Тут милая моя очнулась, таращится, озирается, лицо утирает. А я ржу, не могу остановиться. А она как блеванет. Жучкам и муравьишкам тяжко в тот день пришлось. Я тогда еще не знал, что девочкам волосы держать принято в таких случаях. В общем, я полюбил ее еще больше. Аж захотел ею стать, так полюбил. Некоторые мужики бабами хотят стать по другим причинам, а я только от совершенного восхищения предметом моего сердца.
– Мне домой в таком виде нельзя. Мать убьет, – ее первые слова, когда утерлась.
– Пошли ко мне. У меня никого, – предложил я и сам удивился – у меня дома никого, а я девчонку по грязи валяю.
Папаша со времен обучения меня метанию гранат тяги к романтизму не утратил, а, скорее, напротив, прибавилось в нем этой тяги. Бутылки уже девать было некуда, и маман выселила его в гараж. Или папаша сам отселился. Обоюдно, короче. Утеплил гараж собственными руками, установил электрическое отопление, биотуалет, стены вагоночкой обшил и назвал это своей мастерской. Не знаю, что он там мастерил, я по крайней мере никаких поделок ни разу не видел. Маман, правда, намекала на каких-то баб, которых папаша в гараж якобы водит, и что поделки, вполне конкретные, вполне могут однажды заверещать у нас под дверью и что она с этими его поделками нянчиться на старости лет не собирается. Не знаю, короче, что и как, но папаша подолгу живал в своем убежище, опустошал бутылки и вел дискуссии абстрактного характера с такими же романтиками из соседних гаражей. Машины, кстати, у него никогда не было.
Тогда как раз был период, когда папаша созерцал пробуждение природы. Это происходило или в самом гараже, или в компании с другими мужиками, на площадке перед гаражами или за гаражами. Короче, папашиного появления в квартире можно было не опасаться. Маман же была в командировке – медицинская конференция, она у меня венеролог, хорошие бабки, между прочим.
Мы пришли. Я предложил красавице душ и под звуки льющейся воды стал порхать по кухне, приготовляя чай. Она вышла ко мне с нежно-зеленым лицом, по-весеннему прекрасным. Мы пили крепкий чай, говорили о родителях, о том, куда будем поступать. Она рассказала, как отец купил подержанный мерс с люком и они поехали на реку и люк открыли. Пока ехали, пошел дождь, а люк заело. И им пришлось надуть матрас и держать его над головами, чтобы хоть на головы не лило.
Мы смотрели телик, сидя на диване. Я никогда больше ни с кем телик так не смотрел. А если и смотрел, то не помню. А потом я поцеловал ее, и она ответила мне, глаза ее были закрыты, а губы искали мои губы. И я стал возиться с ее лифчиком, а она запустила руки мне под рубашку. И снова ее грудь и пуговка на джинсах. И тут она такая: «Нет».
– Что случилось?
– Я не могу.
– Почему?
– Ну не могу.
– А что такое?
– Ты уже спрашивал! Не могу и все!
Я не стал настаивать, хотя испытывал то, что называют глубоким разочарованием.
А она, наоборот, взбодрилась, вскочила и стала бегать по комнате, делая спортивные упражнения, играя своими прелестными сисечками.
– Хорошо, что у меня светлые соски! Темные – некрасиво.
Я не стал спорить. Никаких других сосков, кроме сосков маман, когда я по ошибке вошел в незапертую ванную, я вживую, вот так близко, не видел. Те тоже, надо сказать, были светлые.
– Ты что, расстроился? – она растормошила меня, стащила с дивана, заставила вместе с ней плясать.
Я двигался, как деревянный, она прикрикнула, что я могу обижаться, сколько мне хочется, что это мое дело.
Я сказал, что не обижаюсь, просто танцевать неохота.
На самом деле танцевать хотелось, но я чувствовал облом и не желал показывать, что меня вот так можно обломать, а потом легко переключить на хиханьки да хаханьки.
– Ладно, мне пора, – сказала она, вдоволь набесившись.
– Я тебя провожу.
Она жила с другой стороны реки, и мы пошли по мосту. Мост предназначался для поездов, но были дорожки и для пешеходов. А поезда ходили редко. Мы почти пересекли мост, когда она меня спросила, мог бы я ради нее прыгнуть.
– В воду?
Она рассмеялась: «Конечно, в воду. С моста в воду. Прямо сейчас. Но я вижу, что не прыгнешь. Если бы мог, то не стал бы переспрашивать, а сразу бы прыгнул».
Я вскочил на серую каменную тумбу с выбитыми цифрами «1907», но красавица обхватила мои ноги и прижалась к моим ногам лицом. Некоторое время мы так стояли. Довольно долго, наверное, потому что мимо успел проехать старенький локомотив с одним вагоном. Проехал и погудел.
Я соскочил с тумбы злой.
– Я мог бы прыгнуть!
– Я знаю.
– Ничего ты не знаешь! Я мог бы прыгнуть, ты меня остановила!
– Я знаю.
– Что ты знаешь?!
После того дня мы продолжали встречаться. Забивали на подготовку к выпускным и вступительным, слонялись, держась за руки. Отовсюду перла сирень, и голова шла кругом. Казалось бы, домов, гаражей везде понатыкано, а сирень нашла лазейки. Хороший все-таки месяц май, жаль, короткий, могли бы хоть недельку накинуть.
Весна, а следом и лето способствовали нашей страсти. На школьных дискотеках по пятницам мы официально считались парой, но страхолюдина еще отчаянно приглашала меня на медляки, и я величественно терпел ее объятия. Когда же товарищ Сталин отпускал по ее поводу очередную шуточку, я смеялся, потому что Сталин шутил всегда смешно.
Скоро, недели за две до экзаменов, я вообще забил на школу, ходил только на дискотеки. Мать орала, отец вернулся из гаража и угрожал, что я стану антисоциальным элементом. Товарищ Сталин, который к тому времени успел порядочно раскрутиться, взял меня в дело, и я быстро накопил и на школьный аттестат, и на поступление. Не ради себя – чтоб родичи успокоились. Сам не пойму, откуда у меня тогда взялась деловая хватка, с тех пор она больше не проявлялась.
Свидания продолжались, я рвал ей цветы, а потом и яблоки. Она закрывала глаза во время продолжительных поцелуев, которые стали уже до того продолжительными, что мы едва не засыпали. Я предпринял еще несколько попыток и неизменно встречал отказ. Беспричинное воздержание и первая любовь сводили меня с ума, с наступлением осенних холодов я стал не на шутку злиться на всех вокруг. Первый курс меня не радовал, будь я склонен к суициду, сунул бы голову в петлю, но я по самоубийствам никогда не подрубался. Товарищ Сталин, встретив меня однажды, посетовал на то, что я вышел из бизнеса, а лучшего помощника у него с тех пор не было, дело верняк, трава улетает, только успевай считать лавэ, менты в теме, никакого палева, а что это с тобой такое?
Я рассказал, что не ладится с нашей общей любимицей, чертыхался, матерился по-юношески избыточно и даже признался, что она мне не дает. Товарищ Сталин, надо сказать, был одним из тех, точнее единственным, кто чарам красавицы нашей никогда не поддавался, посмеивался над остальными, подмечал ее прыщи, ноги «иксом» и маленькую грудь. Выслушав меня, он сказал следовать за ним.
Мы сели в его бэху. Отъехали недалеко, закатили во двор. Дело было вечером в ноябре, в свете фар на капот полезли, словно зомби, девицы различной степени подержанности. Сходство с зомби, кстати, мне пришло в голову не из-за их уродства, а по причине нижней подсветки фарами и скученности. Опустив стекло с моей стороны, Сталин стал по-свойски болтать с их управляющей, шутить, справляться о делах. И как ему это удавалось?
– Новые девочки есть, рекомендую. Алина, Галя, пойдите сюда, – подозвала «мамочка» двух потупивших глаза, прижавших сумочки к животам ногастых малолеток. Из-за длинных тонких ног и маленьких туловищ они напоминали смешных дачных паучков.
– Как тебе? – поинтересовался Сталин.
Я постеснялся обсуждать девушек прямо при них. Они были о'кей, но уж больно напоминали мою неприступную красавицу.
– Помясистее хочешь? – догадалась «мамочка».
Не успел я согласиться или возразить, как тонконогие уцокали прочь и перед нами возникли дородные светловолосые сестры, причем одна из них была в каких-то особо «умных» очках, отчего у меня сразу встал.
Вечер удался, все читали мои мысли, понимали без слов. Устроив сестер, кем бы они друг другу ни приходились, на заднем сиденьи, мы покатили в гостиницу Академии наук. Хорошее было местечко. С почасовой оплатой.
Я выбрал очкастую. Это она первой из шлюх похвалила мои губы, после того как я, вопреки негласному запрету, поцеловал ее. Деваха даже лифчик сняла, так я ей понравился. Соски темные, обалденный цвет. Если в такой цвет тачки красить, расхватывать будут любые драндулеты.
– Ты что, девственник? – спросила она, положив мне голову на грудь после стремительного первого раза.
Сердце стучало где-то в затылке. Кровать качалась, рядом товарищ Сталин уже в двадцать пятой позе драл вторую сестричку.
– Нет, – дрожащим голосом ответил я, надеясь, что Сталин не услышит.
Та ночь принесла облегчение и тревогу одновременно. Я стал страдать и мучиться, что изменил своей любви. Любовь моя, однако, продолжала держать оборону, и неизвестно, сколько бы это тянулось, если бы однажды вечером я не решил встретить мою прекрасную даму перед дверьми ее института иностранных языков, куда она, как все хорошие девочки без жизненного плана, поступила. Я сидел на скамейке, поглядывая в сторону дверей, когда же появится она, моя любовь. Она появилась. Под ручку с неизвестным мне молодым человеком в щегольских очочках. Меня не заметила, очень была увлечена поцелуем со своим спутником, и села в его «Ладу» шестой модели. Он ей даже дверцу открыл. Чистенький такой, в брючках, очечки «умные», как у моей первой. Я подскочил с лавки, рванул к ним. Бухнулся на лавку обратно. Снова вскочил. «Так», скажу, «это… ты кто такой… что за дела…», надо быть вальяжным, не показывать негодования и бешенства, надо быть циничным и решительным, надо…
