– Виктор Кириллыч меня зовут; сюда нельзя, господин хороший, к столу позовут через часик, а пока на улице закусите.
– А где можно посмотреть картины? – спросил Соломин. – Левитан меня интересует.
– Картины? А вон туда, в галерейку пройди, там висят, – махнул рукой в сторону анфилады камердинер. – Только чур руками не трогать и вплотную не приближаться, издали смотри, не то сигнализация сработает.
Через несколько минут, быстро миновав бережно подсвеченные палестинские этюды Поленова, Соломин стоял перед небольшой картиной с табличкой «Автопортрет с собакой. Перелесово. 1892 год». На ней была изображена осенняя роща, раскисшая дорога, блестевшая лужами в колеях, а на обочине стоял охотник с ружьем и пестрым глухарем, притороченным к патронташу. В ногах у него сидела собака, белая легавая с рыжими подпалинами. Лицо охотника с огромными печальными глазами выражало странническую гордую неприкаянность, обездоленность, но не оно поразило Соломина. А поразило то, что, мгновенно узнав Лану, он понял: перед ним тот самый прозрачный великан, которого он видел в полях, над лесом… Мурашки побежали у него по спине, и он поспешил прочь.
Соломин отправился искать Катю и нашел ее на скамейке в арочной перголе, пересекавшей террасу по направлению к реке. Положив ногу на ногу, она курила, отрешенно глядя в дальний конец растительного тоннеля. Низкое солнце теплело сквозь облетевшие и подстриженные плети девичьего винограда, чьи оставшиеся листья еще кое-где пунцовели сквозь решетку.
– Ты не голодна? – спросил Соломин, едва приходя в себя после сделанного открытия.
– Нет, – ответила она, очнувшись, и Соломин заметил, что глаза ее блестят от слез. – Я приду сейчас, иди, – сказала Катя и отвернулась. Она вдруг пронзительно пожалела Соломина, впервые за долгое время.
«Господи, но почему, почему Левитану понадобился автопортрет?.. Зачем он был ему нужен?..» Пораженный Соломин еще минуту смотрел, как дым от Катиной сигареты стоит в лучах заходящего солнца, и повернулся, чтобы идти.
– Постой, – услышал он за спиной.
Катя подошла к нему, взяла под руку, и они вместе вернулись к дому.
Дубровин, Турчин и священник сидели отдельно, почти не обращая на себя внимания гостей. Гости стояли группками там и тут или сидели в огромных креслах и на диванах в льняных чехлах. Время от времени они подходили к жаровням, где официанты отрезали для них куски мяса. За спинкой кресла Турчина стояла корзина с рыбой, из которой тусклой медью выглядывала голова большого, с лопату, леща. Гости, казалось, плохо знали друг друга, поскольку компании почти не смешивались и гости не раскланивались. Дубровин уплетал баранину, Калинин отошел положить себе еды и не вернулся, примостившись где-то в сторонке. Соломин отправился за выпивкой, принес себе и Кате и сел с ней под газовый рожок.
Слышался негромкий ропот, откуда-то доносился хриплый шепот Дайаны Стенвей и блюзовый перебор клавиш. Рядом с их столиком вдруг застрекотал в траве одинокий, еще живой посреди октября кузнечик.
– Эх, хорошо буржуям жить! – сказал Турчин, делая большой глоток вина. – Друзья, посмотрите, как хорошо! Какой покой!
– И правда хорошо, – сказал Соломин, который и так не отрывался взглядом от речной дали, от панорамы уже тонувшего в сумерках берега и согласился ради этого задника терпеть присутствие Калинина. – Даже слишком хорошо. Человек этого недостоин.
– Петр Андреевич, не желаете ли испросить кистей и красок у хозяев и написать этот вид? – спросил Турчин. – Или у вас всё снаряжение с собой, как у коротышки Тюбика?
– Такое сразу не нарисуешь, – отвечал Соломин. – Тут, прежде чем браться, хорошенько подумать надо. И потом, если рисовать без людей, получится совсем другое. Люди задают своей незначительностью масштаб величия. А людей брать в картины я еще навык не выработал. Впрочем, в пейзаже они и не нужны.
– Разве? – спросил Турчин оживляясь. – Если исключить человека, природа лишится своей одухотворенности. Без человека природа слепа и бессмысленна.
– Я предпочитаю человека только по эту сторону холста. На холсте ему делать нечего. Портрет – дело нехитрое, слишком он на литературу похож. Как ни рисуй, как ни пиши, всё равно наврешь. Портрет всегда карикатура, литература всегда выдумка.
– Господи, что такое? – встрепенулся Турчин. – Владимир Семеныч, что он несет?!
– Мальчики, не ссорьтесь, – нерешительно сказал Дубровин.
– Литература, говорите, ложь? – взвился Турчин. – А как же «Анна Каренина», которая достоверней и полнокровней многих жизней? Как же быть хотя бы с этим романом, в котором Бога больше, чем в любой церкви, а души и плоти больше, чем в ином живом человеке?
– Пожалуй… – согласился Соломин, которому расхотелось устраивать дискуссию в гостях и при Кате. – Хотя, – спохватился он через минуту, – тот же Лев Толстой говорил, что вся его литература – это пустая игра. Китти и Левин такие же пустышки, как тряпичные куклы на театре.
– Будто бы? – презрительно сказал Турчин. – «Анна Каренина» – блеф, а ваши пейзажи, значит, соль земли, да?
– Я ничего о своих картинах не утверждал; картины мои тоже игра, но более честная, открытая, без пафоса и презумпции веры в слова… Впрочем, достаточно об этом, – махнул рукой Соломин. – Владимир Семеныч, вы обещали рассказать о невесте, – сменил он тему, глядя, как молодожены, попозировав перед камерой в обнимку с мраморным львом, спустились вниз и стали осыпать гостей лепестками астр, беря их щепотью с подноса. На невесте уже было другое платье, и Шиленский переоделся, сменив белый фрак на черный смокинг.
Просыпались лепестки и на Соломина с Дубровиным, и улыбка невесты озарила всех. Шиленский передал ей поднос и присел на подлокотник кресла к отцу Евмению.
– Очень рад видеть вас, друзья, надеюсь, вам понравится праздник, – сказал он, оглядывая всех и задерживаясь взглядом на Кате. – Всё хорошо?
– Просто отлично. Красиво и вкусно, – сказал Дубровин.
– Как самочувствие, батюшка?
– Благодарствую, – улыбнулся отец Евмений. – Закусываем полегоньку.
– Прекрасные у вас здесь виды, усадьба уникально расположена, – вставил Соломин. Но Шиленский вдруг что-то вспомнил и снова обратился к священнику:
– А что, батюшка, давайте вам колокол выплавим. Недавно я вычитал состав Царь-колокола – четыре с половиной пуда золота, полтонны серебра, остальное медь и олово. Мы в такой же пропорции выльем, тонны на три, так что гудеть будет по-царски. Ну как, годится? Три тонны колокольня ваша выдержит?
– Может, и выдержит, да куда нам колокол такой, Валерий Аркадьевич? До Москвы дозваниваться? – возразил Турчин.
– Ничего, пусть знают наших, – сказал Шиленский. – Вы только представьте, как вдарим! Да как пойдет звон по всей этой шири… – Шиленский развел руками. – Ну что, отче?
Отец Евмений сначала только промычал что-то, пожимая плечами. Потом вздохнул и ответил:
– Ежели не обременителен вам такой подарок, то мы его примем с превеликой благодарностью.
– Тогда по рукам, – сказал Шиленский, дотронулся до плеча священника и отошел к жене, которая тем временем вывела к гостям нарядных детей – мальчиков-двойняшек и девочку лет трех.
– Так откуда дровишки? – напомнил о своем вопросе Соломин.
– Это странная история, – отвечал Дубровин. – Чужая жена, больше года отбивал ее у какого-то осетинского водочного магната. Вроде Елены Троянской. Магнат выкрадывал ее, возил аж в Новую Зеландию развеяться, а непокорная жена вообще от пищи отказалась. Тогда тот собственноручно привез ее к Валерию Аркадьевичу. Так она и не сдалась и чуть не померла, будучи тридцати восьми килограммов веса.
– Ничего, отъелась, – сказала Катя, оглянувшись на невесту.
– «Крейцерова соната», – покачал головой Соломин.
– При чем здесь Толстой? – грозно спросил Турчин.
– Скорее, Бетховен, – отозвался Соломин. – Значит, наш Парис не промах… – продолжал он. – А что здесь размещалось в советское время?
– Туберкулезный санаторий, – сказал Дубровин.
– Как же ему удалось занять такую роскошь?
– В Азии неподкупны только мухи, – съязвил Турчин. – Кроме того, Шиленский столько хлопот претерпел с этими руинами, чтобы в точности восстановить исторический облик, что впору отдать ему должное.
– О, да я не верю своим ушам, неужто вы полюбили буржуев?
– Я не изменяю своим взглядам, но не могу не отдать должное труду Шиленского над данным памятником архитектуры.
– Что вы говорите? А вам не жалко больных? Где они будут теперь реабилитироваться? Того гляди он и чаусовскую усадьбу отреставрирует, вместе с вами… вместе с нами. Посмотрим, как вы тогда запоете. Не для того ли он подбирается со своим колоколом? А? Батюшка? И что вы скажете о таможеннике, который делится с вами взятками?
– Он делится не со мной, а с людьми, – вздохнул отец Евмений. – И потом, мы все умрем, всё позабудется, а храм еще века простоит.
