Не я один внимал ей с рабской покорностью, все мои одноклассники будто застыли в некоем полусне-полуяви, и наверняка им тоже слышалось в ее слабом, но натянутом, как струна, голосе не про Бойля – Мориотта и тем более не про Торичеллеву пустоту, а про что-то совсем другое, созвучное самым тайным желаниям подростков на пятнадцатом году жизни.
А какой цвет лица был у нее – нежный-нежный, можно сказать, лилейный, поскольку происходит это слово от нежно-белой лилии. А какая высокая чистая шея, без единой морщинки или наплыва! А как прекрасно она волновалась! Но главное, что исходило от всего ее облика, – это одухотворение, сила, невыразимая никакими словами, но понятная всем и без слов.
Вдруг Екатерина Ивановна умолкла, и все поняли, что урок окончен. Вернее, окончено не время урока, а то, что хотела она изложить нам и выучила наизусть, не сделав ни одной запинки.
– Мальчик, – вдруг сказала она, протянув руку в мою сторону, – мальчик у окна, за последним столом, – пожалуйста, к доске.
И тут случилось чудо: я встал и пошел к доске, и поднялся на низенькое возвышение перед доской, и увидел прекрасную учительницу так близко, что у меня закружилась голова.
– Мальчик, ты можешь отвечать? – уловив мое состояние, спросила Екатерина Ивановна.
– Могу, – справившись с легким головокружением и не отрывая глаз от ямки у нее под шеей, сказал я.
Память у меня была отменная, и в первый раз на уроке я действительно выслушал все от А до Я.
Я повторил сказанное ею почти дословно, но не смог ответить ни на один вопрос по существу дела.
– Да, молодец, – сияя лучистыми карими глазами на лилейном лице, сказала молоденькая учительница, – память у тебя, как у разведчика, а в общем ты почти ничего не понял, поэтому я ставлю тебе не пятерку, а три с плюсом. Садись.
И в ту же секунду, как по команде, весь класс поднялся и устроил мне бурные аплодисменты стоя.
Я раньше никого из них не различал в лицо, а тут увидел, какие они все разные: побольше, поменьше, черненькие, светленькие, какие веселые и беспощадные у них лица, как радостно им глумиться надо мной! Надо мной, на виду у самой красивой учительницы!
Зеленые, синие, красные, желтые, черные полосы замелькали у меня перед глазами. Я и всегда был в деда Адама – очень вспыльчивый, а тут ярость моя была безмерна.
Отхлопав, мои одноклассники стали усаживаться. А я, сойдя с возвышения, как во сне, прошел к фанерной мусорной урне у дверей, взял ее в руки, подошел к сидевшему за ближним ко мне столом рослому мальчику по кличке Бамбула, происходившей от присказки «Силач Бамбула поднял четыре стула и мокрое полотенце», да, подошел к этому силачу Бамбуле и, не торопясь, прямо до плеч надел ему на голову фанерную урну с мусором. В ту же секунду я бросился вон из класса, а пока мои одноклассники приходили в себя, успел пробежать по пустому школьному коридору и выскочить на улицу. Когда я выскакивал из дверей школы, то краем глаза увидел, что они уже очухались и вываливают из класса все скопом.
Я понял, что погоня за мной будет нешуточная, и, помня, что до родной улицы бежать мне километра два, перешел на мерный маховый шаг, стараясь наладить дыхание и сохранить силы. Что-что, а бегал я хорошо, хотя два километра явно не моя дистанция. Но зато какой у меня был стимул – погоня! Я не сомневался, что если они догонят меня, то затопчут, запинают ногами.
Первый километр я пробежал сравнительно легко. Они отставали от меня метров на сто, и было их уже не тридцать-тридцать пять, а гораздо меньше. Еще метров через триста их осталось за моей спиной человек семь-восемь, но зато расстояние между нами начало заметно сокращаться. Я обратил внимание, что пострадавший от меня Бамбула ведет свою группу, и я подумал, что он, выходит, действительно сильный парень. Последнее меня совсем не обрадовало. Я понял, что в оставшейся группе Бамбулы крепкие ребята, и подумал о том, не зацепиться ли мне за борт попутного грузовика? Но мимо меня, как назло, не прошло ни одной бортовой машины, а все какие-то фургоны.
По календарю была зима, январь месяц, а у нас в городе ярко светило солнце, с гор дул теплый ветер Магомет, и даже деревья еще полностью не облетели. Одним словом, погода стояла замечательная, и на улице было никак не меньше пятнадцати градусов тепла.
Ноги мои становились все тяжелей и тяжелей, хочешь не хочешь, я замедлил ход, а погоня явно настигала меня, сокращая расстояние между нами метр за метром. Я стал озираться по сторонам в надежде увидеть какую-нибудь железную палку или дрючок, но ни того ни другого не попадалось на моем пути. А они топали за моей спиной все ближе и ближе.
Наконец показалась за акациями наша больница № 7, а там и перекресток моей родной улицы, с этого перекрестка и начинался Гур-гур-аул, что значит аул индюков. Не знаю, в какие времена там водились индюки, на моей памяти их не было.
При виде родного перекрестка я собрал все силы на финишный рывок, последние силы. Перед глазами рябило, ноги передвигались как ватные, дышать было больно, в груди саднило, я понимал, что могу упасть на дороге и тогда они настигнут меня и в ярости запинают ногами.
Между мной и моей погоней оставалось пятьдесят метров, сорок, тридцать… я уже не бежал, а как бы плыл в безвоздушном пространстве.
Но вот он заветный рубеж: перекресток улиц Ленина и Мопровской. Кто такой Ленин, взрослые знают и до сих пор, в XXI веке, а вот что такое был МОПР, могут знать только некоторые люди, специально обученные на это знание.
Обе улицы тогда еще не были асфальтированными, но почва там была каменистой с прогалинами песка, дожди быстро впитывало, ветра все высушивали и, в общем, все было хорошо, если не считать пыли и обрывков газет, летящих по ветру.
И вот моя толчковая левая нога сделала последний толчок, и я очутился за невидимой чертой, за которой начинался наш знаменитый Гур-гур-аул, где я был одним из хозяев, пусть маленьких, но хозяев, все жители Гур-гур-аула чувствовали себя в нем хозяевами. А все, кто гнался за мной, были так называемые «городские» и знали, что бить меня на моей территории не просто рискованно, а невозможно.
Ступив за невидимую черту, я сразу перешел на шаг. Им оставалось до меня метров двадцать, но все они замерли на черте, как будто стукнулись лбами о невидимую преграду. Их оставалось за чертой пятеро, и в том числе Бамбула.
Я сплюнул через левое плечо непосредственно в их сторону и начал делать глубокие вдохи и поднимать вверх руки, налаживая сбившееся дыхание. Они постояли, постояли, развернулись и почапали назад, в школу.
Что касается меня, то я не вернулся в эту школу даже за портфелем, который так и остался там как близкого счастья залог.
Метров через двести я окончательно пришел в себя. По дороге к дому мне встретился дядя Алик, которого боялся весь город.
– Почему не в школе? – строго спросил, наверное, тридцатилетний, но уже дважды побывавший в неволе, высокий, красивый дядя Алик с блестящей золотой фиксой в уголке рта.
– Мама болеет, – соврал я, – ходил в аптеку.
– Молодец, – похвалил дядя Алик, – мама самый главный человек, молодец.
Я кивнул в знак согласия с его сентенцией, и мы пошли своими курсами.
Да, у нас был самый опасный район в нашем небезопасном городе, но все верховодившие в районе наши Доны Карлеоне – дяди Алики, дяди Кости, дяди Ибрагимы, дяди Вити – для кого-то были бандитами, а для нас, детей, – наставниками. Они категорически запрещали нам курить табак, курить анашу («план», как называется она у нас), играть в альчики (в кости) на деньги, играть в любые виды карточных игр от «дурака» до «тысячи», «буры», «очко» и т. д., и т. п.; они запрещали нам воровать и никогда не втягивали в свои дела, запрещали сквернословить и прочая, и прочая, прямо согласно будущему «Кодексу строителей коммунизма», который, как известно, был списан с десяти заповедей Господа нашего Иисуса Христа.
Весь город знал, что мы, гур-гур-аульские, под защитой старших, а зная это, с нами просто никто не связывался. Но и мы не наглели, не кичились своей броней – этому тоже учили нас и дядя Алик, и дядя Костя, и дядя Ибрагим, и дядя Витя. А что касается наших детских внутрирайонных драк и междоусобиц, то в это дело никто из старших не вмешивался. Все шло, как шло.
Когда я заявился домой, мой младший единоутробный брат Володя уныло хныкал, а носившая его по комнате моя старшая сестра Лена, наверное, сильно устала и при виде меня сразу сунула мне в руки годовалого брата Вову.
– Слышь, поноси его, пока мама придет. У него температура. А мне надо бежать в институт, хоть на одну пару.
Испытывая смешанное чувство вины и неохоты, я взял на руки очень горячего брата Вову и стал ходить с ним по большой комнате. А как только Ленка ушла, я тут же положил брата на кровать в маленькой комнате, сам сел на диван напротив, приладил под проволочную сетку кровати костыль отчима так, чтобы одной ногой мне можно было нажимать на широкую верхнюю часть костыля и покачивать брата Вову, а самому читать первое, до чего дотянется рука. Рука дотянулась до томика Чехова. Я раскрыл его наугад на рассказе «Красавицы» и стал читать не сначала, а там, где остановился мой большой палец, когда я раскрывал книгу. Я убрал палец с текста и, не забывая покачивать хнычущего брата, стал читать, вольготно отвалившись на спинку старенького дивана.
