-министру глаза.
На улице подолгу находился только Обезьяна. Одна из его отлучек закончилась тем, что «Ягуар» мой оказался под завязку загружен какой-то электронной техникой, назначение которой было мне совершенно неизвестно. После этой поездки Обезьяна никуда уж больше не исчезал, а целыми днями возился в парке, монтируя какие-то прожектора, светившие на какую-то четырехметровую тумбу, которая была, вероятнее всего, фонтан, судя по тому, что гофрированный шланг тянулся от этой тумбы к пруду.
Дни шли за днями. Однажды утром, спустившись к завтраку, я обнаружил, что вся кухня увешана воздушными шариками, над обеденным столом красуется сплетенная из роз цифра 26, а на столе дрожит трехслойное бланманже, изнутри которого просвечивают все те же цифры 26.
– День рождения у кого-то? – поинтересовался я.
Но не успел дождаться ответа, как двери открылись, на пороге показался Толик, и Банько с Обезьяной заорали во весь дух «Нарру birthday to you». Ласка счастливо смеялась. «Happy birthday dear Tolik». Прапорщик зарделся, а Банько взял с каминной полки большую сумку и раскрыл ее.
– Толик! Мы долго думали, что бы тебе подарить. И в конце концов решили, что тебе приятно будет получить в подарок пару рапир.
– Не надо, ну что вы… – Толик пунцово покраснел.
– Бери-бери! Рапиры мои! Рапиры не ворованные!
– Да нет, ну как же…
И тут Толик сказал фразу, которую можно было бы считать свидетельством моей педагогической победы. Прапорщик взял одну из рапир, покрутил ее в руках, положил обратно в сумку, закрыл «молнию» и сказал:
– Нет, не надо… Я же когда выйду отсюда, мне же только в тюрьму. Там рапиры отберут. Жалко…
Повисла пауза. Ласка дернула Обезьяну за рукав. Я не знал, что и думать. И только после паузы Банько хлопнул Толика по плечу:
– Ну, не хочешь, не бери! Короче, рапиры твои! Когда захочешь, тогда заберешь. Пойдем бланманже есть.
И Толик спросил:
– Чего это такое – бланманже?
За завтраком напряжение как-то разрядилось. Слова про тюрьму забылись. Банько принялся уговаривать Толика сготовить нам на праздничный ужин какое-нибудь свое фирменное блюдо.
– Какое у тебя фирменное блюдо?
– Да я не умею готовить… – пожал плечами прапорщик.
– Ну, что-нибудь же умеешь? Ну, яичницу сготовь. Или, хочешь, макароны по-флотски. Тут же, как на олимпиаде, главное – участие. Я тебе помогу.
– Ну-у-у… – Толик был в замешательстве.
– Или давай картошки нажарим. Я тебе помогу. Что тебе мама в детстве готовила? Или, хочешь, торт испечем…
– Ну-у-у…
Толик явно соображал медленнее, чем рождались у Банько кулинарные идеи. Однако же выражение лица у прапорщика было такое, как будто он припоминал некий счастливый день в детстве, что-то сокровенное, день, когда мама торжественно, как это бывает в бедных семьях, ставит на стол вкуснятину какую-нибудь и гладит мальчика по голове, а отец еще не пьяный и произносит что-то приличествующее моменту, что-нибудь жизнеутверждающее вроде «расти большой, не будь лапшой»…
– Ну, или пирог, – продолжал Банько. – С капустой или с вязигой. У меня вязига осталась, никто не берет…
– Мясо по-французски можно, – сказал прапорщик еле слышно.
– Или можем курник сделать, – протараторил Банько по инерции. – Что?
– Мясо по-французски, – повторил Толик громче.
– Это которое с сыром и майонезом? Это ж для печени смерть.
– Да нет, вкусно!
– Ну, ладно. Только, чур, майонез приготовим сами, потому что при всем моем уважении к тебе, Анатолий, майонез из пакетов есть нельзя.
– Как приготовим? Я думал, он только в пакетах бывает, – честно признался прапорщик, и все рассмеялись.
Ближе к вечеру прапорщик, одетый в фартук с надписью slow food, сидел на кухне и под руководством Банько перетирал желтки. Банько по капле добавлял в будущий майонез оливковое масло и между делом строгал салаты. Кухонным ножом Банько орудовал, несомненно, ловчее, чем рапирой. Время от времени Толик пытался взмолиться, что, дескать, не могу больше, рука устала, а Банько приговаривал: «Давай-давай, поменяй руку, давай-давай». Через полчаса, когда майонез вдруг загустел и побелел, прапорщик поднял венчик и удивленно спросил:
– Как это?
– Химическая энигма! – торжественно констатировал Банько.
– Что?
– Загадка!
И Толик сказал:
– Ух ты!
Примерно еще через час мясо, запеченное с луком, майонезом и сыром, шкворчало на огромном парадном противне посреди стола в окружении бакинских помидоров, израильской рукколы, фермерского корна и, если верить Банько, настоящих шкловских огурцов. Даже Обезьяна налил себе бокал вина и опасливо выпил несколько глотков за здоровье Толика.
– Обезьяночка, ты не станешь злой? – поинтересовалась Ласка.
– Стану, конечно, – Обезьяна улыбнулся. – Но только после фейерверка.
– А что, будет фейерверк? Ура!
– А ты как думала! Даром я, что ли, две недели монтировал тут на жаре всю эту коммутацию?
– Ха-ха-ха! Коммутировал всю эту монтировку!
Мы беспечно болтали, пока не опустились сумерки. А когда совсем стемнело, Обезьяна решительно опрокинул себе прямо в глотку целый бокал «Коннетабль Тальбо» и пошел на улицу, попросив нас не выходить из дома и не подглядывать в окна до тех пор, пока мы не услышим взрывов.
– Начнется с простых петард, – сказал Обезьяна. – В первые минуты никакого зрелища вы не потеряете.
И вышел вон. И никогда больше я уже не увижу во плоти этого удивительного молодого человека.
Через четверть часа мы действительно заслышали с улицы звуки петард и засобирались на выход. Ласка потеряла под столом легкую кожаную вьетнамскую туфлю да все никак не могла нашарить ее из-за большого живота. Насколько я понимаю, до предполагаемого дня родов ей оставалось еще не меньше двух недель, но время от времени с нею случались уже так называемые тренировочные схватки. Прапорщик беспокоился и торопил, как дети торопят взрослых, боясь опоздать на салют. Банько полез под стол, нашарил Ласкину туфлю, надел Ласке на ногу и помог встать. Она встала и охнула. Оперлась о стол и сказала: «Сейчас-сейчас». Мы переждали тренировочную схватку, Ласка оправилась, и мы вышли на улицу. Даже ночью там было невыносимо жарко и пахло дымом.
Как только мы вышли, слева из-за кустов взлетела с ужасающим воем ракета и рассыпалась над нашими головами снопом искр. Одновременно на черной глади пруда загорелись, отражаясь в воде, римские свечи. И в ту же минуту заработал смонтированный Обезьяной фонтан – черная-тумба. Фонтан этот извергал мельчайшие брызги, которые превращались над тумбой в белесое облако и в свете прожекторов представляли собою что-то вроде зыбкого экрана. На этом экране постепенно проступила фотография белобрысого мальчика, и Толик сказал:
– Ой, это же я в детстве!
Мальчик был смешной и в расфокусе. Белые его волосы были пострижены старательной, но неумелой рукой. Он был бос, а одет был в тренировочные штаны с дырами на коленках и в белую майку с надписью «I love ezhiki».
Из динамиков, запрятанных где-то в цветнике, голос Обезьяны сказал:
– Узнаешь, Толик? Это ты. Фотография сделана аппаратом «Полароид». Помнишь, как твой старший брат с ребятами раскурочил машину каких-то туристов, приехавших отдыхать на озеро? И взял там этот «Полароид» вместе с еще каким-то хламом. Ты ведь видел это, правда, Толик? А когда приехал следователь, ты спрятался на чердаке, чтобы не свидетельствовать против старшего брата.
Изображение на белесом водяном облаке сменилось. Теперь мы видели того же белобрысого мальчика сидящим на бензобаке мотоцикла «Ява». А за спиною мальчика в седле, уверенно положив руки на руль, сидел такой же былобрысый юноша лет двадцати в армейской гимнастерке с сержантскими погонами, подрезанными так, как подрезает погоны шпана, выходя на дембель.
С разбойничьим свистом взлетела из-за кустов и рассыпалась брызгами над нашей головой очередная ракета. А голос Обезьяны неизвестно откуда продолжал:
