Ознакомительная версия.
Думаю, именно поэтому многие в юности (а некоторые не только) включают программу саморазрушения, интуитивно чувствуя, что там, на самом дне, за последней чертой отчаяния можно обрести подлинный смысл бытия; на самом деле, почти никому это не удается, потому что до этой последней черты, за которой смысл, поди доберись; станцию Смерть объявляют раньше, там все выходят. Ну, почти все.
Есть только один способ оказаться за чертой отчаяния и не просто выжить, но и обрести там сокровища – лютый, железный самоконтроль. Не привычное отслеживание как бы чего не того не ляпнуть на людях, не проспать на работу, не выйти из дома без трусов через дорогу на красный свет, а грозное неугасимое божье око, которое смотрит на нас – не сверху, со сторожевой вышки небес, а, конечно же, изнутри. Человек и рождается-то на этой земле в основном ради того, чтобы свести с ним знакомство, но увлекшись питанием, выделением и размножением, обычно забывает, зачем вообще приходил.
Если бы мы не забывали, выходить из человеческого мира через предел отчаяния было бы ни к чему. Потому что побег из человеческого мира – это же просто побег от собственной беспамятности, от собственной немощи, от нелепого сна о том, как мы якобы не бессмертны, о том, как нас якобы почти нет.
Это, наверное, лучшая весна в моей жизни —
по совокупности разных параметров, включая, конечно, сирень. Еще и потому лучшая, что не хочется добавить: «аж страшно». Раньше это устремленное в будущее «страшно» добавилось бы автоматически, как естественное следствие того, что сейчас хорошо.
Иди в жопу, естественное следствие. Не естественное ты ни фига.
Добравшись до пятничного праздника еды на четверговом рынке, схомячили на двоих неаполитанскую пиццу, представленную заведением под названием «Юргис и дракон». За едой обсуждали происхождение заведения.
– Очень грамотно подобран персонал: ясно, что Юргис месит тесто, а дракон обжаривает его своим дыханием.
– Точно. Интересно, откуда в Вильнюсе взялся дракон?
– Дракон. Дракон… Слушай, так вот чем на самом деле закончилась история про василиска и каторжника!
– Василиска и каторжника?
– Ну да. На самом деле, в подземелье под Барбаканом жил не василиск, а дракон. Просто все, кто туда заходил, увидев настоящего дракона, сразу помирали от инфаркта. Он их не трогал вообще. Никого не обижал. Просто был очень страшный, а все эти кладоискатели-любители хлипкие, нервные. И окочуривались с перепугу. А у каторжника были железные нервы.
– Да. Неизвестно же, за что он на каторгу попал.
– Как раз известно! Он, понимаешь, был гениальный кулинар. От бога. Постоянно нанимался работать в разные трактиры и со всеми там ссорился. Отпихивал шефа от плиты: «Ты все не так делаешь, дай я сам!» И его выгоняли. Нигде не мог ужиться. В конце концов, у чувака сдали нервы. Он совершил террористический захват трактира. Такого, где была самая лучшая посуда. И печь. И вообще все. Связал всех по рукам и ногам, чтобы не мешали. И готовил всю ночь. А утром пришла полиция. Арест, суд, каторга, все дела.
– Боже, какая печальная судьба.
– Ну. На каторге ему совсем не понравилось. Попросился работать на кухню, но там же готовить приходится всякую дрянь, в невозможных условиях. Поэтому когда предложили идти в подземелье охотиться на василиска, сразу согласился. Все что угодно, лишь бы в этом ужасе без нормальной кухни больше не оставаться. Ну и пошел. С зеркалом или нет, дело десятое, оно все равно не пригодилось. Потому что никакого василиска не было. Там был дракон!
– Бледный несчастный дракон. Дитя подземелья.
– Ага. Сирота. Рано без родителей остался, ну и полез в подземелье жить, чтобы спрятаться от всех. И тут каторжник приходит. С железными нервами. Зеркало зачем-то в морду сует. А у самого в кармане бутерброды с сыром. Пахнут – ух! Дракон за бутербродом потянулся, дохнул пламенем, сыр оплавился…
– Так они изобрели пиццу!
– Ну предположим, да. Но вообще-то, потом они уехали в Италию. Вместе. Эти бутерброды с оплавленным сыром их сдружили. И дракон спросил каторжника, не хочет ли тот забрать себе клад. Тот, конечно, хотел. Но решил, что просто забрать клад и уйти будет нечестно. Дракон-то сирота. И дитя подземелья, к тому же. Здоровье его подорвано. Того гляди, чахотка начнется. В общем, надо дракона в Италию везти, на солнышко. Благо деньги теперь есть – вон, целый клад.
– И в Италии они ели пиццу.
– Ну да. Раз поели, другой – здорово, очень на бутерброды с сыром похожа. Потом сами открыли пиццерию. Юргис месил тесто, дракон на него пламенем дышал. Лучше любой печки. Весь Неаполь был у их ног. Неудивительно, что они озолотились!
– А потом решили вернуться на родину.
– Да. Ностальгия, то-се. Опять же, культурная миссия. Кто кроме них в Литву настоящую неаполитанскую пиццу привезет? То-то и оно, некому больше.
* * *
Пока мы все это обсуждали, под деревянным прилавком сидели владельцы заведения, Юргис и дракон.
– Но как они догадались? – наконец спросил дракон. – Как, Юргис? Мы же никому не рассказывали!
Бывший каторжник молча пожал плечами. Дескать, кто их разберет.
– Все равно им никто не поверит, – наконец сказал он. – Звучит как полная чушь!
– Ну ты чего вообще устроил? – возмущенно спрашиваю я.
Мое возмущение понятно. Мы стоим на бульваре Вокечю, у входа в тамошний «Кофеин». В правой руке у меня чаша с кровью кофейных зерен, в левой – смердящий огненный жезл. В смысле, благоухающий – вишневым табаком. Но внутрь меня с этим жезлом все равно не пустят. Поэтому мы остаемся снаружи. Согласно показаниям приборной панели моего наземного мессершмитта, спешно переоборудованного в снегоход, с этой самой «наружи» минус десять с половиной (я люблю точность). А согласно показаниям приборной панели в недрах моего организма, мы все уже давным-давно умерли, причем у моего трупа смерзся нос. Изнутри. Вам смешно, а мне с этим опытом теперь жить – после того, как воскресну.
– Ну все-таки зима, – говорит он. – Зимой так положено – снег, мороз.
– Зимой положено плюс шесть, – твердо говорю я. – И мелкий дождь. Зря ты мне не веришь. А веришь каким-то простакам, которые насмотрелись открыток и бредят «снежком и морозцем». А потом первыми начинают ныть, что замерзли. И кстати, слушай, нафига было так рано убирать с улиц глинтвейн?
– А то тебе пражской медовины мало было, – он делает такое специальное непроницаемое лицо, как бы говорящее: «Нет, мне не обидно. Хотя любому другому на моем месте было бы!»
– Йолки. Так это?..
– Ничего подобного, – поспешно говорит он. Тоном, подразумевающим: «Вот именно! В следующий раз будешь сначала думать, а потом – не делать. В смысле, никуда не уезжать».
– Да ладно тебе, – вздыхаю я. – Сколько там было той медовины. Три порции. Ну или четыре. И еще один сваржак и один пунш с клубникой. И все!
– За полтора дня, – язвительно вставляет он. – Как только ничего не слиплось?
– У меня там друг живет, между прочим, – говорю я. – Я от тебя в Прагу не к Праге езжу. А к нему. Он… эээ… Ну, скажем так, он – не город. Определенно не город. Кто угодно, но только не город. Ну ты даешь.
Он расплывается в довольной улыбке. Вроде бы, и хотел сдержаться, но не смог.
– А. Ну тогда ладно.
– Не «ладно», а где мой глинтвейн?
– Ну подумай, где я тебе его вот прямо сейчас возьму? – смущенно говорит он. – Уже все убрали, сделанного не воротишь. Зато… Зато смотри, какой кофе сегодня вкусный!
– Да он тут каждый день вкусный.
– По-моему, это достоинство, а не недостаток. Скажешь, нет?
– Достоинство, – соглашаюсь я. – И слушай, давай уже, сделай что-нибудь с барристами на Вильняус. Перевоспитай! Это мой любимый «Кофеин», с самыми удобными подоконниками. А эти засранцы уже год варят какую-то мутную фигню. И ежевичного сиропа не доливают. Мало ли что я больше по соседству не живу. Все равно захожу туда чуть ли не через день.
– Ладно, – кивает он. – Займусь. Мир?
Да не вопрос. У нас и так мир. В значении «Вселенная». Всегда. К тому же, я люблю его так сильно, что вслух об этом можно не говорить. Все к лучшему. Прилюдные признания в любви – не моя стезя. Особенно со смерзшимся носом.
Поэтому вместо слов любви я выкатываю очередную претензию. В устах трупа со смерзшимся носом претензии – самое то.
– Лестницу ты все-таки зря прикрыл.
– Какую лестницу?
И моргает так невинно, как будто и правда не понимает, о чем речь.
– Которая во дворе на Бокшто.
– Где Тонино кафе?
– Вот именно.
– Ну слушай. После того, как ты про это кафе всем растре…
– Я?!
– Ну ладно, мы. Но все равно. Никак нельзя было ее оставить. Некоторые вещи не выдерживают пристального внимания.
На самом деле, я это и без него знаю. Но лестницу мне жалко. Практически до слез. И мост.
Ознакомительная версия.
