Ознакомительная версия.
– Ты растерзала меня, как тигрица, – ответил он с улыбкой. Ее обиженная тирада была ему чем-то приятна: значит, облачко оказалось пролонгированного действия – но охоты поболтать не отбила. Сейчас я расскажу тебе, мой маленький дружок, очень страшную сказку, крибли, крабли…
Он проговорил тогда с Мартой весь вечер и рассказал ей историю о письмах, рассказал ей о том, как накануне отлета в Лондон его терзали телефонные звонки, как он собирал по всему городу письма и передачи, как он каждому говорил, что если письмо отнимут, то он… и так далее, и так далее. Он в подробностях описал ей и этот странный звонок: сначала долгое молчание в трубке и свое постепенно накалявшееся «алло» – видимо, звонивший хотел вначале проанализировать его голос, решить для себя, может ли он доверить ему свое поручение. Потом – встречу с изможденным юношей, говорившим голосом евнуха, что ссылался все время на какого-то общего знакомого, которого Ласточка так и не сумел вспомнить. Потом крафтовый сверток, перетянутый бечевкой – юноша долго мялся, прежде чем объяснить, что в нем находится:
– Вы же понимаете, ничего нельзя отправить по почте, – навязчиво повторял он. – Но когда он вернется, то обязательно должен прочесть. Там хранятся все письма к Нему, все двадцать, вы без труда отправите их из Лондона, адрес и адресат указаны на конвертах. Постепенно мы переправим все, мы не можем обременять вас большим количеством, но если вы сделаете это, вам зачтется, зачтется…
Ласточка понимал, чем рискует, но сверток взял, так как вообще любил экзотику. Хотя отправить в Лондоне письма так и не собрался.
Это было восемь лет тому назад, он с тех пор всюду почему-то таскал их с собой. Привез и теперь.
– Я начал читать их, – сказал он Марте.
– Ты закончишь свои дни в сумасшедшем доме, – выкрикнула она, видимо, на мгновение забыв, что он уже заканчивает их и заканчивает здесь.
Локти упираются в клеенку, всю в полустершихся красных и бордовых хризантемах (или это гладиолусы? в этой реальности часто трудно бывает вспомнить наипростейшие вещи), щеки и подбородок лежат на ладонях (большие пальцы под подбородком, остальные пальцы вдоль щек), голова жестко фиксирована – ни малейшее движение невозможно. Глаза жадно глотают буквы. На столе, на этой липкой клеенке – книга, с толстыми и мясистыми, как у некоторой породы кактусов, листьями-страницами. Она сама листает свои мускулистые листья, и он не успевает читать.
– Я, наверное, должен сочинить искусствоведческий опус, ну да, статью в журнал, – громко говорит он себе.
Страницы мелькают все быстрее, словно деревья за окном, когда едешь на машине с большой скоростью. Он ищет ногой под столом педаль, чтобы чуть-чуть притормозить, движение и вправду замедляется, он пытается высвободить голову, чтобы чуть наклонить ее, буквы в книге делаются внезапно уж слишком мелкими, но голова словно приклеена к рукам…
– Это Суперцемент, – с уверенностью произносит он вслух.
Он страшно напрягает глаза, чтобы разглядеть текст, и только благодаря тому, что страница шевельнулась, как бы выпятив свою среднюю часть и образовав своего рода брюшко, у него получается разобрать: «Виттелий трепетал от страха, он не мог решиться на преступление. Он боялся, что, сохраняя Блезу жизнь, подвергает себя смертельной опасности, но в то же время знал, что, приказав убить его, рискует вызвать к себе всеобщую лютую ненависть».
– Наверное, кто-то из древних, – решил он и хотел левой рукой закрыть книгу, чтобы посмотреть название. Но рука не отпускала щеку, а страница все навязчивей и навязчивей выпячивала свой животик.
Когда он решил продолжить чтение о Виттелии, его уже не было на странице. Он поискал глазами, но не нашел, и тогда почти случайно прочел несколько строк в самом центре животика. «Ждать хорошего, терпеть плохое – перебирание цифр. Складывать и вычитать. Говорить себе: через неделю, через три дня, через час. Оставаться неподвижным, сосредоточившись на движении времени. Двигаться, отвлекаясь. Не смотреть, не считать, чтобы потом урожай выхолощенных часов и минут был большим. Научиться, уметь, смо…»
Страница перевернулась.
Он почувствовал досаду.
Он почувствовал себя обманутым. Но пока он анализировал свои ощущения, глаза продолжали читать то, что было на следующем развороте. Буквы, как блохи, спрыгивали со страниц и впивались в его зрачки, слова, как черви, фразы, как змеи. Он хотел перестать читать и не мог. Захлебываясь, начиная постепенно кровоточить, глаза глотали:
«…Если бы женщины знали, что я могу прочесть по их лицам, они бы отказались фотографироваться у меня. Когда речь идет о лифтинге, очень хорошо видны две полосочки у ушей, как будто два мускула подтягивают лицо вверх… SIGNUM CONFESSIONIS PASCHALIS apud RR. PP. Capucinos, Bulli. anno 1878… Рассуждение есть действие ума, им же два понятия сопрягаем, и тех союзов подробно нам представляем, то есть два различна понятия так соединяем, да едино другому аки положено быти утверождением или отрицанием. Понятие похвалы сравняю с понятием смерти за отечество… Я объяснял все это менее научно, видя в самом психическом раздвоении результат процесса отталкивания, который я тогда назвал «отражением», а позже… До 1920-х каждая женщина должна была иметь кудряшки, дамские журналы были полны рецептов соков, которые мешали волосам распрямляться… Очень прошу тебя, дорогой папенька, прислать мне с нарочным немного денег, дабы… Опрос владельцев небольших гостиниц в шести регионах Британии показал, что выносят все – полотенца, туалетную бумагу, плечики для одежды, вилки и ножи. Отдельный постоялец много не возьмет, но общий объем пропаж впечатляет… После того, что ты сделал со мною, жизнь мне моя ну совсем не мила… Приступая к Нему, камню живому… и сами как живые камни…»
Он чувствовал, что глазное кровотечение прекратилось и началась рвота. Изо рта сплошным потоков вырывались перемолотые буквы, слова и фразы. Он чувствовал, что иссякает, чувствовал липкость и зловоние вокруг себя, но перелистывание страниц не прекращалось, а, наоборот, по мере того, как жизнь уходила, она перетекала в них. Чем слабее становился он, тем сильнее становились они.
Его спас стук в окно. Стучал Янис, их латышский хозяин, рядом стояла его жена Милда, и в руках она держала огромные пучки редиса, укропа и петрушки, и букет этот был настолько велик, что почти полностью скрывал ее голову, а Янис потрясал огромных размеров треской.
Он подошел к окну и распахнул его, чтобы принять все это и расплатиться с ними, они почему-то запросили золотых маренг. «Морская риба, надо маренги платить», – с трудом выговорил латыш. Он достал им маренги, плоские, прозрачные, мягкие, похожие на блины, и отдал со смехом. Янис с Милдой тотчас же растаяли в воздухе, и передоним оказалась дюна, поросшая лесом, перед дюной ручей, из которого насос качает в дом техническую воду, ручей перегорожен сеткой, кто-то из хозяйских детей ловит, и небезуспешно, в ручье форель, а в другом окне – он знает, ему не надо даже оглядываться, он уже как-то подмечал это – совершенно иной пейзаж. Там лазурное море и плещущиеся дельфины, галька на берегу и яркие огромные зонтики от солнца…
«Сколько же книг я прочел за жизнь? – подумал он просыпаясь. – Горы? тонны? километры?»
– И вправду хочется рыбы, – сказал он вслух.
– Наконец-то проснулся, – сказала Марта, оказавшаяся рядом в кресле. – Я, видно, что-то перепутала с дозой, и ты спал четырнадцать часов. Мне только не хватало тебя угробить.
– Кажется, ремиссия, – проговорил он осторожно. – Звони Мартине с Жераром – завтра играем в маджонг.
Ремиссия длилась неделю, и каждый день он читал письма.
Вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье, понедельник – семь дней ремиссии. Подарок, но не надежда. Трудно, чтобы подарок не вызывал надежды: они как-то связаны между собой, в первом – элемент второго, во втором – элемент первого. Трудно, принимая подарок, не испытывать надежды, той или иной, и в этом опасность подарков, яд подарков, обман подарков.
Именно так и случилось с первой ремиссией. Он, как и всякий человек, впервые принимающий подарок из рук чужого, был страшно обманут и раздосадован, он был сломлен и даже почти что убит последующим отъятием надежды, и именно тогда он особенно яростно возненавидел этого Чужого, подарившего и отнявшего ее.
Он всегда недолюбливал Его. Вначале из-за повального увлечения Им своего окружения, затем из-за созревшего уже тогда скептицизма, он недолюбливал Его за то, что люди, страстно веровавшие, казались ему неисправимыми гордецами, тиранами, ханжами. Совершая добрые поступки, они никогда не забывали мимоходом полюбоваться собой. Многие знаменитые Его приверженцы на деле часто оказывались сплетниками и пачкунами, не говоря уже о рясоносцах, у которых нередко из-под рясы топорщились погоны. Ему часто казалось, что вера залепляет простым смертным глаза, что они не видят ничего вокруг, не видят красоты и радости, распыленной в воздухе, не чувствуют свободы и окрыленности, а только все время разглядывают что-то внутри, выискивают в себе каких-то букашек, сея вокруг несчастье своими бесконечными самопожертвованиями и якобы добрыми делами. Он недолюбливал Его, но вначале недолюбливал скорее равнодушно. Ненависть родилась после первой ремиссии, только тогда он и решил прочесть письма, интуитивно надеясь всласть накормить появившуюся ненависть к Нему. Он ошибся и не ошибся одновременно. Он достиг некоей цели, но это была иная цель.
Ознакомительная версия.
