Растревоженная Ваховская налетела на Анжелику, стараясь убедить ту в необходимости ее, Дусиного, присутствия рядом.
– Нет! – как отрезала Лика и холодно объяснила Евдокии: – Я тебя очень прошу: не мешай мне. Оставь меня в покое. Понимаешь, я хочу одна – без тебя, без нее. Я всю жизнь с ней рядом: и дома, и в школе. Я видеть ее не могу, а ты мне навязываешь…
– Я не навязываю, – попробовала объяснить Дуся. – Я помочь тебе хочу. Чтоб не страшно было…
– Здесь мне страшнее, – призналась Лика, глядя Ваховской в глаза. – Здесь вы…
– Что ж мы, звери, что ли? – обиделась Дуся.
– Не звери, конечно, – начала оправдываться Анжела. – Но здесь, с вами, я всегда на вторых ролях. А она… прима, – с горечью выговорила Лика.
– Да что же ты говоришь, девочка моя? – запротестовала Евдокия.
– Не спорь со мной, – устало отстранилась Анжелика. – Одна поеду. Хоть отдохну от вас.
– И не боязно? – испробовала последний аргумент Ваховская.
– Нет…
– Кремень девка, – пожаловалась Селеверовой Дуся и начала собираться к Самому в больницу.
– Вся в отца, – понимающе подтвердила Римка и, задержавшись взглядом на верхней губе Евдокии, как бы невзначай спросила: – Это чего у тебя? Усы, что ли?
– А? – не поняла Дуся.
– Усы, что ли? – громко и внятно произнесла Селеверова.
– Где?
– Да над губой вот.
Евдокия коснулась рукой указанного места и хихикнула:
– Выросли… А я и не заметила… Чего ж делать?
– Сбрить, – лаконично ответила Римка и сдвинула брови.
– Как же это сбрить? – удивилась Дуся. – Чай я не мужчина, чтоб сбрить…
– Ты это, Дусь, – Селеверова продемонстрировала чудеса такта. – Не обижайся на меня, но противно. Усы…
– Какая есть, – обидчиво завершила разговор Евдокия и сняла с себя фартук.
– Поехала, что ли? – как ни в чем не бывало поинтересовалась Римка. – Олегу привет. Скажи, завтра приду.
– Ладно, – обронила Ваховская и, подхватив наполненную доверху судочками сумку, зашаркала в коридор.
«Дура усатая», – с раздражением проговорила про себя Селеверова и вышла закрыть за ней дверь.
На выпускной вечер Дусю не пригласили, словно забыв о ее деятельном участии в подготовке – начиная от закупки материала и заканчивая многократными домашними примерками, чтоб «прям по фигурке». Нет, ей, конечно, не отказали, но и зазывать не стали: свои люди, захочет – придет. А Евдокия очень хотела, много раз представляя себе, как на сцену поднимутся ее красавицы, нарядные, счастливые, и помашут оттуда рукой.
Они и вправду помахали ей рукой снизу, усаживаясь с матерью в райкомовскую «Волгу», на переднем сиденье которой восседал сбежавший из больницы по причине грандиозности события Селеверов.
– А Дуся где? – переспросил Олег Иванович своих женщин.
– Дома, – спокойно, словно так и надо, ответила Римка. – Где же еще?
Селеверов молча обернулся к семейству.
– Чего ты, пап? – заюлила Элона, расправляя на груди расшитое розочками платье (Дусина работа). – Она ж все равно не поместится…
– Я привезу, – подал голос водитель.
Селеверова молчала. Олег Иванович вышел из машины. Было душно. Следом выскочила Римка:
– Олег, поехали. Опоздаем.
– Опять за свое? – угрожающе поинтересовался Селеверов.
– Да при чем тут я? – возмутилась жена. – Она сама не поехала.
– А вы ее позвали?
– А чего звать-то? Собралась – пришла. Меня вон они тоже не звали.
– Тебя и не надо. Тебе как матери положено. Она их растила, вообще-то. Право имеет…
– Это ты им скажи!
– Это ты им скажи, – отчеканил Олег Иванович.
– Па-а-апа! – вылезла из машины Элона. – Ну чего мы не едем? Скоро все начнется…
Селеверов даже не повернул головы, уставившись на собственные ботинки.
– Ну хочешь, я пойду ее позову? – предложила Римка.
– Вовремя надо было. А теперь она и сама не пойдет. Что, я ее не знаю, что ли… Дорого яичко, да к Христову дню.
– Оле-е-ег, – Селеверова вдруг стала беспримерно покладистой, – поехали. Это же твои дети. Не надо им портить праздник. Ну что ты взъелся из-за этой старухи? Что случилось-то? Не пойму…
– Вижу, что не поймешь, – оперся о капот машины Селеверов и посмотрел на Римку с таким выражением лица, что она прокляла день, когда встретила на своем пути это усатое чудовище, из-за которого разгорелся весь сыр-бор. – Садись в машину, – бросил Олег Иванович и занял свое место рядом с водителем. – Поехали!
«А может, и правда надо было вернуться?» – стучало в висках у отвыкшего от людей за три недели больничного уединения Селеверова, изнемогавшего в президиуме в качестве почетного гостя школы. Было душно, рядом важно сопела школьная администрация – награждали медалистов.
– На сцену приглашается… – объявляли ведущие, и директор на пару с представителем из ОблОНО дружно шли навстречу спотыкавшейся на каблуках медалистке или ежившемуся в неудобном костюме медалисту.
«Одни парни», – отметил про себя Селеверов и искоса посмотрел на соседний ряд. В окружении разномастных костюмов там сидела его Лика с отрешенным лицом. Она впервые оказалась в чисто мужской компании. Отцу передалось волнение дочери, и он автоматически, чтобы успокоиться, потер левую сторону груди. Прислушавшись к себе, понял: все спокойно, сердце билось ровно, иногда чуть-чуть застревая в своем медленном ритме.
Анжелика, почувствовав на себе чей-то взгляд, завертела головой, Селеверов, заметив ее движения, нагнулся.
– На сцену пригла-а-ашается… – ведущие взяли паузу, а потом дружно гаркнули: – Се-ле-ве-ро-ва… Анжелика, десятый «бэ-э-э-э».
Зал взорвался аплодисментами, и в проход выскочила разрумянившаяся Лёка, искренне радующаяся за сестру.
– Ан-же-ли-ка! Ан-же-ли-ка! – скандировали одноклассники, поддерживая таким образом обеих сестер. При этом одна неистовствовала в проходе, хлопая с такой силой, что заломило ладони, а другая – поднималась на сцену, боясь рухнуть от волнения.
«Дочка», – прослезился Селеверов и поискал глазами жену, обернувшись назад.
Почувствовав взгляд мужа, Римка смутилась и закрыла лицо руками. Олег Иванович догадался: плачет.
Плакала и оставленная в пустой квартире Дуся, раскачиваясь из стороны в сторону. Лишенная возможности видеть то, что оказалось открыто взгляду супругов Селеверовых, своим вещим сердцем она чувствовала то же и, не стесняясь, называла своих Лелёк «девочками дорогими, ласточками писаными». Обида не приживалась в Дусином сердце больше чем на минуту. Горечь жизни всегда была сладковатой на вкус, а в невезении скрывалась огромная удача, мешком свалившаяся на ее пути июльским днем из женской консультации. Именно так думала Евдокия и вместо упреков возносила Богу благодарность: «Слава Тебе, Господи! Слава Тебе!»
Домой Селеверовы вернулись под утро. В неполном составе. Олег Иванович, давший обещание лечащему врачу, досматривал сон на больничной койке, Римка и Анжелика стягивали в прихожей с отекших ног туфли, и только Элона с толпой возбужденных одноклассников пыталась определить стороны света, чтобы, как и положено, устремив глаза на восток, встретить рассвет новой жизни.
– А ты чего не пошла? – ворчливо поинтересовалась у Лики Евдокия Петровна, усматривая в разделении сестер по интересам определенную несправедливость.
– Не захотела, – ответила за дочь Селеверова и на полусогнутых ногах заковыляла к дивану.
– А чего не захотела-то? – нагнувшись к Анжелике, шепотом полюбопытствовала Дуся.
– Да ну-у-у… Что я, восхода, что ли, не видела? Спать хочу…
Евдокия хмыкнула и аккуратно поставила сброшенные Селеверовыми туфли на полочку.
– Как там? – присела она на краешек дивана и по-собачьи заглянула в полуприкрытые Римкины глаза.
– Норма-а-ально, – зевнула Селеверова и пожаловалась: – Ноги только устали.
– Неужели не устали… – поддержала ее Дуся и как бы в никуда спросила: – Дали медаль-то?
– Дали…
– Хорошо, – тихо порадовалась Евдокия.
– Норма-а-ально, – отмахнулась Римка и слезла с дивана, давая тем самым понять, что разговор окончен.
Ваховская поскреблась было в комнату к Анжелике, но, приоткрыв дверь, поняла, что девушка спит и разговора не получится. Оставшееся время Дуся провела возле окна, заранее подтащив к нему свой великанский, как его называла Лёка, стул. Периодически Евдокия задремывала сидя и роняла на грудь свою отяжелевшую голову, но потом вытягивала шею, с хрустом потягивалась и продолжала наблюдение.
Смысл бдений состоял только в одном: дождаться, когда появится Элона, а значит, восстановится порядок, к которому Дуся привыкла на протяжении быстро пролетевших семнадцати лет. Обращаясь к Господу с просьбой поддержать своих воспитанниц во всех начинаниях, Евдокия была не совсем искренна. В глубине души она боялась произнести страшное «хоть бы не поступили», а потому смиренно склоняла голову и лукаво подытоживала: «Ну на все, Господи, твоя воля».
