– Не робей. Он налакался и спит… Как только разведусь, сразу же разменяю квартиру. Пусть пьет в одиночестве.
– Он же сопьется.
– А здесь он не сопьется?.. Клянусь тебе, Мариночка, я могла бы терпеть и ладить, но ведь он Витьку губит.
Сима ворчливо добавила:
– Не волнуйся за него. Он стал совсем безвольный – какая-нибудь доброхотка его подцепит.
Сима отправилась мыть плиту. А Марина, толкнув дверь, вошла с пылесосом в комнату к Игнатьеву, – смущаться или робеть и впрямь было нечего, он спал пьяным сном. Марина включила пылесос: шум не тревожил спящего. Можно было опрокинуть шкаф. Можно было разбить большое зеркало. Марина (после восторженных воспоминаний об Угличе ее душа все еще томилось) вдруг порывисто подсела на диванчик и, вглядываясь в лицо спящего, подумала: «А ведь я любила только тебя…» – это не было правдой, и она сама знала, что это не так, но думать об этом сейчас было приятно. После того романа с Игнатьевым у нее была несладкая жизнь одинокой женщины. Разное было. Она уже давно лишилась былой сентиментальности. Ей вдруг пришла в голову мысль, поразившая ее. Чуть ли не в испуге Марина выключила пылесос и стремительно выскочила из комнаты.
– Не могу, – винясь, сказала она Симе. – Мне там как-то неловко…
– А?
– Неловко мне, говорю. Иди уж лучше сама уберись у него, а я вымою плиту. Не могу видеть пьяных…
Сима махнула рукой:
– Да шут с ним. Пусть валяется в грязи – займемся лучше кухней.
Игнатьев проснулся оттого, что Сима, заглянув в дверь, крикнула:
– Эй!
Он открыл глаза.
– Эй! Хочу тебе, Игнатьев, сообщить – назначен день развода.
Она стояла перед ним тоненькая и решительная.
– Когда? – сонно прохрипел он.
– Через месяц. Одиннадцатого… Надеюсь, что ты не будешь упорствовать, не являться, оттягивать дни и вообще валять дурака?
Он подумал и сказал:
– Не буду.
– Вот и молодец.
И она крикнула на кухню:
– Марина! Свари и ему кофе за покладистость! Он сегодня такой милый, что мы за ним немножко поухаживаем…
Вялый и непроснувшийся, Игнатьев тяжело поднялся, прошагал на кухню. Ему дали чашечку дымящегося кофе.
Жена пододвинула сахарницу, а он, проследивший движение, посмотрел на тонкие, спичечные ее руки. В том разговоре она обещала, что будет изящной, как в юности. Теперь это было позади; теперь она была изящной, как в детстве; едва ли она весила больше ребенка. Он, возможно, смотрел на жену слишком пристально – Марина перехватила взгляд.
И со странноватым, вдруг объявившимся оттенком в голосе, робким и одновременно лисьим, она спросила:
– Сима, а у кого ты лечишься? Кто твой врач?
– Загоруйко.
– А-а… Говорят, она знающий врач. Опытный.
– Да. И очень ко мне внимательна.
Уходя в свою конуру, Игнатьев вновь услышал тихий, все с теми же странноватыми интонациями голос Марины:
– Сима, а не затеять ли нам небольшой ремонт?
– Ремонт?
– Ну да… Квартира засверкает, как новенькая.
– Я слаба сейчас, Мариночка. Не потяну.
– Я помогу…
Чуть позже у Симы случился приступ. Игнатьев спал и не слышал, Сима стонала совсем негромко. Она умела сдерживаться.
– М-м… – прижимая руки к животу, цедила она сквозь зубы.
Марина спросила:
– Вызвать врача?
– Не надо. Загоруйко сказала, что приступы время от времени будут. А потом пройдут.
– Дать тебе что-нибудь?
– Таблетки. Там, на полочке. И воды.
– Держи.
– Спасибо. Проследи, чтобы Витька лег спать вовремя – ладно? Я пойду в постель, крутит меня…
Сима стонала, потом стоны сошли на нет, она уснула.
Потом заснул Витька; Марина проверила уроки и ровно в одиннадцать велела ему лечь, что он, послушный, тут же и выполнил.
Все спали. Марина прошлась по комнатам. Она потрогала стены. Оглядела кой-где потершиеся обои – квартира была хорошая. Марина не спеша прибрала в прихожей, вытерла следы ног и остатки мокрого снега, который еще днем натащил с улицы Витька.
Потом она вошла к Игнатьеву. Он спал. Марина взялась за веник – осторожно вымела мусор, а также вынесла в прихожую и спрятала в шкаф пустые бутылки. На постели Игнатьева она заметила хлебные крошки, мелькнул даже кусок сыра, ссохшийся и уже каменный. Марина перевалила спящего Игнатьева с боку на бок и отовсюду крошки смахнула. Переворачивая, она прихватила спящего руками просто и грубо, как прихватывают легкую добычу, – руки у нее были уверенные, а он спал крепко.
С утра Марина пришла к ним с рулонами обоев. Она решительно принялась обдирать обои. Обои обдирались легко и словно бы ждали женскую руку: этак весело потрескивали. Марина закатала рукава курточки, и ее полные белые руки сновали и мелькали там и здесь. Игнатьев, заваривая чай, вспомнил запущенную, как сарай, комнатушку Марины, где ремонт не делали сто лет, но подсмеиваться не стал, только хмыкнул недобро. С утра болела голова. Кроме того, у него возникла тихая, но неотвязная мысль: посмотреть фотографии. Он шел туда и шел сюда – он никак не мог вспомнить, где фотографии лежат, а треск сдираемых обоев, оживленные голоса женщин и их суета не давали ему сосредоточиться.
Сима решила, что он ищет спиртное.
– Нет ничего. Не высматривай.
– Чего нет?
– Того самого.
И он подумал, что ведь действительно нет. И заторопился:
– Да… Пойду…
Марина подхватила:
– Иди, иди. Скоро одиннадцать – твои коллеги уже возле магазина в полном составе.
Обе засмеялись.
Когда он оделся, Сима подошла и сунула ему деньги:
– Купи еще бутылку.
– Зачем?
– Надо.
– Но зачем?
– Я же говорю: надо.
И вновь обе они засмеялись.
Однако когда Игнатьев вернулся, смысл дополнительной бутылки стал ясен – Марина привела трех рабочих. «Хозяева», то есть Сима, Витька и Марина, покрывали старыми газетами мебель, а рабочие белили потолок с помощью опрыскивателя: двое торчали на стремянке, обрабатывая потолок, а третий наблюдал за ведром с раствором, подкачивал, перенося ведро то вправо, то влево за стремянкой вслед. Закончив побелку, рабочие поправляли на видных местах щербатый паркет. Им стало жарко: они разделись до пояса – мускулистые, крепкие пареньки лет по двадцати. Они работали опрятно и бодро. Насвистывали песенки. А в окна ломилось яркое, с морозом солнце, даже смотреть на пареньков было весело – сама жизнь. Возле них, помогая, ходила его жена, высохшая и страшная.
– Какие вы ловкие! – говорила им Сима.
– Какие здоровяки! – говорила Марина.
Марине захотелось помечтать. Или же на нее просто накатило воодушевление:
– Здесь будет у тебя стоять фортепьяно. Да-да, именно здесь! Обожаю музыку. Обожаю играть вечерами.
Она простерла руки вверх. Голос ее зазвенел:
– Приятно начать с маленькой сонаты. Негромко. Не спеша, да?.. Там-там-там-там. Там-там-там-там. И не слышно ни соседей, ни самолетов…
Сима улыбнулась:
– Чудачка, Марина. Ну чудачка. Какое фортепьяно!
Марина была душой происходящего, она была как бы над всеми ими – энергичная, пробудившаяся, поспевающая там и здесь – она словно бы царила, вдруг переходя, перелетая из комнаты в комнату:
– Мальчики! Здесь вот заделайте щель тщательнее.
– Но паркета нет.
– А я припасла вам несколько паркетин – на совесть работайте, мальчики! На совесть!
Рабочие закончили и, насвистывая свои песенки, удалились. Женщины и Витька сели ужинать. Игнатьев ушел.
– …Сложней всего женская душа в тридцать – тридцать пять лет, ты согласен? Она уже знает слишком много о жизни, а прощать и понимать, как прощают и понимают сорокалетние, она еще не умеет.
– Что? – переспрашивал его Игнатьев, но слушать не слушал.
Игнатьев вспоминал состарившуюся шутку о том, как пьют и разговаривают о женщинах; когда-то казалось смешной. Как в древней той шутке (что и потянуло, пьянея, ее вспомнить), у них с Шестоперовым было полное и согласное разделение труда: один пьет, а другой о женщинах… как в раю. Надо сказать, Игнатьев впервые заметил, что теоретик не пьет; он мог бы заметить и раньше.
Игнатьев налил ему.
– Нет-нет, – быстро ответил и быстро же отодвинул стакан Шестоперов.
– Почему?
– Зачем мне пить? Водка старит человека. Водка уносит человека быстрее, чем что-либо.
Они помолчали.
А затем Шестоперов пояснил несколько винящимся голосом, как поясняют самое важное:
– Я не имею права быть изношенным… Когда-нибудь я буду ездить во всякие там командировки, – за мной, возможно, будут ухаживать молоденькие женщины, а что же я?.. Нет-нет, сейчас я не имею права пить…
Он еще пояснил:
– Меня ждут молоденькие сибирячки или, допустим, уралочки. Меня, может быть, ждут юные француженки, итальянки, – как же я могу себя тратить на водку, ты согласен?
Игнатьев вернулся домой совсем поздно: Марины, так славно сегодня потрудившейся, уже не было, а Сима и сынишка спали. Было тихо. «За полночь…» – подумал Игнатьев и, пьяный, не решился включить свет.
