Ознакомительная версия.
И вот Сашко сообщил, что на полустанках чего только не продают. А среди этого чего попадается и путное, вплоть до патифонных иголок. Причем и фабричное, и кустарное.
Наверно, потому что я часто бывал в месте, где сгинули мои скаутские ботинки, а именно в хате Зои, у меня выскочило:
– А ботинки там продают?
– Продают! – поддержал меня Сашко.
– А разные продают?
– А як же ж! Шо токо зажелаешь! Нашьют такое, шо и не узнаешь! Сильно большой разбор. Люди ж едут кто за чем, так им продают и то, и се.
Нынешняя молодежь лишена бульдогов. А это ж был такой красивенный фасон! Мировые ботинки! Низ толстенный, нос тупенный – только что не гавкают. Я на картинке в нэпманской лавке увидел. Хотел их заполучить – страх! Стоили они черт-те сколько. А мечта ж о красоте дороже. И главное – в зашмыганном Чернигове не найдешь. А тут такое хорошее известие. Пускай и не самонастоящие, пускай стачанные для вида – а бульдоги.
Моя нога вроде тосковала по новому ботинку.
Просила, мольбой молила:
– Лазарь, миленький, дорогенький и родненький! Дай мне бульдога! Хоть какого, а дай! Хоть левый на правую, хоть правый на левую!
А я у нее, у ноги, вроде спрашиваю:
– Когда дам, отслужишь? Пойдешь по верной дороге?
А нога вроде отвечает:
– А як же ж! Я ж твоя нога, Лазарь! И пойду! И побегу! А придется – и прыгну!
Конечно, в таком моем поведении проявился идеализм. Но юность нам на то и дается.
Ну, выспросил я у Сашка все и на свой выходной поехал по назначению.
Будем откровенны, чтоб перед самим собой не быть буржуем, для которого важными выступают носильные вещи, я постановил ехать не только за ботинками. Передо мной стояла и боевая задача – разжиться патронами.
Конечно, я ехал в общем вагоне. Набито битком. Еще и гуси с поросятами – дух непролазный. А я еду и радуюсь. И как же ж человеку надо радоваться наперед!
Признаюсь, ездил не раз.
Таки купил! Причем патроны купил у подозрительного дядьки с первого захода.
О бульдогах скажу следующее. Кто, как и где их тачал – неизвестно. Но по виду получилось очень похоже. А мне и ладно.
Купить – купил. Деньги на них ушли и не попрощались, как говорится. А носить обнову не смею. Ни за что не по чину. Хоть как, а фасон не по чину.
И как же я сделал? Поселил дорогую мне покупку у Зои. Приходил, обувал в хате. Иногда даже и не снимал, прямо на постель в них и ложился. А то и на стол ставил – чтоб в минуты взаимной близости с Зоей не выпускать их с вида тоже. Между прочим, Зоя сильно смеялась.
Розка б, наверно, не смеялась.
Розка вообще в отношении меня вела себя таким образом, вроде ей было основное – поддержать текущее состояние, а не что другое. Я себе решил – пускай, жизнь покажет.
Да.
Насчет Зои у меня были отдельные сомнения в ее помыслах и чаяниях. Закрались они следующим образом.
Расскажу, хоть это и не всякому сообщишь. Но у меня имеется правило – начал разговор, доводи до точки.
Известно, что всем еврейским хлопчикам до нашей Великой Октябрьской революции приходилось делать обрезание. Дело это религиозное и вообще само по себе дурманное. Внимательно подумайте: говорилось, что таким образом заключается договор с Богом. Получается вроде я тебе – это, а ты мне – это. И что ж это за “это” с стороны Бога? Одно голословное обещание. А человек уже от себя отрезал. А человек уже надеется. С сказанного становится понятно, почему человеку достается с неба мало коржиков.
Но сейчас я про другое.
Конечно, я был обрезанный по всем причитающимся правилам. В быту в период моего детства этому никто не улыбался, если взять насмешку в лицо. Не в лицо, что понятно, неевреи обязательно насмехались. Такова правда истории. Надо учесть и такое – среди детей разных наций все происходило откровенно, особенно на реке. И ничего, наша дружба только крепла и крепла.
Да.
И вот Зоя увидела во мне обрезанного.
– Ой! А я и не знала, что ты еврей!
Я имел в виду с прошлого, что Зоя постоянно говорила только то, что имелось у нее в голове. И не мне было на нее за это обижаться.
Я и не обиделся, а завернул:
– Зоя, ты щас про мое еврейское думаешь или про что?
– Ой! Так смешно ж!
Зоя прыснула в кулак, а потом пальцем тыцнула меня в смешное ей. Я молниеносно подумал: “Если обрезанный ей смешной, значит, она видела в таком положении не обрезанного тоже”. Или как? Не с голыми ж хлопцами разных наций она каталась в песке с водой. Так и до революции запрещалось, не говоря про девичью скромность, тем более гордость.
Между прочим, Зоя была не сильно-то девица. Скажу прямо – для сознательного разницы нет. Я и не про разницу, а про то, что Зоя шла ко мне на новую жизнь, то есть с целью. И, чтоб избежать дальнейших разочарований в душе, я на ее цель заявил свою цель. Так оно крепче скрепляется. Я уже давно понял. Будем откровенны, в дальнейшем это мое понимание в отношении Зои мне сильно пригодилось.
Да.
Вернусь к тревожным событиям вокруг кудлатого и прочего. Я понял происходящее таким образом, что пора мне идти и доставать свое оружие. Конечно, я и без оружия находился начеку, недаром же мой рост происходил в самые боевые годы страны. Но револьвер – это ж вам не карамель “парфэ”!
Выбрал раннее утро. На работу в семь, так я в пять отправился на Троицкую гору. Где бегом, а где шагом – явился на место.
Вот дерево, вот заветное дупло-схованка, а вот и мой родной товарищ – в рушничке и в масличке, замотанный сверху, как ему и полагается, на всякий случай крепкой материей. Взял я пакунок, верхнюю завертку снял и сунул оставшееся за пазуху.
И в эту минуту мне аж засвербело. Шкура на животе прямо запросила:
– Дай мне голый револьвер!
Я без лишних раздумий опять полез за пазуху. Сбросил с оружия рушничок, обтер смазку.
И сказал такое:
– Даю тебе революционное оружие! Стреляй им не кого попало, а с большим разбором! И пускай твоя чистая совесть будет в этом порукой!
Конечно, эти слова говорились не для живота, а для всего меня. Не мог же я молчком.
Я шел. Первые шаги железо сильно холодило. А потом все ж таки нагрелось. И я подумал, что живот мне правильно подсказал. Это ж совсем другое дело – когда не через тряпку.
В цеху у меня имелся личный угол. Мне его никто приказом не определял. Но мы с хлопцами сами по себе забрали разнообразные дальние углы, чтоб оставлять кто что. Там среди мотлоха, в котором никто б ничего не понял и не разобрался, я притулил свой револьвер – а именно кольт-браунинг 1911 года. Конечно, его полное имя я узнал с годами, потому что не в имени дело.
Работал я в тот день еще лучше обычного. Полторы нормы! Молоток летал туда-сюда, причем с геройским замахом красного конника. Я представил себя товарищем Примаковым, нашим, черниговчанином, первым червоным казаком. И так представил, что аж вырос над собой. Вот что делает с человеком радость труда!
А наряду с этим я рассуждал: или надо нести револьвер на Полевую?
Не скрою, Мельниченкова проявила себя удобной в проживании хозяйкой. Не лезла, ничего. Но я все время не забывал про то, что меня к Мельниченковой направила Розка собственной ее персоной. И конечно, направила с мыслью, под надежный пригляд. А я и не отказывался. Пускай. Я весь вроде колена в прорехе – не скрываюсь.
Так-то оно так – от пригляда я не скрываюсь. А от шпионства всегда скрываюсь. Это ж моя натура.
Думал я, думал и решил себе: носить револьвер с хаты в цех, а с цеха – в хату. То есть чтоб оружие находилось при мне. Если не при мне, зачем бы оно тогда было?
Решил и сделал. Для маскировки напяливал две рубахи, с напуском, ремешок затягивал на тугую дырку – чтоб оружие держалось крепче крепкого.
Да.
А с Розкой теперь начиналась не сильно хорошее. Не так чтоб раньше все было без замечаний и нареканий. Замечания и нарекания были. И смотрела на меня Розка без особой теплоты, и рот свой кривила в разнообразные моменты. Я и то, и другое, потому что я с ней же не просто как с старшим товарищем. Даже если она со мной – как с младшим.
Розка нравилась мне неприкрытой женской красотой и прочим. Я рассчитывал: как-то ж так все повернется, что мы прилюдно заявим о себе. Пускай мы не будем записываться, а кругом все равно узнают, что я и Розка спаровались. Сильно мне хотелось, чтоб все наши товарищи узнали и порадовались. А они ж обязательно бы порадовались нашей паре – я с Розкой и по одному постоянно радовали глаз окружающих.
По ряду обстоятельств я не мог поделиться наболевшим с Розкой. Между прочим, потому, что я не в полной мере понимал, что у нее на меня наболело.
В то самое время наши встречи с Розкой стали редкими. Она ж так и работала в наробразе, причем на ответственном посту. Бывало, ездила и на село, и в Киев, и в Харьков. Столько нового, передового, только успевай, товарищ, поворачиваться. А Розка поворачиваться умела, это у нее не отнимешь.
Ознакомительная версия.
