Вожатый опять отказался от Валькиных услуг, но его навыками заинтересовался Горнист.
Погиб Валька нелепо, хотя ещё со школьной скамьи мечтал сделать это героически. Трясли они главбуха какой-то фирмы на предмет выдачи ценных бумаг, а главбух этот, будучи мужичонкой тщедушным и малохольным, просто из страха и ужаса спонтанно ударил Мочалкина канцелярским ножом в ляжку, да и перебил ему бедренную артерию. Почти вся кровь за несколько секунд шумным фонтаном покинула Валькин организм. То, что осталось от главбуха, так и не нашли, а Вальку торжественно похоронили на старом кладбище и поставили над его могилой огромный, больше двух с половиной метров памятник из чёрного мрамора, где погибший был изображён во весь рост. Памятник какое-то время даже служил главным ориентиром для приезжих.
– Пойдёте на чёрный, огро-омный такой памятник – мимо не промахнётесь, а у него свернёте направо, так и выйдете на главную аллею.
Да только вскоре затерялся он посреди новых богатых могил братвы, памятники на которых ставили всё по тому же принципу – «чей терем выше». Особенно сиротливо смотрятся на фоне этих «небоскрёбов» скромные могилки со сваренными из дешёвой арматуры крестами, под которыми рядом с внуками покоятся их бабули и дедули.
Вожатый очень не любил и считал крайне ненадёжными людей, склонных к пьяной ностальгии, когда кто-нибудь из них начинал орать за столом: «А помнишь, брат, как мы под Кандагаром (или под Гудермесом) кровь проливали?» или что-нибудь в таком роде. Он за одно такое высказывание мог запросто убить и никогда не вспоминал свою службу в ДРА. Говорил, что не помнит ничего, хотя при этом обладал крайне хорошей памятью. Он никогда не встречался со своим бывшими сослуживцами ни в конце декабря, ни в середине февраля. Тогда уже стали много говорить о войне в Афганистане, и Вожатому это очень не нравилось. На то были свои причины. Наш районный военком как-то при совместных посиделках проболтался кому-то о делах Вожатого ТАМ. Естественно, об этом скоро узнала вся округа, но это никого особенно не шокировало, потому что люди уже привыкли ко многим жестокостям жизни.
Так это было на самом деле или нет – неизвестно, потому что многие истории в пересказе «творчески одарённого» народа неизбежно обрастают мифами и сказками. Но в окончательной редакции, весьма улучшенной и дополненной, рассказывали, что Вожатый во время службы в армии – тогда ещё рядовой Волков – попал в окружение, и осталось от всего отряда только трое раненых мальчишек. Моджахеды сначала хотели увести их в плен, и уж почти увели, но те очень уж сопротивлялись и страшно хамили, поэтому пуштуны решили их закопать. Похоронить заживо. За хамство. Да и вообще, чтобы хоть развлечься как-то, а то в каменистой пустыне с развлечениями, знаете ли, совсем уж туго. Тем более что хороший выкуп за этих комсомольцев всё одно никто не дал бы: не принято у диких и безбожных русских выкупать из плена своих сыновей. Закопали. Двое друзей Волкова уж больно сильно кричали при этом, потом наглотались песка и потратили все силы. Волков же молчал и не дышал – как потом сказал полковой врач, человеческий организм в состоянии стресса способен и не на такое. То ли туземцы устали возиться с этими пришлыми из другого мира мальчишками на жаре и не так тщательно его засыпали, то ли он оказался слишком уж живучим, но в какой-то момент, извиваясь как змея, рядовой Волков стал постепенно вылезать на поверхность. Долго ли это происходило, но в конце концов вылез, когда враги уже ушли, откашлялся и стал перетирать вместе с кожей верёвки о раскалённые на солнце камни. Потом голыми руками выкопал своих мёртвых товарищей, разодрав ногти и ладони в кровь, и допёр уже тронутые разложением от невыносимой жары трупы двух солдат на себе до своей части, где его поначалу никто не узнал, так как его тёмно-русые волосы сделались белоснежными. Как и сколько времени ему пришлось идти, он не смог сказать. Больше всех удивился врач, так как у Волкова обнаружили к тому же два пулевых ранения, но от всего того, что с ним произошло, он потерял всякую чувствительность и мобилизовал все свои силы на выживание.
Его сначала отправили в какой-то особый отдел, потому что он не объяснил, как ему одному удалось уйти из плена живым. Допросили чуть ли не с пристрастием, но он тупо молчал и только скрипел зубами, а когда следователь особенно зверел и грозился его «закопать», он начинал безудержно хохотать. Потом же, когда удалось поймать каких-то бородачей из той банды афганских партизан, которые их зарыли, то они и поведали, как бы между прочим, о своей невинной шутке с тремя советскими солдатами. После этого Волков обрёл свободу, стал героем и получил повышение в звании.
Наконец-то он попал в госпиталь, где до одури пахло бинтами, пропитанными мочой, по́том, кровью и ещё много чем, что может вырабатывать человеческий организм. То есть не просто кровью, а именно бинтами с кровью – он навсегда запомнил этот запах, эти узкие полоски тонкой марлевой ткани, которой строгие и серьёзные медсёстры по каким-то только им ведомым схемам по сто раз на дню обматывали раненых. Потом разматывали, когда бинты становились тяжёлыми и тёмными, когда они пропитывались гноем, и по палатам разливался этот опьяняющий запах мокрой марли – запах войны. Ведь запах войны – это не порох и дым, как иным идиотам кажется. Война пахнет именно так: бинтами, пропитанными кровью, гноем и прочим дерьмом, какое столь обильно выходит из человека, если его полуживым вынести с поля боя, где в него стреляли, его резали, жгли и делали всё прочее, что обычно люди и делают друг с другом на войне.
Ему понравилось в госпитале: там так хорошо думалось! Совершенно ничего не мешало, хотя за стенкой в палате для тяжелораненых и орали обладатели глубоких ожогов. Особенно один, обгоревший до состояния головешки сержантик, очень долго держался. Дня два орал без умолку. Ему и хотели укол какой-то сделать, да не во что было колоть: практически всё сгорело. Врачи даже не понимали, почему он до сих пор жив, когда сгорели и голова, и все конечности до костей. Но вот такая жажда жить в эти двадцать лет, что этот мальчик продолжал жить даже тогда, когда уже вроде бы жить невозможно.
А ещё тут были медсёстры! Женщины! Их было очень мало, но тем выше была их цена. Женщина на войне – это совсем не то, что женщина где-то в мирной жизни. Тем более, если эта женщина похожа именно на женщину, а не на мужиковатую воительницу или жалкую «походно-переходную жену», какой она обычно становится, желая подыграть увязшим по уши в войне мужикам. А это были потрясающие женщины, почти святые! Они никогда не смеялись, не судачили, никогда не разводили сопли, не причитали и не вопили, даже если им приходилось видеть мучительную смерть раненых. Они так тихо и грамотно передвигались по палатам, и так хорошо помогали спокойно умереть тем, кто уже не мог жить, и выкарабкаться тем, кто ещё был пригоден к жизни, что, в самом деле, напоминали неземных существ. Самое поразительное, что они никому из них не пытались нравиться… И от этого нравились ещё больше! Они были одеты в уродливую медицинскую форму, словно желая оттолкнуть от себя любое внимание. Тут женщине нельзя нравиться. Тут мужики больны войной, они только на неё настроены. А война – это такая изощрённая лярва, от которой ни одна баба не оттащит. Любовь мужчины к войне сильнее всех других привязанностей. И ругает он её, и поносит самыми нехорошими словами за все те неудобства, что она приносит. Но за что ругает, за то и любит. Как проститутку. Только она его поманит, как он тут же сорвётся с места, забыв всех этих глупых девочек: что они все по сравнению с ней! Баб много, а война – одна. И женщины слишком хорошо чувствовали это.
До них очень хотелось дотронуться. Очень! Но совсем не для каких-то глупых забав, как это бывает с мужиками, когда они здоровы, и им кажется, что так будет вечно. Хотелось увидеть их, когда они гуляют в лёгких летних платьях по траве с вкраплениями простых полевых цветов, без этих уродливых халатов и фартуков из плотной серой ткани, которая не пропускает сквозь себя брызжущую кровь и лимфу, без этих безобразных шапочек и масок, которые, как никаб у мусульманок, почти полностью скрывают их лица. Только глаза. И ресницы. А жадное воображение рисует эти самые ресницы уж и вовсе необыкновенными по своей красоте и размерам, гигантскими, как крылья неуловимой и непременно волшебной птицы! Ах, как бы её не спугнуть.
В каждом их жесте, в каждом движении даже под этими страшными и грубыми топорщащимися одеждами чувствовалось, что там под ними – женщина. Настоящая! Стопроцентная, какой даже проба золота не бывает. Когда из-под шапочки выбивался нежный девичий локон, и такая же нежная девичья рука испуганно убирала его за девичье же сводящее с ума ушко, то вся палата замирала и умолкала. Даже обгоревшие раненые переставали орать и стонать! Хотелось сорвать эту шапочку, чтобы русые волосы разлились волнами по плечам!
