Глава 2
Если вас спросят: «Где родился панк-рок?», что вы ответите?
«В Англии, конечно», – скажете вы и ошибетесь. Как-то раз в гости к известному в современной ленинградской рок-тусовке Диме Левковскому приехала занимающаяся музыкальным бизнесом знакомая барышня из Лондона. После посещения рок-клуба, ряда квартир, в которых проживали молодые музыканты, и погуляв по улицам колыбели трех революций, она сообщила Диме, что настоящие панки живут в Ленинграде, а в Англии ребята, называющие себя так, – это просто переодетые и перекрашенные добропорядочные буржуа. В Англии я, правда, не был, но в прошлом году судьба занесла меня в Западный Берлин, и там, на Курфюрстендамм – главной тусовочной улице, – пообщавшись с самыми живописными немецкими панками, я почувствовал, что госпожа из Англии, возможно, в чем-то была права.
На самом деле сейчас можно точно сказать, где родина панка, и не только родина, а даже где эта улица, где этот дом. Дом этот – 525-я школа города Ленинграда. Видимо, в Англии произошло зачатие, а само дитя появилось на свет в мрачных коридорах советской средней школы. И когда до России каким-то путем доехала первая пластинка английского панк-рока «Нэвэ майнд де боллокс…», один из учеников вышеупомянутой школы позвонил своему товарищу и сказал:
– Знаешь, Конвоир (или Хряк, или Лэйк, или… да-да, Свин), у них появились такие же идиоты, как и мы…
Информатора звали Женей, информируемого – Андрюшей. Женя учился в десятом классе обычной средней школы. Женя был из хорошей семьи и учился тоже очень хорошо, что и помогло ему после окончания школы без усилий поступить в институт-втуз – высшее техническое учебное заведение, или «Все Тупые Уже Здесь». Андрюша тоже был из хорошей семьи и после окончания вечерней школы рабочей молодежи поступил в институт – правда, не в технический, а, наоборот, в театральный (ЛГИТМиК) – и стал настойчиво овладевать профессией драматического артиста.
Несмотря на столь разную профессиональную ориентацию, обоих юношей выделяла из круга их сверстников тяга к творчеству. Еще учась в десятом классе, Женя написал поэму по мотивам известного произведения «Федорино горе». В моей памяти почти стерлись уже строки этого великолепного опуса, помню только что-то такое: «Скачет Брежнев по полям, по полям, а Подгорный – по лесам, по лесам, вот Косыгин бежит, покрякивает, через лужи-лужи крови перескакивает…» – даже по этому маленькому отрывку можно судить о высоком гражданском и художественном звучании поэмы. Кроме поэтического дара, Женя имел и другие – он неплохо рисовал, его знаменитая, правда в довольно узких кругах, картина «Бегущие битники» – просто шедевр современной живописи, еще Женя занимался фотографией.
Андрюша тоже писал стихи, и хотя, в отличие от Жени, не рисовал и не фотографировал, зато сочинял музыку. Надо заметить, что в те времена Андрюша и Женя музыку слушали постоянно – она стимулировала их творческий рост, давала идеи для новых произведений, да и просто доставляла удовольствие. Ребята обожали «Махавишну Окестра», Фрэнка Заппу, Билли Кобэма, Стэнли Кларка, «Чикаго», «Кровь, пот и слезы», да и много, много еще групп и отдельных исполнителей были им по душе.
Каждое воскресенье Андрюша проводил в Доме культуры имени Ленина, где располагался клуб филофонистов, и не было случая, чтобы Андрюша вернулся оттуда трезвым. Тогда, в конце семидесятых, пиво в ларьках если и разбавляли, то очень умеренно – уважение к личности потребляющего напиток еще не окончательно девальвировалось, и поэтому три-четыре кружки бархатного, которое продавалось в десяти шагах от входа в Дом культуры им. Ленина, могли скрасить жизнь любого желающего. Андрюша привозил домой новые пластинки и новых друзей – любителей музыки, литературы, пива и еще многого, чем увлекалась тогда прогрессивная демократическая молодежь Ленинграда и области. Однажды мой одноклассник Вольдемар привел меня в этот гостеприимный дом, и мне там так понравилось, что я стал бывать у Андрюши все чаще и чаще. Вольдемар же познакомил меня и с Женей.
В частной жизни Женю тогда звали Юфой, и выглядел он довольно впечатляюще. Семнадцатилетний Юфа носился по району Купчино на жутком велосипеде «Украина», пугая собак, кошек, пешеходов, автомобилистов и вообще все относительно живое. Издали казалось, что не только молодой спортсмен, но и его машина заросла жесткой бурой шерстью. И хотя на колесах и раме велосипеда была просто рыжая грязь купчинских дорог, а шерсть начиналась лишь с распахнутого ворота рубахи, было впечатление, что по проезжей части проспекта Славы носилось какое-то невиданное животное – оскалив зубы, сверкая глазами и размахивая хвостом. Вид хвоста придавала монстру сетка-авоська с пластинками Хендрикса и Джеймса Брауна, зацепленная ручками за багажник.
Костюм Юфы был скромен и абсолютно закончен – ни прибавить, ни отнять. Строгие, настоящие мужские сандалии на босу ногу, тренировочные синие штаны и белая крахмальная рубаха навыпуск размера на два больше, чем нужно было по общепринятым стандартам. А поскольку Юфа и сам был довольно здоров, то его гигантские рубахи смахивали на докторские халаты. Впоследствии Юфа ввел в молодежную моду еще и белые чепцы и стал выглядеть совершенным доктором.
Что там бритые виски, что там кожаные куртки – фигня все это, мода, безвкусица и дешевый стандарт. А вот когда году эдак в восьмидесятом, а то и семьдесят девятом компания молодых людей в поношенной продукции фабрик «Рассвет», «Заря» и еще не помню каких по команде Юфы вытаскивала из карманов белые чепцы, иные даже с красными крестами, напяливала их на головы (а если лицо было при этом небритым и на глазах – маленькие темные очечки, вот это был видок!..) и с дикими воплями неслась к пивному ларьку, картина впечатляла по-настоящему.
Компания Жени и Андрюши быстро росла – молодежь охотно шла на знакомство с этими симпатичными парнями.
– Чепцы, очечки, и вперед! – говорил Юфа.
– Радоваться надо! – говорил Свин – так тогда уже стали называть Андрюшу.
Прежнее прозвище – Конвоир – происходило от джинсового костюма, название фирмы которого по-русски звучало приблизительно так, как это слово. Костюм этот заслуживал внимания – он был заштопан так и покрыт таким количеством заплат, которые и не снились ни одному хиппи. Однажды в кафе «Север», что на Невском, нынче ставшем прибежищем мажоров, к Конвоиру подошли два упитанных фарцовщика и обратились к нему со следующими словами:
– Парень, мы на тебя смотрим, смотрим, а ты тут сидишь, пьешь и пьешь. Ты что тут, самый крутой? А может быть, ты скажешь, что и костюм у тебя самый крутой?
– Ребята, – Конвоир поморщился, – у меня ведь действительно самый крутой костюм.
За правду Андрей был тогда сильно побит. Вообще, не новость, конечно, что и нам, и другим, и постарше нас изредка доставалось, что называется, «на орехи». Причем чем дальше, тем больше.
К концу семидесятых в общественном сознании четко сложился стереотип отрицательного персонажа «хиппи», которого побить или как-нибудь унизить ну просто сам бог велел. Преимущество здесь было в том, что хиппи легко узнавались в толпе – худые, волосатые и в западном рванье. Мы же были одеты не в рванье (к этому времени Андрей сменил своего «Конвоира» на более современный наряд), да и вдобавок не в западное, волосатыми нас можно было назвать с очень большой натяжкой – странное какое-то явление, и поэтому советский народ довольно долго не мог раскумекать, бить ли нас, как хиппи, или же мы – обычные ребята, просто не очень богатые. Вся каверза заключалась в том, что мы были откровенной пародией на внешний вид среднестатистического советского гражданина (если не считать чепцов – это уже элемент абсурда, но ведь и вся наша жизнь абсурдна, в общем, сложно это все…), а поскольку с чувством юмора у нашего народа в основном дело обстояло неважно, то он (народ то есть) довольно долго ломал голову – насмехаются над ним или нет? А когда сообразил, то: насмехаются – да над кем? над тем, кто выше, дальше, сильнее, кто обгонит и кого-то там перегонит, ну, тут началось…
Но и здесь народ попал впросак – опять обмишурился. Мы-то ведь вовсе и не собирались над народом насмехаться, поскольку и сами были как бы народ, просто веселились для себя и смеялись над собой, и все дела. Но так хитро все закручено, что, смеясь над собой, мы смеялись над народом, который обиделся и исключил нас из числа народа, что вызвало уже смех по отношению к народу, который не считал нас за народ, хотя народом мы продолжали быть. Вот так.
– Радоваться надо!
– К станку бы вас всех! – отвечали нам, не подозревая, с кем имеют дело. Как раз во времена своего самого отчаянного битничества я, проходя институтскую практику, стоял два года, правда не у станка, но у слесарных тисков на заводе имени Ленина. Юфа работал кузнецом на заводе турбинных лопаток, Вольдемар – в горячем цехе Невского завода, Свин держал экзамен в театральный, сменив перед этим ряд профессий, связанных с тяжелым физическим трудом, так что пресловутым станком нас было трудно удивить, а зачастую мы могли разобраться в нем лучше, чем те, кто рекомендовал нам работу такого характера.
