Он хоть и ожидал, что однажды это случится, но как бы потерялся. Он заговорил отрывочно и невпопад:
– Неужели сейчас уйдешь? Прямо сейчас? Да что с тобой?!
– Не надо прощаться, миленький. Не люблю нытья.
– Валя!.. Но я сегодня так спешил к тебе…
Он попытался было забрать чемодан. Он взял его силой. Но она, очень точно попадая в уязвимое место, сказала:
– Ты ведь не похож на мальчишку, правда?
Он отдал чемодан – отошел к окну. Отвернувшись (глядя в окно), он попробовал теперь сентиментальную ноту:
– Прости меня…
– И ты меня, – довольно холодно сказала она.
Тогда, собрав весь свой ум и свой опыт, он сказал:
– Я, кажется, понял. Этот Гребенников тебя любит, и ты не хочешь, чтобы он волновался.
– Не знаю. Я хочу к нему – вот это я знаю.
Она на секунду заколебалась – чемодан был в руке, она готова была идти.
– Эй! Эй! Опять ты скис, миленький, – сказала она с улыбкой. – Не будешь ты человеком.
– Зато ты приедешь к нему человеком.
Валя (она не поняла иронии) совершенно искренне сказала:
– Да! Я приеду к нему веселой и любящей – вот такой я приеду.
Она вышла и быстро застучала каблучками, не попадая на выложенный гостиничный ковер. Иван Павлович Корнеев видел теперь ее в окно – она бежала, срезая угол асфальтовой площадки, к дороге. «Такси! Такси!» – она махала рукой.
Он выпил воды, выкурил сигарету – затем сел за телефон, чтобы сдать с таким трудом и муками добытый всего на несколько дней гостиничный номер.
– Да, – повторил он в трубку. – Да, сто семьдесят пятый… Да, прямо сейчас, он мне больше не нужен.
– Павлик! – закричала она радостным, громким голосом, вернувшись в Подмосковье, в дом, где они жили, и вбежала в комнату.
Чемодан полетел в сторону – она бросилась к Гребенникову.
– Павличек! – повторяла она, вся дрожа. – Павлик мой, только не спрашивай, ничего не спрашивай…
Она всхлипывала:
– Ну виновата, ну дрянь. Ну что ж тут скажешь? Опять этот шик, вино, ковры гостиничные, таланты… Ну слаба я, Павличек, слаба… Ну побей меня, но только не спрашивай…
Она заглядывала в глаза:
– Но ты ведь не знал, что я не в Киеве? Или знал?.. Тсс. Я сама. Я сама все скажу. Мучился? Правда?.. Ну, слава богу, я как чувствовала!
И она повторяла, без тени сомнения, повторяла искренне, как главное:
– Павличек, я только тебя люблю. Никого и никогда я не любила!
– Да… Да… Да… – отвечал он, счастливый и наволновавшийся (он приехал после сидячего ночлега в общежитии, разбитый и опустошенный). – Да, Валя. Конечно, Валя, – повторял он и, словно это было бог весть как важно, вытащил, торопясь, вторую чашку и налил ей чаю.
Но ближе к вечеру – он даже не думал, скажет он это или не скажет, – Гребенников сказал:
– Слышишь, Валя…
– Да.
– А все-таки что-то случилось. Во мне случилось. – И он добавил нашедшиеся слова: – Кончилось что-то.
Валя чистила картошку на ужин. Нож в ее руках замер на секунду и тут же опять продолжил свою как бы кружевную работу.
– Что кончилось? Ты меня не любишь, Павлик?
– Да. Так случилось – я у стены сидел и тогда уже подумал.
– У какой стены?
– Ну, там, в общежитии, у брата твоего. – Гребенников увидел ее слезы, но продолжал: – И не оттого, что я ждал. Я же тебя не первый раз ждал, а как-то одно к одному…
– Но почему же? – Она капала слезами себе на руки и продолжала чистить картошку.
– Я тоже думал – мало ли как оно может кончиться? Пугался иногда, и всякие драмы виделись… А оно само кончилось.
Она тихо сказала:
– Я… я тебе противна?
– Нет, нет, – заторопился он. – Тут и не поймешь. Противна?.. Не в том дело. – Он проговорил, раздумывая: – Совсем не в том.
И он усмехнулся, как бы удивляясь самому себе.
Послышались шаги. Сосед или его жена. Кто-то шел с кухни.
– К нам идет?
– Ага.
– Удостовериться хочет – мы это в свой дом вернулись или не мы? – сказала Валя, понижая голос, а шаги приближались.
Вошел сосед, попросил электробритву.
– Понимаешь, Павел, моя испортилась… Я уж и не надеялся, что вы приехали…
Валя тряхнула головой, слезы веером слетели. Она улыбнулась:
– А к утру надо быть бритым.
– Именно! – Сосед расплылся в добродушной улыбке, будто признался в чем-то. Он взял бритву из рук Гребенникова и ушел.
Валя сказала:
– Тишина какая… Павлик, а может быть, тебе кто-то понравился?
– Нет. Даже и намека нет… Я бы сказал. – И он махнул рукой. – Боже меня сохрани от этого!
Но хотя все было сказано и названо, Валя еще не вполне поняла. Она продолжала чистить картошку и, как при некоторой беде, с привычным вздохом сказала:
– Как же мы жить будем?
– Не знаю. Мне, наверное, уехать надо… Уехать – это обязательно.
И тут Валя не только поняла, но и испугалась.
– Нет, нет. Тогда уж я уеду… Я же виновата.
– При чем здесь это!
Она заплакала и теперь уже всхлипывала – плакала и чувствовала, что ей больно:
– Павличек! Павличек!.. Как же я жить буду? Я же не могу без тебя жить.
Она продолжала чистить, роняя очищенную картошку в кастрюлю. Кастрюля стояла на полу, прямо под ее руками.
Минута шла за минутой, и был еще такой разговор. Они поели жареной картошки, и Гребенникова, утомленного за эти дни и ночи, стало бросать в сон. Он прилег и уткнулся головой в подушку – тело расслабилось.
– Павлик, ты спишь?
– Я просто лежу, – сказал он.
Валя говорила:
– И дрались мы с тобой, и ругались, и чего только не было – неужели же теперь так тихо, спокойно?.. И конец?
Она говорила:
– А что наши?.. Они, значит, тоже меня искали?
И еще говорила:
– Ведь правда получается – какая я дрянь.
И вдруг улыбнулась:
– Нет, наши никогда обо мне плохо не скажут.
Гребенников подал приглушенный подушкой голос:
– Я… я не сплю.
– Павлик!
– Не сплю… Я только устал.
Он проснулся – она трогала его за плечо:
– Павлик, куда же ты хочешь переехать?
Со сна он не понимал.
– Ты же сказал, что ты уедешь… а куда?
– Я не знаю. В Ленинград… Варапаев к себе в институт приглашал – давно, правда, было. Позвоню, узнаю.
Она плакала.
– Ну, что же ты плачешь… Перестань.
– Я тихо, тихо. Спи.
Она притихла. Он, продолжая спать, прислушался, плачет она или не плачет – понял, что плачет, и на этом понимании, не в силах переключиться, опять заснул.
– Уж лучше я уеду.
– Почему же лучше?
– Я нехорошая.
– Начинается, – сказал Гребенников.
Валя собирала вещи. И без конца повторяла, что она уедет. Она уедет в приволжский городок, где живет какая-то полузабытая тетка. Домой ей, Вале, возвращаться стыдно. Она не смогла жить в Москве, а там, в маленьком незнакомом городке, она попытается начать жизнь снова. Что ей здесь?..
– Только ты меня здесь и держал, Павлик.
– Ну, перестань.
– Может быть, ты все-таки меня опять полюбишь? Нет?.. Я ведь без тебя здесь погибну… – Она улыбалась: – Павличек, попробуй опять полюбить.
Сначала желание уехать было у Вали лишь настроением, причудой. Но реальность сложилась соответствующая. Вечером позвонили из аспирантуры. Валя выслушала, повесила трубку и вздохнула:
– Павличек, слышишь. Шеф умер.
– Старичок твой?
– Ага.
– Жалко.
Валя ничего не сказала, только вздохнула.
Гребенников спросил:
– А к кому тебя определили?
– К Черникову.
– Имя звучное. Известное.
– Боюсь я, Павлик.
– Чего?
– Завтра он вызывает меня на разговор.
– Это нормально. Он твой новый руководитель.
Она задумалась:
– Может быть, мне уехать и даже не разговаривать с ним?
И вдруг заплакала:
– Когда я без тебя, я всего боюсь, Павлик.
Черников после двухчасового разговора с Валей подытожил:
– Я догадывался, что знания ваши невелики. Но я и не подозревал, что вы просто ничего не знаете.
Валя молчала.
– Я вас уверяю, – продолжал Черников, – медалист-десятиклассник, готовящийся в вуз, знает неизмеримо больше, чем вы.
Валя попробовала улыбнуться козырной своей улыбкой. Не помогло. Черников дрогнул лишь на секунду. И уже опять его глаза смотрели сурово и твердо.
– Интересно, как это вы смогли окончить институт?
Валя опустила глаза.
– Что же вы больше не улыбаетесь?
Валя молчала.
– Вы не знаете простейших операций. Вас должны были выгнать уже на втором курсе.
На какую-то минуту (в конце разговора) он подал ей слабенькую надежду. Она поверила и опять заулыбалась. А он как бы лишний раз убедился. Он поиграл с ней, как кошка играет с мышью. А затем сказал:
– Все. Можете идти… Я соберу специальную комиссию.
Дома Валя сказала:
– Не пойду я на комиссию. Я боюсь.
– Глупенькая, тебя же лишат диплома. Будет считаться, что тебя выгнали из института…
– Пусть.
– Ни образования, ни профессии – это все пусть?
– Павличек, конечно, пусть… Ты меня не любишь, а остальное меня не интересует.
