Ознакомительная версия.
Ребенок все не хотел выходить. Акушерка долго возилась с роженицей, она мяла и гладила ее тугой неопадающий живот, сгибала и разгибала негнущиеся ноги, связывала полотенцем изломанные и искусанные от боли руки бедной женщины, и в какой-то момент роженица впала в забытье, будто бы задремала. Акушерка накрыла ее простыней, словно мертвую, и вышла в коридор. Увидев, что там никого нет, ящерицей шмыгнула на улицу. Легкий морозец холодной марлей упал на вспотевшее лицо. Женщина вздрогнула, поежилась, бездумно порывшись в кармане синего сатинового халата, достала из него пачку «Беломора», затем также бездумно и монотонно долго стукала папиросой о коробок спичек, будто передавала кому-то за кордон секретную шифрограмму. Вдруг, точно опомнившись, прикурила и глубоко затянулась, выпуская клубы синего дыма сквозь брезгливо сморщенные ноздри. И тут же закашлялась. Сухой надсадный кашель заядлой курильщицы разнесся по темному неосвещенному переулку. На шум вышел мужчина средних лет, скособоченный, с костылем под правой рукой. В темноте он казался сутулым и мрачным разбойником.
– Михеевна, ты чего на дворе делаешь? А как там Ханна? – набросился он на акушерку чуть ли не с кулаками.
– А что с ней сделается, – отмахнулась акушерка, безуспешно борясь со спазмами, она согнулась дугой, настолько сильно рвалось из нее что-то почти нечеловеческое, неестественное.
– Ты хоть не кури, смотри, как тебя согнуло, прямо к земле приперло, – посетовал мужчина, скорбно глядя на задыхающуюся Михеевну. Та снова отмахнулась. Постепенно кашель стал спадать. Акушерка в сердцах швырнула недокуренную «беломорину» в канаву. Тлеющий окурок, веселым огоньком пробороздив темноту, перелетел через дорогу, и еще долго переливался в зимней ночи уютным светлячком.
– Как там дела? – угрюмо поинтересовался мужчина.
Михеевна уже справилась с приступом. Она отдышалась, поправила косынку, сердито одернула халат и зачем-то снова вытащила из кармана пачку папирос, видимо, мысленно размышляя, стоит ли послать ее следом за окурком в канаву. После долгой и изнурительной внутренней борьбы пачка благополучно вернулась на место. Повитуха вздохнула. Велика сила привычки.
– Хреново. Она ж, зараза, скоблилась два раза, тайком от тебя, – сказала она, осознавая, впрочем, что выдает секрет роженицы, но мужчина лишь хмыкнул в ответ – из чего можно было сделать вывод, что он в курсе родильных дел собственной жены.
– Вот дите и не идет, сидит там и не выходит, – подытожила акушерка, по-своему оценив молчание мужчины. – Скоблиться нельзя было ей. Помереть может. Вместе с дитем.
– Не может, помереть – не может! – спокойным тоном возразил ей мужчина, – у нее же семья. Вот куда мы без нее денемся?
Вопрос был явно риторическим, но акушерка, услышав его, на некоторое время потеряла способность нормально разговаривать. Михеевна выпучила глаза, отчего стала походить на бешеную корову, ее впалые щеки заходили ходуном от ярости, а безвольная рука вновь полезла в карман синего рабочего халата за «Беломором». Рука пошарила, потискала пачку, но не достала, наверное, из-за того, что она услышала дальше.
– Лишь бы Ханна осталась жить, а дите… Дите пускай как хочет, – сказал мужчина, и, постукивая костылем, неспешно заковылял по Тихой улице. Вдоль улицы тянулось старое еврейское кладбище. Женщина еще долго пялилась в темноту Александровской фермы, пытаясь разгадать страшную загадку, скрытую в словах мужа Ханны, но ничего не разгадала, только головную боль себе нажила. Она нагнулась и набрала пригоршню снега, пожамкала, помяла его в руках, наблюдая, как стекает с кистей талая вода, затем потерла мокрыми ладонями виски, пытаясь успокоить разыгравшуюся мигрень. И вдруг темноту прорезал истошный женский крик, видимо, у роженицы все же начались потуги. Ханна исходила диким криком, всей душой желая быстрее избавиться от страданий, ужасные муки пронизывали все ее существо с головы до пят, беспомощное тело горело нестерпимым жаром. А все из-за него. Завелся в ней нечаянный, нелюбимый, нежеланный ребенок. И никак от него не избавиться, ничем его не вывести, даже скоблилась два раза, но судьба оказалась сильнее обстоятельств. Женщина кричала от нестерпимой боли, но торжествующий детский плач заглушил истошные женские вопли. Ребенок стремился жить вопреки желаниям взрослых.
– Вот дите никудышное, нежеланное, никто его не хочет знать, – приговаривала акушерка, принимая ребенка и трогая опавший живот обезумевшей от боли и ужаса несчастной роженицы. – Так и будет жить, по кромке ходить, ни туды ни сюды его брать не станут. Так и останется посередке. Прямо на лезвие.
Иногда Сырцу вспоминались эти слова. Это случалось в самые трудные минуты его жизни. Ему казалось, что он помнит все, что происходило в тот вечер. Иначе и быть не могло. Ведь он лично присутствовал в благословенный миг собственного рождения.
* * *
В черной тарелке приемника тревожно отстукивал метроном, только что объявили штормовое предупреждение. В Ленинграде ждали наводнения. В углу небольшой комнатки нещадно коптила керосиновая лампа. Соломон Сырец сидел на полу, разглядывая в полумраке вытянутые ноги. Их две, но это только видимость. Вместо правой ступни у Соломона была культя. Он принес ее с фронта – вечная память от немца. С тех пор ковылял на одной ноге, придерживая тело костылями. Полевые хирурги в трудовом пылу хотели отхватить ногу целиком до бедра, но Соломон не позволил, хоть культя, да своя, мудро рассудил он. Соломону не хотелось, чтобы Ханна увидела его калекой. Еще в начале войны Ханну с ребенком вывезли за пределы города, с тех пор жена Соломона затерялась где-то в дебрях эвакуации. Они познакомились перед войной, сразу поженились. Жили хорошо, ладно, обеспеченно. Соломон Сырец работал дамским парикмахером в Павловске, Ханна устроилась бухгалтером в небольшую контору, позже родился сын – Яков. Жизнь понемногу налаживалась. Ханна с детства мечтала о собственном доме, и Соломон дал себе слово, когда еще ухаживал за невестой, что будет работать всю жизнь без отдыха и выходных, но в семье будет достаток. Он уже начал присматриваться к частным домам на окраине Павловска, даже подкопил немного денег, но тут грянула финская, и его сразу забрали на фронт. А после финской, без передышки, отправили на вторую войну. Даже отпуск не дали. Все военные годы Соломон мысленно разговаривал с Ханной. Он рассказывал ей, каким будет их дом, какие окна и двери он прорубит, чтобы они всегда были открыты в цветущий сад. Соломону грезился большой сад, который он непременно разведет на приусадебном участке. В своих фантазиях Соломон ясно видел яблони и вишни в нежно-розовом цвету, изучил каждую веточку, да что там – веточку, все листики с деревьев из будущего сада были ему практически знакомы. Когда рядом взрывались бомбы и свистели пули, разрывались на части люди, разлетаясь по сторонам вперемежку с металлом, Соломон улыбался. Он знал, что впереди у него много дел, ему нужно посадить и вырастить сад, поэтому смерть обойдет его стороной. Никакая пуля ему не страшна. Его жизнь вне опасности, пока он не отыщет Ханну с маленьким Яковом. Он обязательно построит для них дом, высокий и крепкий, теплый и уютный. Именно в таком доме всегда хотела жить его Ханна. После госпиталя Соломона комиссовали. Он вернулся в Ленинград, снял небольшую комнатку на окраине города. Местность носила непривычное название – Александровская ферма. Когда-то на этом месте действительно располагалась земледельческая ферма Впрочем, сейчас никакого сельского хозяйства поблизости не было, только небольшое садоводство рядом с еврейским кладбищем. Близость таких противоречивых заведений привлекла внимание Соломона. С одной стороны кладбище, с другой сад. Вечные истины. Всегда есть о чем задуматься.
В комнатке было темно и тихо. Соломон Сырец до скрежета стиснул зубы. Привычная улыбка уступила место болезненной гримасе. Несуществующая нога болела, как настоящая, словно кто-то специально сдавил ее в тисках. Такое часто случается в непогоду. Нога ведь тоже имеет право на память – она постоянно напоминает хозяину о своем существовании: дескать, я тоже когда-то была полноправным членом твоего организма. Теперь вместо ноги нестерпимая мучительная боль. И гной. Много гноя. Соломон почистил рану, собрал грязные тряпки в кучку и стянул культю полотенцем. Ничего. Все пройдет. Утихнет буря, и боль оставит его, уйдет, но ненадолго. Потом она вернется, но уже с удвоенной силой. Когда раны были очищены и перевязаны, Соломон улыбнулся. Все неприятное позади, а с будущей болью он справится, как только отыщет Ханну с Яковом. Завтра шабес – священный для каждого еврея день. В этот день можно только отдыхать. Но к субботе нужно готовиться загодя, еще с пятницы. Соломон начал стричь себе ноги, строго соблюдая канонические заповеди, предписывающие во время обрезания ногтей переходить с первого пальца на третий, а начинать стрижку нужно было только с левой руки. После сложной процедуры Соломон собрал ногти в кулечек и закопал их в щель между стеной и полом. Соломон знал, что ни одна женщина не имеет права наступить на разбросанные ногти, тогда она может родить мертвого ребенка. А он каждый день ждал Ханну – и не хотел, чтобы жена принесла в дом мертворожденного ребенка. Ведь это великий грех женщины, своим поступком она восстает против первой заповеди: «Плодитесь и размножайтесь». По талмудическому толкованию, пришествие Мессии свершится тогда, когда не останется запасных душ для новорожденных на небесах. Соломон соблюдал религиозные заветы, но душа его сомневалась – он настолько сросся с семьей, что никак не мог прибавить, даже мысленно, хотя бы еще одного ребенка. И еще он знал, что Ханна тоже думает, как он, для нее нет другой семьи: только Соломон, она и маленький Яков. Больше никому нет места в их общем сердце.
Ознакомительная версия.
