Некоторое время они шли рядом.
– Ну что? – спросил Игнатьев.
– Да… Вновь подтвердилось.
Игнатьев, как и вчера, как и позавчера, не поверил. То есть, как это и бывает при несчастье, и сразу поверил, и принял, однако словами усомнился:
– Сима чувствует себя сейчас хорошо. Она сама сказала…
– И все же это так.
– Но… но сколько же… Операция будет или нет?
– Ей жить не больше месяца. Метастазы через печень проникли по всему организму – оперировать нет смысла.
– Сима знает?
– Нет, конечно. Я чуть не ахнула в рентгенкабинете – я сама ее туда привела. Даже наш рентгенолог Софья Семеновна – а она, знаете ли, видела всякое, – даже она мне в коридоре после шепнула: «Я, говорит, чуть не вскрикнула».
– У нее будут боли?
– Перед самым концом.
Врач ушла со своими лыжами, а Игнатьев, как и вчера, и позавчера, остался со своей бедой. А луна светила.
Марина встретила Игнатьева у метро, по пути на работу. Она сняла красивые вязаные варежки с красными петухами и подула на руки, согревая.
– Ничего радостного я тебе не скажу – ну, готов ты слушать?
Она вновь подула на руки.
– Компания у них будь здоров: амуры в полном разгаре. Веселятся люди. Сима, судя по всему, спала с Красиковым…
Игнатьев вздрогнул.
– Может, и не спала, – сказала Марина поспешно, – может, он треплется. Хвастает… Там у них не разберешь. Работают все вместе и гуляют вместе. А сейчас ее домогается Новожилов, есть такой тип.
Он промолчал.
– …Видела, как они целовались. Новожилов держал ее лицо обеими руками и ворковал.
– Она не отбивалась?
– Как тебе сказать, заметно это не было.
– А ты хорошо глядела? – сказал он ей вдруг со злобой.
– Старалась.
Помолчали.
– Что за мужики?
– Да так, замухрыжки. Сидят, клюкают и ждут, какая из женщин выпьет лишнего, и тут же намертво к ней прилипают: едут провожать или же к себе на такси увозят. Обычная пьянка на дому.
Марина тронула его рукой – варежкой с вывязанным узором.
– Тебе что – больно?
Он неопределенно скривил лицо. Пора было на работу – Игнатьев был из тех, кто опаздывает лишь в крайнем случае.
– Симка так мне обрадовалась, – Марина рассказывала тихим, даже как бы скорбным голосом. – Обрадовалась. Ой, говорит, это подруга моей юности. Мы, говорит, с тобой будем опять неразлучны.
– Ты до конца сидела?
– Да. На меня было тоже набросились, но быстро отстали, – у меня ведь задание.
– Научилась ставить мужиков на место?
– Что да, то да.
Игнатьев закурил.
– Задание, – заговорил он с всколыхнувшейся и вновь всплывшей злобой. – Задание… А ты и рада стараться. Помчалась вынюхивать чужую беду… У тебя, в твоей комнате, – сарай. Тебе надо обои переклеивать, потолок побелить, ремонт давным-давно надо сделать, а не по пьянкам шастать!
Игнатьев отшвырнул окурок и, не оглядываясь, стал спускаться в метро. Он весь продрог. Стояли морозы.
Игнатьев торопился. Ноги его шли сами собой, и теперь он словно боялся остановиться, потому и спешил. Он зашел в отдел к Ване Корнееву.
– Вот, – Игнатьев протянул альбом. – Ты ведь хотел Нестерова – я достал.
– О боги! – Ваня Корнеев, поэт-лингвист и собиратель альбомов живописи, покраснел, потом побледнел. – Как ты достал? Как тебе удалось? О боги, о чем я… Непостижимо.
Ваня Корнеев вцепился в альбом, отчего пальцы его побелели и надолго напряглись. Он, страждущий, думал и мечтал об альбоме Нестерова как раз вчера. Ему снилось, что он ворует альбом у некоего соседа по лестничной клетке, – во сне Ваня Корнеев делал это через балкон. Теперь же это как бы совпадение, был сон в руку. Ваня Корнеев впал в ступор и некоторое время не мог раскрыть рта; наконец речь к нему вернулась:
– Я… Я даже не знаю, чем тебя отблагодарить.
– Я подскажу. – Игнатьев постарался улыбнуться. И добавил: – У тебя есть, если помнишь, знакомая в нарсуде. Бабонька там какая-то или тетка. Мне надо быстро развестись…
– Ну ясно! Ясно! – вскрикнул, и притом неожиданно звонко, Ваня Корнеев, поэт-лингвист и собиратель. От ясности этой Ваня и повеселел: он полагал, что заплатить придется куда больше. Он не помнил уже, что Сима принимала его вместе с женой на праздники, кормила пельменями и поила водкой. Он не помнил, что в доме их он под хмельком много и громко пел. Собирателю живописи простительно и то, что он не спросил о причине развода: он ничего сейчас не помнил. – Ну ясно!.. Есть, есть в нарсуде тетка! Она тебя разведет в тот же день, в тот же час, в ту же минуту, как только ты напишешь заявление. Нет! Нет! Она сама за тебя напишет…
– Это лишнее. – Игнатьев ушел; он и в прежние-то времена не мог видеть, как у собирателей трясутся руки.
Он торопился.
Он позвонил на работу Марине.
– С ума сошел… У нас же общий телефон с начальником: у нас звонят только в обед! – Она, кажется, была сердита.
– Не так уж часто тебе звонят, – одернул он.
– Не хами.
Он заговорил:
– Вот что – раз уж ты взялась подглядывать за моей женой, подглядывай на совесть. Узнай побольше. Я прошу тебя: побольше… мне нужны подробности.
Он сменил интонацию. Он вспомнил, что с женщиной можно либо так, либо этак, а лучше всего менять голос, как меняют шаг. Он стал просить:
– Мариночка… Постарайся… Узнай все… Для меня.
Марина заспешила:
– Да чего ж узнавать? Я и в тот раз достаточно узнала. Ты же не хотел слушать. Ты же ушел…
– Ну?
– Кончили они веселиться около двенадцати ночи. Кто куда, а Сима поехала к Новожилову. В такси. Захватили бутылку с собой…
– Холостяк?
– Какой там холостяк! Он уговаривал ее впрямую: жена, мол, с ребенком, в Белоруссию уехали. На месяц. Квартира пустует… А Симка все теребила его: бутылку прихватил, бутылка с собой?.. Противно пересказывать. Как рыбы тухлой поела.
– Ну-ну. Тоже мне Магдалина…
– Ты не понял: противно было, что на виду и что Симка меня не стеснялась. Ни на копейку. Все-таки дружили в юности.
– Пьяная была?
– Не очень…
Он торопился. В обеденный перерыв он смотался на такси домой и обратно, и вот, скоро обернувшийся, чуть не бегом он вновь вошел к Ване Корнееву, поэту-лингвисту и собирателю. Он так торопился, что таксист, резво приоткрывший дверцу, крикнул ему вслед: «Эй!.. А деньги?» – после чего бранящийся Игнатьев вернулся, чтобы расплатиться. Вбежав наконец к Ване Корнееву, он из портфеля вытряхнул альбомы с живописью, все, какие у него были: он вытряхнул их на стол. «Это тебе, Ваня. – И, чтобы сомнений не оставалось, улыбнувшись, добавил: – В подарок». Некоторые из альбомов при вытряхивании выскользнули из суперобложек, но это было легко поправить. Игнатьев вышел.
– Я тороплюсь. Пока! – Он не успел даже заметить, затряслись ли у Вани Корнеева руки, или, может быть, ноги, или же Ваня затрясся всем телом, чуткий, потому что подарок был царски щедр…
Торопящийся Игнатьев уже входил в кабинет замдиректора (для этого сначала надо было сбежать этажом ниже). Игнатьеву удалось быть и спокойным и, сколько можно, кратким: «…Никак не могу. Я не поеду в командировку». – «Почему?» – «Жена больна».
Зам сказал:
– Похвально… В первый раз, признаться, слышу, чтобы от поездки во Францию отказывались по такой причине. Ладно. Мы пошлем Зубарева.
Жена, как ни странно, была дома: с работы пришла вовремя, а может быть, и немногим раньше. Для последних дней было это именно странно – прийти с работы и увидеть ее. Сын делал уроки. Сима только что вышла из его комнаты. Она вышла в халатике:
– Витька плохо решает задачи. Надо бы заняться с ним… Ты почему поздно?
– Я? – Он не сумел удержаться от иронии.
– Я не с упреком… Может, что случилось?
Тут он заметил, голос у жены устоявшийся – вялый и тусклый. И виноватый:
– Поужинаешь сам – ладно?.. Устала: хожу и на ходу сплю.
Игнатьев сел с Витькой – проверял уроки.
Когда Витька уснул, Игнатьев – всё в тишине – сделал себе чай и поужинал один, вареным яйцом с колбасой.
Проходя мимо ее комнаты к себе, он заметил (в приоткрытую дверь), что Сима лежит ничком – головой уткнувшись в подушку. Он открыл дверь неторопливо; неторопливо же и вошел. Тая злое чувство, как это любят делать мужчины, он стал совсем умиротворен и спокоен, – он подошел и мягко спросил:
– Что с тобой?
Он, даже и мягчея, чувствовал и знал, что она его, конечно же, не растрогает; той злости было с запасом.
– Сережа, у меня опять что-то не в порядке. Живот болит. Я к врачу сегодня ходила…
Она говорила, лица не поворачивая, приглушенно. Лежа на животе, лицом в подушку.
– И что сказала врач?
– Сказала, что не в порядке. И велела зайти завтра.
Он спросил все так же спокойно:
– Ты уверена, что не в порядке с животом, может быть, ниже?
Он видел, как она вздрогнула спиной.
– …Мало ли что бывает. Я ведь не осуждаю. – Игнатьев поспешил тут же смягчить: – В жизни все бывает.
