Ознакомительная версия.
И ишо – развлечение. В первый же день говорит Долмаша ворожее-то:
– А что, матушка, ведь мы самый первый ебака в царствии нашем, аль нет?
– А это мы сейчас узнаем.
Свистнула в два пальца по-разбойничьи, и в тот же миг в окошко ворон чёрный влетел, тот самый, что нянюшку мою заклевал. Долмаша и спрашивает:
– Скажи мне, ворон, птица вещая: кто наипервейший ебака в царствии нашем?
– Знамо дело, ты. Ведь ты всяку бабу насмерть заетить могёшь.
Вот что ни день стал Долмаша ворона вызывать, чтобы вопрос этот самый ему задать. И всякий раз один ответ был. Да только однажды по-иному тот каркнул:
– Знатный ты ебака, ничё сказать нельзя. Да только есть один против тебя сильнейший.
– Как же сильнейший? Нешто его елда смертоносней моей?
– Да не смертоносней, а только ты елдою своей кого угодно на небеса лишь отправить можешь, а он ихнюю сестру заживо за облака вознесёт и обратно воротит.
Осерчал тут Долмаша, оборотился та́к, что залупой с ног боярчика сбил, что к ей приставлен был. Хвать ворона за шею:
– А ну сказывай, как сего супостата прозвание?
– Еська.
(Улыбнулся про себя Еська, это услышавши, но голосом ничё не сказал.)
Долмаша в сердцах так сжал ворона, что только косточки хрустнули. Он падаль в сторону отшвырнул и повелел Еську изловить и пред царски очи привесть? Чё эт с тобою?
(А это Еська закашлялся, чтоб усмешки своей не выдать.)
Ну и, знамо дело, поймали Еську. Да ты слухаешь аль нет?
(Куды там не слухать! Еська аж поперхнулся. Да ишо б не поперхнуться, коли кого-то заместо тебя на казнь лютую схватили! А царица дале продолжает.)
Привели его пред очи Долмашины:
– Никак ты Еська-злодей?
– Прости, кормилец, а только никакого злодейства я за собою не знаю.
– Да нешто это не злодейство – поперёк царского путя становиться?
– Да что ты! Зачем это я буду тебе помеху творить?
– А коли так, то признавайся, как это ты баб к небесам возносишь?
– А это, царь-батюшка, проще простого. Надобно только самому́ воспарить. А уж она с елды моей, небось, не сорвётся. Да и не ведаю я, честно тебе сказать: кто из нас кого подымает. Может и так статься, что это она воспаряет и меня через мандушку свою до небесных высот возвышает.
– Ан врёшь. Как же ж бы ты теперя перед нашими очами стоял, коли б с ими совместно помирал?
– Так мы ж опосля так же союзно и наземь ворочаемся. Да ты не бось: от ентого дела ишо никто не помер, а вот позабыть весь мир на время – нам с вашею сестрою очень даже запросто.
– С какою такою сестрою?
– Да с обычною. Ведь ты хучь и царского роду, а всё – бабьего племени.
Смекнула ворожея проклятая, что он помимо чар видит сущность Долмашину. Кинулася наземь да как завопит:
– Нешто не видать тебе, царь-батюшка, что насмехается он над твоим величием? Повели-ка его сказнить казнью лютою, чтоб другим-прочим неповадно было.
Он и повелел. Вот ведь как она дитя невинное околдовала!
Закопали Еську живьём и камнем привалили, да не простым, а заветным. Откатить его нельзя ни человеку, ни зверю, а лишь можно сдвинуть, на себя потянув. Только на того, кто это сделать удумает, камень накатится и раздавит напрочь.
Всё это я видала своими глазами, сама никому, окроме колдовки проклятой, невидимая. А она, ка́к никто не слышит, всё шепнуть норовит: гляди, мол, как моя плоть твою одолевает.
Только раз встал Долмаша с постели, а елды-то и не видать почти – заместо её нос до полу свешивается. Ну́ радости! Тогда-то он и издал указ, чтобы колосьям боли не чинить. Но не это само главно.
Вот сидит Долмаша на троне, нос на подставочку особую уложен. И вдруг в мою сторону глазки скосил:
– Никак нянюшка моя любимая воротилася! Где ж ты доселе пропадала-то?
Счастливей того дня в жизни моей не бывало: пущай не признал он во мне мать ро́дную, но хоть увидел, по щёчке себя гладить дал да в плечико цаловать!
Злодейка весь-то день змеёю шипела. И едва удалился Долмаша в опочивальню, подскочила да как плюнет мне в глаза. Я только «ой» – и свет божий враз затмился. А она ишо слова заветные сказала, и перенеслася я на самый край царствия нашего. С тех пор и брожу так вот. Уж сколько раз пыталась я хоть ощупкой ко дворцу воротиться, да всё нечистый дух отводит.
Выслушал Еська рассказ и говорит:
– А ведь сын твой не того наказал.
– Как так?
Еська и признался, кто он есть. А после говорит:
– Смекаю я, что это Хранитель подстроил, чтоб от меня казнь отвесть. Но я того не желаю. Пойду-ка я к камню, попытаю, как спасти мово спасителя.
– Да ведь сгибнешь!
– Ан тама видать будет.
У одного Еська дорогу спросит, у другого. Так и дошёл до места.
И впрямь, камень стоит агромаднейший: сажени три в высоту да не мене дюжины – в обхвате. И ишо на пару сажён в землю ушёл тяжестью своей.
Молвит Еська:
– Ты, матушка-царица, моей силы не ведаешь. Правда, подустал я маленько. Вот разожгу обочь дороги костерок да прилягу подле, да на полденька сосну – такой мощи наберусь, что камешек этот мне на один палец будет.
Так и сделал.
Только уснул, является Хранитель:
– Нешто я тебя для того оберегал, чтоб ты ни за что ни про что сгинул?
– Зачем ни за что ни про что? Я спасителя свово спасти желаю. Небось, это ты его заместо меня подставил.
– Клянусь тебе, не я! Брось ты его. У тя своя планида, знаешь, каки́ бабёнки сладостны впереди ждут!
– Нет, мне сперва здесь надобно дело покончить. А и сгину, так не ты ль толковал, что погибель – она иной раз для души спасительной бывает.
– Так то – иной! А нынче вовсе не тот случа́й. Ведь ты ж упрямства одного ради на рожон лезешь.
Но Еська на своём твёрдо стоял. Тогда Хранитель по-иному заговорил:
– Хоть меня б пожалел. Старшой с меня голову сымет, коли я тебя не соблюду.
– А нешто над тобою старшой есть?
– Как не быть!
– А коли боишься его, то могу я тебе совет один дать.
– Вот ишо! Не хватало, чтоб человеки хранителям советовали.
– Ну, воля твоя. Тогда не мешай мне сил набираться.
– Ладно-ладно, что за совет такой?
– Ступай-ка, покедова я сплю, сыщи сына мово Панюшку. Вдвоём, небось, управимся.
С этим словом повернулся Еська и крепче прежнего заснул.
Спит-спит, вдруг чует: толкает кто-то. Открыл глаза – Панюшка!
– Здоро́во, сынок! Из далёких ли краёв прибыл?
– Да не из близких. Ехал я верхами, вдруг коня мово словно нечиста сила под уздцы ухватила и напрямки через буераки, овраги, буреломы – сюды привела.
– Ну, то не нечисть с тобой играла. Да неважно. У меня к тебе дело есть. Сумел бы ты удержать этот камень, коли б он на меня покатился?
– Наверно не скажу, только коли уж не я, то и никто в мире его не удержит.
– А раз так, то и начнём.
Встал Еська к камню лицом, Панюшка за спиной отцовой пристроился. Еська камень потянул, тот легко этак с места скатился, да далёко не уехал. Упёрся в него Панюшка, кричит:
– Вылазь, батюшка, скорее!
Да камень-то Еське ногу придавил, в са́му землю стопу втиснул. Дёрг-дёрг, да не вытащишь.
Панюшка со всех сил упирается:
– Батюшка, я уж по лодыжки в землю ушёл!
Тянет Еська ногу, ан камень-то, колдовско зелье, не пущает.
– Батюшка, я по колени – в земле!
Вдруг чует Еська – кто-то его шшупает. То царица слепенькая на голос подошла. И книзу руками спущается. До земли дошла, стала разгребать.
Панюшка уж по пояс в землю ушёл, тут она последню щепоть выгребла и Еську ослобонила. И камень, словно того ждал, вмиг успокоился и на месте застыл.
А тут новая беда – Панюшка из земли выбраться не может, так по пояс и застрял. Стали Еська с царицею его тянуть, тоже сил не хватает.
Вдруг слышат:
– Позвольте, тётенька, я заместо вас возьмусь.
А это с-под камня Еськин спаситель вылез.
Дёрнули с Еськой вдвоём – вынули Панюшку. Еська к незнакомцу оборотился:
– Поклон тебе, спаситель мой!
– Да нет же, это вы меня спасли.
– Теперя-то мы. А допрежь того не ты ль меня заслонил, Еськой назвавшись?
– Да нешто мне иначе называться, коли я Еська и есть?
Слово за слово, тут и выяснилось, кто таков этот парень. А был он не кто иной, как Мартемьяна с Сирюхою сынок. Выходит, его в честь отцова братца назвали. А имя-то, вишь, как сказалось: подрос он, да и потянуло его по свету пройтись, мир поглядеть, да и себя непоказанным не оставить.
Стал Еська-старшой Еську-меньшого про дом расспрашивать. Тот отвечал, что родители живыздоровы, а прощаясь, наказывали: коли пошлёт Господь с дядюшкою встретиться, в пояс ему кланяться и на словах добавить, что они его не забывают, а напротив того – что́ ни день вспоминают и завсегда рады будут, коли он домой воротится.
Тут царица расплакалась:
– Как вы счастливы, кто-то вас вспоминает! А мне такой сладости вовек не узнать.
– Ну уж нет! – в один голос все трое сказали. И положили идтить до царёва дворца.
Всю-то дорогу царица спрашивала: что, не видать? Да охала: мне, мол, туды путь заказан, так и вы не дойдёте. Однако люди путь казали, они и дошли.
Ознакомительная версия.
