Щелк.
Щелк.
– Кировское водохранилище, – взвизгнула пророчица, – пароход тонет, опрокидывается, трупы висят на спасжилетах под потолком в затопленных каютах.
Щелк.
Щелк.
– Еще вода… Северное море, нет… Баренцево, люди задыхаются в корабле…
Щелк.
Щелк.
– Пермь, ночь, самолет переворачивается через крыло, пролетает над крышами, отпустите, взрывается, обгоревшие тела в креслах, пристегнутые.
Щелк.
Щелк.
– Станица Кущевская, зарезанные дети, люди, много людей лежат по всему дому.
Щелк.
Щелк.
– Тула, убитые женщины и дети, пять тел сложены в ванной.
Щелк.
Щелк.
– Минеральные Воды, рынок, взрывается машина, два десятка убитых.
Щелк.
Щелк.
– Астрахань, рынок, взрыв, трое убиты, сорок раненых.
Щелк.
Щелк.
– Орджоникидзе, рынок, взрыв, девять убитых.
Щелк.
Щелк.
– Москва, концертный зал, все задыхаются, стрельба, сотня трупов.
Щелк.
Щелк.
– Отпустите… Грозный, грузовик взлетает на воздух, в кабине мужчина и двое детей, 72 трупа, двести раненых.
Щелк.
Щелк.
– Москва, теплоход на реке, пристань под Воробьевыми горами, множество народу в очереди на причал, взрыв, теплоход разорвало, люди вповалку, вещи в реке…
Щелк.
Хлюп.
Кассандра называла подлинные события, те, что потом ворвутся в мир с экранов новостных выпусков и телетайпов. Лишь те предсказания, что искупались выстрелом, не находили своей кровавой реальности в будущем.
После толстяка напротив меня уселся краснощекий долговязый парень, лицо которого успело показаться мне знакомым. Он надел очки и попробовал мне улыбнуться.
Время замерло давно. В странном отупении я сидел перед приплясывавшей бубнящей теткой, которая наконец принялась выкрикивать: «Пушкинская площадь, Москва, подземный переход, взрыв, валит дым, люди лежат в крови, бегут оборванные, в крови». Или: «Горы, горы, потом, поселок, Алхан-Юрт, грузовик, взрыв, лежат военные».
Я жал курок уже без чувств, без воли. Щелк. Иногда только присматривался к тому, как напарник принимал боек в висок. Щелк.
И вдруг я снова услышал сладковатый запах, такой же, как услыхал, когда из башки рыжего брызнула кашица и костяные розовые пластинки оказались у меня на колене.
На сегодня аллес. Всё заканчивается мгновенно, быстрей, чем началось. Безмолвно, четко, словно при смене действий в театре вертится колесо на сцене и провожает за кулисы комнату с интерьером. Поднимал меня Ибица, склабясь в темноте жемчужным оскалом. Ему кто-то помогал, я не мог встать, ноги не держали, разогнуться я тоже не был способен. Мне стукнули в грудину кулаком и плеснули нашатырем под нос. Сунули в руки одежду и после – сверток, с которым я и оказался в темноте Старо-Ваганьковского переулка. За оградой лаяла сторожевая собака.
Не понимая, что со мной произошло, я еле передвигал ноги, но ковылял изо всех сил, оглядываясь, стараясь поскорей удалиться от проклятого места, где мне только что грозила смертельная опасность. Я прислушивался к себе, ощущая, как сквозь подушку контузии пробивается чувство счастья: сохраненная жизнь сипло пела «аллилуйя». Я вышел на Воздвиженский пригорок и застыл перед подъемом на Каменный мост, настолько ощущая себя в нереальности, что проще было бы согласиться, что я внутри трехрублевой купюры, с обратным видом на этот государственный пейзаж. Мне так и показалось…
Податься было некуда, электрички уже не ходили, и я доковылял до Стромынки. Перепуганный Пашка открыл мне дверь, проводил на кухню, поставил чайник и сел передо мной. Меня стало трясти. Кофейная чашка коньяка распустила внутри пружину, и я разревелся. Успокоился немного, достал сверток и разорвал оберточный пергамент. Замусоленные полтинники и двадцатки высыпались на стол. Я никогда не видел столько денег.
– Откуда? – выдохнул Пашка.
Я снова заревел.
– Ты убил кого-то?
Я замотал головой.
– Украл?
– Заработал, – прохрипел я. И мало-помалу, сбиваясь и не веря своим собственным словам, рассказал, что произошло…
– Ну, ты попал! – восхищенно заключил Пашка.
Я сосчитал деньги.
– Мало, – заключил я. – Нужно раза в три больше.
– Куда больше? Жадность фраера сгубила… – удивился Пашка.
– Нужна тридцатка, – сказал я, по-хозяйски собирая со стола и подравнивая в пачку деньги. – Буду еще играть.
– Ты спятил. Два раза в одну воронку снаряд не попадает. Закон больших чисел забыл? Выиграл – беги.
– Мне всё равно. Сыграю. Надо только придумать, как играть. Как странно, как страшно, что я выжил! Будто время остановилось. Словно я оказался в мертвой точке, и как бы я ни нажимал курок – всё мимо. Если б мне дали монету – она у меня сто раз подряд легла бы решкой. Я чувствую, меня несет по воздуху и надо играть. Но нужно как-то удержаться в полете, остаться на крыле.
– О! – вдруг воскликнул Пашка. – Это, конечно, бред, но всё равно…
– Говори, – я плеснул себе еще коньяку.
– Читал в детстве альманах «Вокруг света»? В одном из номеров рассказывалось о странном африканском племени. Жило это племя на берегу Конго. Молились какому-то речному богу. Некой огромной рыбе, которую никто не видел, но которую все боялись. Она быка могла в воду утащить.
– Крокодил?
– Нет, рыба. Но не суть. Главное, как они на войну ходили. Они всё время враждовали с соседними племенами, брали щиты и копья и шли кого-нибудь проткнуть, взять в плен. А перед походом делали вот что. Углублялись в затоки и вылавливали корзинами рыбку – макропода. Это особенная рыбка, лабиринтовая. У нее, кроме жабр, есть лабиринт – специальный дыхательный орган, позволяющий дышать ртом. Поэтому макроподы живучие – могут существовать в почти высохшем болоте, в иле, в грязи, дожидаясь по-ловодья.
– А покороче?
– Уже и сказке конец. Воины этого племени брали каждый по рыбке и засовывали себе за щеку. Так и шли с живой рыбкой во рту. Они верили, что если им суждено погибнуть, то эту участь возьмет на себя другое живое существо – рыбка.
– Бред какой-то. Язычество.
– А ты как хотел? С волками жить…
– А где взять такую рыбку? В Африке?
– Теперь самое интересное. В любом зоомагазине. Три рубля за особь.
Запьяневший, раскрасневшийся от внезапного жара, я уже валился в сон и едва мог шевелить языком. Я еле воспринимал слова Павла, и странно, что я вообще запомнил их.
На следующий день я приехал в Султановку. Сошел с платформы и замер, прислушиваясь, как за спиной стихает гудящий звук удаляющейся электрички.
Шуршали листья под ногами, ворона закаркала в кронах деревьев пристанционного парка. Я медленно брел в поселок, пересекая пожухший луг, который продолжался полем и шел к горизонту через лес широкой просекой, над которой медленно скользил по посадочной глиссаде чуть дымящий аэробус. Унылый лес, унылые поля были полны печальной желтизны и воздуха, просвеченного рассеянным светом, текущим по облетевшим ветвям печальных крон…
Вера еще спала, утопая в перине. Я встал на колени, чтобы поцеловать ее волосы, разметавшиеся по подушке. Обжегся желанием и вышел на веранду.
Пустой дом был выстужен и глух. Я слышал возню мышей, на зиму перебиравшихся из сада в подпол. Вдруг наверху скрипнули половицы, как будто там кто-то осторожно прошелся от стены к окну… Дом молчал и потрескивал, вздыхая в дымоходе осыпающейся сажей. Я бросил сверток с деньгами на стол, за которым летом мы играли в карты, и стал смотреть на лиловое зеркало пруда, в котором ползла надвигающаяся туча.
С деревьев слетали в безветрии листья. Ворона спланировала на березу и от скуки стала раскачиваться на гибкой ветви, перемещаясь по ней от ствола к краю и обратно…
Я затопил камин. Вера проснулась от треска пламени и долго смотрела на огонь из постели, не говоря ни слова.
Мы позавтракали тем, что я привез с собой: сардинами, бородинским хлебом, сыром и дыней.
Она всё молчала, только иногда взглядывала на меня.
От ее взгляда я внутренне сжимался.
Мы сидели друг напротив друга за столом, две сороки оглушительно трещали и перелетали с яблони на яблоню.
Вера ссутулилась, втянула голову в плечи и, глядя в пол, произнесла:
– Я залетела.
Я ничего не понял.
– Куда залетела?
– Беременная я, – сказала она с раздражением.
Я онемел от счастья и испуга. Бросился целовать, притягивал к своей щеке ее руки, гладил ее лоно, целовал колени и не замечал ее холодности.
Она вырвалась и встала к окну.
– Я не хочу ребенка.
– Как не хочешь? – обомлел я.
– Ну, зачем мне… двое детей?
– Я второй?..
Вера отвернулась.
Я не мог поверить тому, что услышал.
У меня навернулись на глазах слезы.
– Ты только подумай – ведь мальчик или девочка?.. Если мальчик – Алешкой назовем, как отца моего. Или – хочешь, как твоего… А девочку – Аленкой…
– Аленкой… Половина Москвы Аленок.
– Хорошо. Не хочешь – не надо Аленкой… Мне имя Лада нравится.
