– Завтра же, Сережик, завтра же. И убери ты это. – Он пнул ногой одну из бутылок под диванчик, где она без промедления зазвякала о другие. – Пей в гостях, пей в ресторане, но не дома… Если денег нет, одолжу.
И вновь чуть ли не молитвенный шепот:
– Выходи. Слышишь, Сережик, завтра же…
И убежал.
Игнатьев встал. Шаги дались ему тяжело, подумалось, что направился он куда-то очень далеко – а направился он в ванную, прихватив электробритву. Сев на край ванны, он тупо уставился в угол зеркала и брился. Ему казалось, что с этого начинается день – значит, с этого начинается жизнь. Он сто раз видел в кино такую сцену (могла бы в расхожем стиле называться начало или, скажем, перелом). Он сбросил помятые брюки. Напустил в ванну воды, но передумал – просто встал под душ. В комнате он не то чтобы попробовал, а лишь подумал сделать уборку: вынул одну из бутылок, близкую, выудил кое-как вторую, а затем, обессилев, снова лег в постель.
– Сима! – позвал он.
– А?
Она появилась тут же. Она, конечно, слышала, как он брился.
– Завтра выхожу на работу, – сообщил он.
Она заплакала:
– Правда?
– Правда.
Она пригладила ему волосы. Движение было быстрое, искреннее:
– Сережа… Ты же простил меня, ну зачем ты пьешь?
Она плакала.
– Ну да, со мной было все это – согрешила. Как помрачение было. Но прошло, но ведь прошло, Сережа. Я ведь каялась, но, если хочешь, еще буду просить, – прости меня…
Она села рядом, на краешек. Так сидел и Тульцев.
– Ну пил – я понимаю, ну забыться хотел – я понимаю, но хватит же, хватит, мой родной, мой любимый.
Движением руки она обмахнула с милых своих щек слезы:
– Нет, Сережа, гляди на меня – не отворачивайся, я хочу видеть глаза…
Она, обняв, повернула ему голову, чтобы смотрел прямо. Она называла это – заглянуть в душу. Он смотрел в глаза, а потом на ее истончившиеся руки, на плечики – она сохла изо дня в день: выходных тут не было, все дни были рабочие.
– Худенькая, – проворчал он.
– Ну а как же – мне ведь надо быть на диете. Временно. Ты же сам знаешь… И вообще: худоба сейчас в моде. Разве ты не хочешь, чтобы твоя жена выглядела изящной?
Она встала.
– Посмотри, какая я стала стройная. Еще немного – и я буду совсем как в юности.
Она опять присела к нему, рядом:
– И забудь. Забудь все – мне не нужны больше ни компании, ни театры, ни пьянки. – Она укрыла его. Она подоткнула с боков одеяло. – Спи. И не думай ни о чем. У нас все будет хорошо. Я верю в это…
Голос ее даже немного зазвенел:
– Я верю в это, слышишь? У нас все будет хорошо. Все как раньше.
И уже в дверях, оглянувшись, сказала:
– Утром я сварю тебе кофе, да?
На работе его клонило в сон, и лишь с натяжкой можно было сказать, что Игнатьев сидел, – он едва удерживался на стуле. Но, пусть и с натяжкой, до обеда он выдержал, притом даже отметил, что сравнительно с пустой квартирой на работе ему жить легче, если так сидеть и спать. В том смысле, что меньше думается. Он, правда, и здесь посчитал дни и мельком заглянул, как глядят в чужое окно, в те будущие отмеченные утратой вечера, когда он останется один на один с сыном. Окно-то было не чужое: свое. Мысль лишь скользнула и смазалась по тому времени. И исчезла.
После обеда он все же уснул сидя, но его, оказывается, опекали и во сне. К нему своевременно подскочил Тульцев. Бодрый инфарктник растолкал его:
– Сережик… Расскажу тебе новость: они же так пихали наверх этого Гумырина, и вдруг – бац! – выясняется, что у него нет стажа. Но каков хитрец: ввел в заблуждение весь отдел кадров!..
Он подтолкнул Игнатьева:
– Да не спи же, черт! – И шепнул: – Вот и молодец! Держись.
Игнатьев повел глазами и на входе, в дверях, увидел замдиректора. Зам заглянул к ним в отдел и что-то производственное с кем-то выяснял. Но несомненно, что заодно он приглядывался, потому-то Тульцев держал Игнатьева в напряжении и тоже будто бы говорил о важном, не давая уснуть, ни тем более упасть со стула.
Зам удалился, в меру довольный. Во всяком случае, он не вязался и вообще не сказал Игнатьеву ни слова: понимал, что первый день это – первый.
– Молодчина! – Тульцев шепнул Игнатьеву уже громче и стиснул по-товарищески локоть.
И ушел.
И теперь лишь перед самым концом рабочего дня потревожили его дрему: позвонил Ваня Корнеев. Телефон у Игнатьева, слава богу, на столе – не шагать, только протянуть руку.
– Сергей?
– Да.
– Слушай внимательно: та дама из нарсуда полностью в наших руках. Полностью и всецело. Но чтобы знать наверняка, нужно еще некоторое время. А кстати, скажи, – ты не мог бы достать альбом Пикассо?..
Игнатьев смутно и тяжело думал: он никак не мог понять, о чем речь. Он даже подумал, что, может быть, оглох.
– Что?
– Пикассо…
Ваня Корнеев, поэт-лингвист и собиратель, был вежлив, и тут сомнений быть не могло. Но Ваня Корнеев был и напорист. Одариваемый, он еще в тот раз, разумеется, сообразил, что его сослуживец Игнатьев вовсе не достает ему альбомы, а в острой, так сказать, житейской нужде отдает и сбывает свои. Собиратель собирателя не только поймет, но и почувствует. Среди игнатьевских альбомов должен быть и Пикассо (Ваня Корнеев это знал), и едва ли Игнатьев пожалел или же поскупился: всего скорее, альбом упал, съехав куда-то с полки, и завалился. Альбому не место в пыли. И почему бы Игнатьеву, в какой бы печали и в каком бы загоне он ни был, не заглянуть в свой шкаф?.. Ваня Корнеев всего этого в лоб не сказал, это могло быть невежливо и даже нетактично. Ваня Корнеев лишь повторял:
– Пикассо… Очень нужен Пикассо.
– Да, да, Пикассо, – вяло произнес Игнатьев и положил трубку.
Точнее сказать, он ее уронил. О чем речь, он так и не понял: первый день давался с трудом.
Вечером, увидев его в ничуть не меняющемся и прежнем хмельном состоянии, Сима рассвирепела:
– Развлекайся, гуляй, изменяй мне – мсти, если уж так хочется, – но жизнь не гробь!
Она думала, что, кто его знает, может, мстит?
– …Права не имеешь гробить здоровье. Ты кормилец – запомни! Не о себе, так о ребенке своем подумай!
И уже с утра следующего дня Сима от невнятицы и затаенного подсчета обид перешла к действиям; ждать, что будет, она не хотела да уже и не умела. (Это было характерно: чем заметнее Сима худела, тем решительнее становились ее слова и тем тверже поступки, до мелочей вплоть. Строжайшую диету она выдерживала теперь легко и просто. Она жила по часам – от часу к часу и минута в минуту принимала лекарство.)
Вполне в логике новообретенного характера, Сима объявила ему, что подает на развод:
– Ни мне, ни моему сыну ты такой не нужен.
Сима стояла на середине комнаты, а Игнатьев валялся на диванчике.
– Ты все слышал?
Она спросила его и только после этого ушла, а Игнатьев блуждающей мыслью уперся в подчеркнутую разность. Он готовил развод за ее спиной и втихую, а вот Сима вела игру в открытую – была на высоте.
Вечером (он кое-как высидел на работе еще один день) Сима сделала следующий шаг, уже не столько правый, сколько правовой: она запретила Игнатьеву входить в ее комнату без стука и не по делу – так было объявлено. И ни под каким предлогом не входить в комнату к сыну – чужой значит чужой.
– Повторяю: не смей входить к Витьке, пьянство травмирует детей, ты это знаешь.
Сима добавила:
– И не пей дома. Пей где хочешь – хоть на улице, хоть за углом.
Игнатьев, надо сказать, с своей отгороженностью примирился не сразу, хотя сам этого и не понимал. Нет-нет, и он входил к ней (стуча в дверь), перетаптывался на входе, после чего мычал и пытался что-то спрашивать. Он вообще вел себя как-то глуповато. А иногда они сталкивались на кухне.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашивал он, сипя и отворачивая лицо, чтобы на нее не дышать.
Или:
– Погода неплохая; может быть, я прогуляюсь с Витькой?
Сима чеканила:
– Иди в свой угол.
И говорила вслед:
– Пока пить не бросишь, никакого снисхождения. И даже если совсем бросишь пить, поверю не сразу. Пусть год пройдет…
– Железный характер, – хрипел он.
– А ты как думал.
Ближе к ночи Сима сама вошла к нему (она постучала в дверь) и, не глянув даже, лежит ли он лицом к ней или лицом к стене, все тем же воздушно-легким шагом худеющего человека прошагала к книжному шкафу:
– Мне нужен Пикассо…
Объявлять прямо и жестко – это стало уже обязательным в ее характере.
– Я была у Корнеева. Он обещал помочь мне с разводом и попросил альбом Пикассо, где же он?..
Игнатьев лежал в привычной прострации. Он лежал на левом боку, а час назад он лежал на правом. С работы он шел выпивать к своему давнему приятелю Шестоперову, оттуда приходил домой и валился на диванчик… сейчас он разлепил глаза и увидел жену, вставшую на цыпочки и заглядывавшую за шкаф. Он не удивился. Удивляться было нечему: он и Сима так долго прожили вместе и так основательно срослись за эти пятнадцать лет, что, как только пришел ее черед и час, жена направилась к разводу тем же путем, что и он. Она тоже захотела обойти гору, а не лезть через. Она обратилась к тому же Ване Корнееву и, быть может, теми же словами Ваню просила и торопила.
