Однажды Веру разбудил неприятный шум. Уличный фонарь светил слишком громко. Взяв кошелек, где водительское и ключи с фонариком, она прошла в ничью комнату. Перегоревшую при первом визите лампочку так и не заменила.
Она вытащила из шкафа тряпье, выковыряла кнопки, булавки и гвоздики, крепившие фотографии, завесила окно и дверь, выключила фонарик и осталась в кромешной, безупречной темноте.
Тьма была гостеприимной. Принимала и укутывала.
Вера задремала.
Приснилось, что гуляет с детской коляской и вдруг коляска на что-то наткнулась. Посмотрела, а под колесами ребенок, которому положено находиться в коляске. Она его сапожком отпихнула и дальше покатила. А ребенок как замяукает вслед.
Вера очнулась. Рядом в темноте кто-то ходил.
Пара ног прошла от шкафа к двери, а после в ее сторону и замерла возле.
Впервые за долгие годы Вера стала по памяти говорить, что верует во Единого Бога-Отца, Творца Неба и Земли, видимого и невидимого. Верует во Единого Господа Иисуса Христа, сошедшего с Небес, распятого, страдавшего, погребенного и вознесшегося. Вера повторяла, что верует, верует, верует, и одновременно нащупывала связку ключей с фонарем, не зная, что лучше: увидеть или оставить во мраке. Фонарь отползал от пальцев, но она настигла его и выпустила луч.
И тут же вскочила на кровати в полный рост, вжавшись в стену.
Пыльный пол был покрыт отпечатками разных, больших и маленьких, размера баскетболиста и делающего первые шаги малыша, рифленых и гладких обувных подошв.
Она стала разметывать пыль.
Стала ползать, растирая следы ладонями. Пыль клубилась в скачущем луче. Уничтожив последний отпечаток, Вера поднялась, отряхиваясь и чихая. Настало время проветрить.
Рванула импровизированную занавесь. В том месте, где недавно было окно, теперь стояла капитальная, оклеенная обоями стена, ничем не отличающаяся от соседней.
Вера кинулась к двери, ведущей из ничьей комнаты в ее арендованную.
Дверь на месте.
Дернула.
Заперто.
Толкнула.
Заперто.
Принялась пинать и стучать.
Неужели замок защелкнулся? Не может быть. Это не такой замок. Этот с большим ключом и широкой старомодной скважиной. Он не мог защелкнуться.
Прильнула к скважине.
Темень и едва ощутимый ветерок.
Ночь, поняла Вера и уже собралась отнять глаз, как заметила по ту сторону движение.
Моргнула.
В скважине дрогнуло.
Она отстранилась и посветила.
И поползла прочь от двери, ногами и руками отталкиваясь. Ее трясло, как плохо закрепленную стиральную машину.
Печень на почки, почки на сердце.
Серебряный глаз глядел на нее из скважины.
Ужас наполнил Веру, как гипс, которым помпейские археологи музейным зевакам на потеху заполняют человеческие, оставшиеся в застывшем пепле пустоты. Подвывая, она каталась по комнате, но глаз настигал везде.
Вот бы подскочить к окну, распахнуть и прыгнуть.
А лучше прямо сквозь стекло. Проломить оконные перекладины, избавиться навсегда.
Только окна нет.
Тогда за город, на шоссе.
Стала собирать разбросанные тряпки. Пригодятся. Фонариком светила аккуратно, чтобы с улицы не заметили. Хоть окна нет, а рисковать не стоит.
Протиснулась за шкаф, отодвинув его от стены.
В клиновидном закутке было надежно, но тесно. К задней стенке лепилась покоробившаяся бумажка со штампом фабрики, годом выпуска, номером изделия.
Осветила.
Цифры скакали, ссорились, перестраивались. Четверка подталкивала острой коленкой круглый бок девятки, семерка клевала двойку, римские палочки-галочки дребезжали частоколом. Цифры складывались, становясь увесистым числом, разбивались в брызги о край дробного столбика. Цифры охамели не случайно, они что-то знали. Они специально выкрутасничали, кривлялись и дразнили.
– Да, я рухлядь! – завопила Вера.
Шкаф был выпущен в год ее рождения, в один день с нею. Он давил на грудь. Халат зацепился за шляпку гвоздя. Она рванулась. Материя затрещала. Шкаф шумно придвинулся к стене.
Перевернула кровать, отыскала на днище наклейку.
Тот же год и день.
На старом пальто бирка из прачечной.
Смятый кассовый чек.
Цифры, цифры, цифры.
Вера погрозила кулачком вокруг себя. Повсюду камеры и микрофоны. Стараясь выглядеть непринужденной, оторвала прозрачную обложку от водительских прав, соскребла фотографию. Теперь никто не догадается, что это она.
Что-то коснулось головы.
Вскрикнула.
Махнула фонарным лучом.
Прямо перед ней покачивался абажур с огрызком взорвавшейся лампочки. Он опускался вместе с потолком. Шкаф полз на нее, стены сдвигались. Страшный скрип и скрежет обрушились на слух.
Под нажимом потолка шкаф хрустнул, боковые стенки и дверцы распались. На макушку надавило.
Склонила голову к плечу. К уху прижалась потолочная штукатурка, до которой еще несколько минут назад не смогла бы допрыгнуть.
Прислушалась к потолку, как к земле прислушиваются.
Нарастающий гул.
Полоснув по стене лучом, высветила новую дверь, которой раньше не замечала. Переставляя собой, будто куклой, приблизилась. Дверь сокращалась вместе с отведенным ей в стене местом. Вера толкнула ее головой и выплюнулась из ничьей комнаты.
Потолок и пол тотчас сомкнулись.
* * *
Вера обнаружила себя на полу в помещении, напоминающем ее нынешнее место жительства. В окно проникал осенний свет.
Тело ходило ходуном. То голову тряхнет, то колени стукнут, то всю передернет. Под лицом будто бегала мышь. Справившись кое-как с дрыгающимися конечностями, она осторожно выглянула – улица, сквер, карапузы на качелях.
Обследовала место.
Коридорчик. Кухонька. Санузел. В углу святая покровительница. Все, как у нее.
В зеркале опухшие, растертые глаза, царапина на лбу, халат испачкан и порван.
Умылась.
Снова глянув на отражение, отпрянула со вскриком – вместо грудей у нее торчали свиные рыла.
Стуча зубами, стала метаться, ища выход.
Коридор, кухня, опять коридор, дверь.
Вернуться не получается.
Снова дверь.
Вера завопила истошно и злобно, после чего стала издавать отдельные вопли – и было отчего. Прямо перед ней стояла мать.
Прекрасная проходимка, дважды соблазнившая Сулеймана Федоровича, оправила пышные локоны, сняла их с головы и протянула Вере.
И улыбнулась при этом доброжелательно.
Не помня как, Вера вырвалась и вот уже бежала по лестнице от преследующего стука высоких каблуков.
Световой день то ли начинался, то ли подходил к концу. Из густого синяка, расползающегося метастазами по небу, лил дождь. Каркнула взлетевшая с отбросов ворона. Вера задрала голову к своему окну на четвертом.
К стеклу прильнуло женское лицо.
Прячась в махровый капюшон, бросилась прочь. Споткнулась, расшибла колено. Пешеходный бетон блестел и выворачивался на сторону, проезжий асфальт гнулся черной змеей.
Животы домов распирало индивидуальным уютом, они едва не лопались от переваривающихся людей и мебели. Того и гляди кирпичные и монолитные пуза прорвутся и стандартный, и перепланированный быт хлынет наружу.
Встречные существа, сплошь мужской породы, пихали Веру, едва не сбивая с ног, роняли вслед гнусности, плевались, чадили потом, куревом, пищеварением. Она пробиралась среди плащей, курток и пиджаков.
Мокрые ткани липли и цеплялись.
Вывески рушились на голову.
Шлюзы светофоров едва сдерживали потоки автомашин.
Провода, звенящие от натяжения, стягивали разъезжающийся по швам улиц город.
Голова чесалась, Вера то и дело засовывала под парик пальцы и яростно скребла.
– Сестра, помоги, чем можешь. Деньги и паспорт украли, ночую на вокзале, – морда обряженного в добротную запачканную одежду смердела.
Вера стала рыться в карманах халата, но обнаружила, что поделиться нечем. Убедившись в ее финансовой немощи, проситель харкнул ей в ноги.
– Попробуй ягодок, – окликнула баба с корзиной. Вся укутанная, краснощекая, будто сидящая на самоваре. – Ягодки сочные, спелые, свежие. Волосы длинные, густые, хорошие. Комнатка теплая, уютная, ничья. Девять полюбишь, десять разлюбишь, с одним останешься.
Вера приблизилась.
– Распоясалась, – приветливо оскалилась баба вставным цветметом. – Блудить пошла! По кругу пошла! А отец кто, знаешь? Как сына назовешь? Халабурдун Билибердоевич?!
Лицо бабы показалось совсем не жирным. Гнусная предпринимательница хорошела на глазах, это уже была фигуристая девица, вовсе не красномордая, а просто румяная.
Более того, ее лицо казалось Вере знакомым.
Ее лицо было Вериным.
Вера подмигнула Вере, задрала подол и заговорила:
– Надо себя не уважать. Я не лысый. Ребенок – это ответственность. Скоро всему конец. Очень одаренный мальчик.
Неся околесицу, она вконец обнаглела и стала превращаться в девочку. Вера схватила Веру за патлы.
– Это мои волосы!
Ягоды покатились по асфальту, пожилая собирательница звала на помощь. Вера царапала ей щеки, пытаясь содрать маску.
