Руки егеря заходили ходуном. Он обшарил себя, но не нашёл того, что искал.
– А нож есть?
– Да на лабазе всё. Там полный арсенал! – воскликнул Андрей, не понимая, к чему клонит следопыт.
Только сказал, как тут же догадался: нельзя на охоте выпускать из рук оружия ни при каких обстоятельствах.
Егеря лихорадочно затрясло. Андрей понимал, что именно он явился причиной.
– Сань, пойду схожу.
– Ладно, брось.
Он достал телефон и позвонил напарнику.
– Жор-р-р, – протянул он имя напарника, – вези Кубаря. Подранок. Точно-точно. Кровью забрызгано кругом. Хорошо, хорошо, что так. Сильно подранен, так ляжет. Поистечёт на лёжке – так и не встанет боле. Ладненько. Ждём.
Он сунул телефон в карман. Достал ещё сигарету. Руки тряслись.
– Пойдём. Дале отойдём.
Он двинулся от края леса в открытое поле, уводя Андрея за собой.
– Ты посматривай, он раненый притаиться могёт. Рылом враз подцепит. Отомстит последний раз в жизни. В них заложено напоследок. Не как у людей – те стерпят.
– Неужели так серьёзно всё? – Андрей явно недооценивал сложившуюся ситуацию.
– А то. Ну ты смотри, больше так не делай. Ножа и того не взял. Голыми руками отбиваться станешь, коль налетит. Да, Андрюха… Пронёс ты на этот раз! Верно, впопыхах. «Лежит, секачина»! – с насмешкой передразнил он словами Андрея. – Вот и лежит. Я сперва подумал, что промахнулся. Ладно, похоже прицепил. Вот тебе охотник!
Привезли Кубаря, умную привязчивую по зверю собаку.
Выпущенная на волю собака со всей прыти бросилась из машины бегом по полю. Изрытая и натоптанная следами земля не интересовала прочуявшего свежие запахи Кубаря. Опрометью он кинулся туда, к кустам, где Санька, егерь, обнаружил кровяные меты. Буквально мгновение – и Кубарь громко и пронзительно забрешил. Когда охотники направились к нему, лай уже звенел хрипотой на весь лес. Пятнадцать метров отделяло кабана от егеря и Андрюхи, обсуждавших возможную опасность.
Секач был мёртв. С места, где его настигла пуля, он убежал по инерции и лёг навсегда под красивой ёлкой, распустившей свой зелёный подол почти до земли и хорошо прикрывшей уснувшего отважного зверя.
Зверь был ранен в сердце. Опытные охотники говорят, что выстрел при попадание в сердце часто не останавливает зверя тут же. Пятьдесят или сто последних метров на своём пути, которые он проделывает, прежде чем споткнуться в бессилии, представляют угрозу всему живому на его последнем пути.
Наступила полночь. Андрей продолжал сидеть на лабазе. Лабаз – некое сооружение на дереве или стоящее отдельно в виде вышки. На языке охотников оно ещё называется сучком. В ночных сумерках верхушки деревьев в безветренном лесу виделись приставной картинкой с заострённым верхним краем.
С наступлением сумерек проснулся и приходил в себя. Выпил чашку зелёного чая. Он всматривался во тьму, и ему то и дело мерещилось, что по полю, кто-то перемещается: может, сойка, может, тетерев, которых он проглядел. Где-то вдали загулюнил козодой.
Стараясь не шуметь, он поменял дневную оптику на прицел ночного видения, замер и молча выжидал. Каждые десять минут он, то ли от нетерпения, то ли по наитию, подносил прицел к глазам и всматривался в темноту.
Наконец он услышал: где-то вдувался воздух. Звук был такой, словно его выпускали из огромных мехов в кузнице. Волнение овладело Андреем. Он застыл, вслушиваясь. Послышался громкий топот. Следом со всех сторон раздалось хрюканье.
Он тихо взял приставленный к стене карабин, просунул его в вырубленное окно лабаза, осторожно приложился к прохладной резинке окуляра. В ночнике шевелилось много тёмных пятен. Андрей выбирал пятно помельче.
Завибрировал телефон. Казалось, задребезжало всё вокруг, особенно лавочка, от которой звук эхом отзовётся в столбах и проникнет в поле. И кабаны непременно разбегутся. Андрей ждал, когда животные прочуют его, но стадо кабанов разбежалось по полю кормиться. Он протянул руку к телефону. На экране высвечивался незнакомый номер.
– Да, – сухо спросил он, продолжая смотреть в ночник (так охотники называют прибор ночного видения).
Только он ответил, как на поле тут же громко фыркнули кабаны. В прицеле: по полю, как горох, рассыпались чёрные точки. Вмиг в ночнике стало тихо и пусто. Андрей поводил прицелом вправо и влево: без изменений. На поле никого не было.
– Здравствуйте! Андрей?
– Да-да. Слушаю, – уже нормальным голосом подтвердил он.
– Отец Игорь. Здравствуйте, – застенчивым голосом поздоровался с ним отец Игорь.
«Интересно, что он подумает, если я скажу ему, что он своим звонком сорвал охоту, не дал загубить очередную душу? Надо после отцу Андрею рассказать», – промелькнуло у него в голове.
– Да, отец Игорь.
– Я от вашего друга, – напомнил он.
– Хорошо. Я понял, – Андрей понял сразу, но не торопился и готовился выслушать его.
– Очень странный человек.
Отец Игорь думал, что бы такое сказать, чтобы не обидеть человека. Но Андрей, не возражая ему, согласился:
– Я знаю. Последние два года особенно. Не стесняйся, отец Игорь. Говори как есть. Что с ним? Понимал хоть – о чём речь.
– Я по порядку.
Он явно волновался, пытаясь воспроизвести события встречи с Семёном.
Семён спросил у меня, зачем я пришёл. Говорю: «Могу уйти». «Да нет, – говорит: – останься, если сказать что-то хочешь. Мало ли что может случиться». Спрашиваю осторожно: «Исповедаться не желаешь?» Смотрит с удивлением, взгляд как бы отсутствующий, но понимающий, иначе не спросил бы: «Ты за этим пришёл?» «Да, отвечаю». А он мне: « Рано ещё. С ума сошёл, что ли?» Я ему: «Болезнь тяжёлая. Душу отведи, если плохо. Тяжесть сними с неё». Он ни в какую: «Нет, батюшка, в Бога верю, тебе нет. Посмотришь, я ещё выкарабкаюсь».
Он замолчал. Потом сказал с сожалением:
– Слово-то как он это выговорил: «Назло вам выкарабкаюсь». «Какое же зло нам? Мы только радости преисполнены будем». «Не врите, – возразил мне. – Хочешь сказать – говори. Говори и уходи».
Отец Игорь вздохнул:
– Своенравный. Без духовного воспитания. Грешный человек. Всё что мог, я сделал. Ты бы простился с ним. Скоро уже.
– Спасибо, отец Игорь. Дай бог тебе здоровья.
– Взаимно. Взаимно. Спасибо.
Во время разговора Андрея со священником Андрей слышал, как, отрывисто пикая, пробивался гудок входящего вызова. Попрощавшись со священником, он переключился на него. Телефон продолжал звонить. Андрей прочёл на экране: Маш. Светлова.
«Похоже, срочно! Припозднилась. Вот выпало на её долю. Не позавидуешь».
Он смотрел в смотровое окошечко лабаза. Глаза уже привыкли к темноте, но он ничего не различал. Прильнув ближе к отверстию, поднял глаза вверх, к небу. Вдали, на трудно различимом расстоянии, вырисовывались верхушки деревьев. На ум пришли чьи-то строки: «Тьма заглядывает в очи, что с тобой – не разберёшь. Разглядеть уж нету мочи в тех годах прожитых – ложь».
Торопливый тон Марии прозвучал в темноте коротко и ясно, как сигнал бедствия.
– Андрей, приезжай.
«Вот, – пробежало в голове, – и подвели итоги. Похоже, случилось, а может… Может».
И это «может» в мыслях закружило во всевозможных вариантах. Андрей пожелал, конечно (он никогда не признался бы в этом вслух), чтобы друг умер, а он бы узнал об этом потом, спустя какое-то время. Так бы он остался в памяти вроде как живой. Ещё он не хотел видеть его перед смертью. Уже перед ожидаемой смертью. «Как это бывает? В кино-то я видел. Кто скажет, кто ответит на вопрос: зачем так устроено, что, например, я должен ехать и смотреть другу в глаза, зная, что он умрёт, а я останусь жить? Кто это придумал? Как это произойдёт? Я подойду к нему. Мы посмотрим друг на друга. И кто-то из нас скажет: „Ладно, друг, пока!“ Или: „Ну ты это, не заходи ко мне больше. Не звони. Вспоминай только. А увидимся или нет, мы этого не знаем“. Куда понесло?»
Андрею в глубине сознания стало стыдно собственных мыслей. В его голосе не было даже намёка на то, что в нём происходит надлом, зарождавший сомнение. Сомнение, что ему надо предпринимать шаги, которые он считает бессмысленными и ненужными. Но он их сделает. Не зная зачем. Есть такая условность у живых людей. Нарастала пустота и нежелание продолжать размышления на эту тему. «А ей, жене, хуже!»
Сохраняя ровность в голосе, он сказал (надо же было что-то сказать):
– Спокойно. Не торопись. По порядку.
А в голове кружило: «Не нелепо ли звучали слова?» И тут же сам себе ответил, подумав: «Ничего, не нелепость!» В такой момент всё звучит естественно и правдоподобно. Разве кто может усомниться, что человеку, стоящему у гроба, в самый этот момент может захотеть засмеяться? А если и так, то расценят, что с ним истерика началась. Тронулся. Тронулся умом. А ведь может человек подумал и что-то припомнил, даже, например, случай из жизни с покойным, когда произошло нечто смешное, такое смешное, что и надо-то только смеяться. И друг вряд ли бы его осудил за это. За то, что он вот так, вопреки устоявшемся традициям, взял и засмеялся. Да были бы вместе, и он бы, несомненно, не иначе, расхохотался. Разве это плохо – вспомнить дружеский жизненный шарж и повеселиться?
