Боже, сколько раздражения и некрасивой злости было в её голосе – ужасно! И это имя!.. Я онемел. Она же, сказав свои слова, легко и – невероятно! – без поддержки встала, закрыла створку, подхватила с подоконника и сунула под мышку стопку лакированных журналов (на обложке (заметил) сапфирами сверкала бижутерия), задёрнула занавеску и за нею скрылась.
Пока шёл к Колокольной, пылали щёки и всё мерещилось, что сзади догоняют двое – она и врач Григорий с железным молотком в кармане белого халата. Украдкой глянул за плечо, и краю глаза показалось – точно! Спешат, подскакивают на ходу и строят рожи! И у обоих туловища, как полные воды резиновые грелки, колышутся нехорошо и страшно! Я прочь понёсся без оглядки, позабыв про свой протез, – гремела только за спиной кошёлка. А на углу всё же решился, обернулся. Конечно, ни ее, ни врача Григория не было нигде.
* * *
Ногу в пыльном бежевом берце, торчащую из треугольного лаза, увидел Сергей. Так что спасением обязан я средоточию знания, а не действия – брахману, родившемуся по недоразумению в Сибири под сенью кедрача.
Сказали, что был неотразим – ликом сер и зелен, с сиреневыми мёртвыми губами.
Спросил: кто-нибудь щёлкнул камерой на память?
Фёдор ухмыльнулся, достал валокордин – мне и себе, – бросил: нормально, будет жить.
Вася тормошил меня, мол, при угаре надо больше двигаться, чтобы скорей отпрыгнуть.
Только угар ли это – сомневался Глеб.
Меня мутило, кружилась и трещала голова, поэтому обратный путь запомнил плохо.
Был, кажется, кишлак, где в качестве реликтов обитали знатоки согдийских снадобий, хранители забытых эликсиров.
Был, кажется, базар в посёлке на пути к гиссарским пикам, куда увлекли меня, чтоб разогнать отравленную кровь, неугомонные бойцы на шпильках – Фёдор и Василий.
И точно был тоннель – тот, под Анзобским перевалом, что загазован почище сжалившихся надо мной горящих копей.
Когда, одолев Гиссарскую громаду, спускались вдоль бурлящего Варзоба, мой телефон поймал потерянную сеть и, морзянкой пикнув, ожил.
Сквозь налитые гнётом веки посмотрел: непринятый звонок жены и следом – sms: «Как ты? Сон видела – тебя выбирали дирижёром Мариинки. Не выбрали. Ты – на сцене, а я почему-то в зале. И между нами разрастается пространство. И мне так страшно, страшно, страшно… Поплакала, когда проснулась».
Сонным пальцем набрал ответ: «Не плачь. Дирижёр я никакой. Утром вылетаю, и пространство, как рана, зарастёт».
Подумал, помнится, что скуповато. Решил – вернусь и буду нежен.
Тут, кажется, заснул.
Вечер и ночь в Душанбе проспал сурком.
Товарищи прощались в «Зарине» с Азимом.
Утром, выдышав изнутри наружу наконец весь скверный газ, почувствовал себя определённо лучше, чем чувствовал забывший накануне в «Зарине» о мере Вася.
Зашёл Азим.
Мой самолёт был первым – их, новосибирский, отправлялся только через пять часов.
Простились.
Чёрт возьми, мы десять дней прожили бок о бок в условиях, когда о людях поневоле узнаёшь ненужные подробности: кто они, что и каковы. Дурного не сказать: как на подбор – орлы, но в остальном всё только усложнилось. Быть может, Фёдор – его, как мне казалось, я и прежде почувствовал вполне – мне потом развяжет этот мешочек странностей…
Азим отвёз меня в аэропорт. Сказал, чтоб приезжал ещё и, если пожелаю – он мне устроит по Тигровой балке экологический вояж.
Сказал и я: пусть позвонит, когда наладит лыжи в СПб по делу или в гости к дочке – там нет, конечно, несравненной «Зарины», но всё же что-нибудь достойное отыщем.
В клубке заполнивших аэропорт очередей вначале растерялся, но тут же был подмечен молодым служакой в форменной таможенной рубашке. Бегло озираясь, он предложил за несколько купюр пройти таможенный и паспортный контроль в экспресс-режиме.
У меня оставались нерастраченные сомони плюс рубли, ходившие здесь едва не наравне с валютой местной. Сговорились.
Благодетель посмотрел мой паспорт, сказал, что срок регистрации в стране истек и надо бы ещё купюр добавить.
Я ткнул пальцем в дату – истекает регистрация сегодня. Сегодня истекает, но не истекла.
Убитый моей непреклонностью, спорить служака не стал.
Когда сдавал багаж, таджики в форме спросили, что везу – добрая часть груза в рюкзаке выглядела на экране полупрозрачной серой массой.
Я не подумал, что на вывоз недр тут может быть запрет. Соврал, недолго думая: орехи – фундук, миндаль в сахаре, фисташки. Сопровождавший меня таможенник кивнул.
Должно быть, на курьера наркомафии я походил не очень – выворачивать рюкзак не стали.
Деньги передал у писсуаров в туалете. Так захотел служака-благодетель: там камер нет, сказал.
Через час объявили посадку.
Лайнер полон. Среди таджиков русский – я один. Разве что, быть может, кто ещё – за шторкой, в бизнес-классе.
Накануне отоспался так, что здесь сна – ни в одном глазу.
Немного полистал Джареда Даймонда.
Исторический успех и недвижимый дух народов автор с цирковой фамилией объяснял географией растительного и животного миров, в который те погружены, – и никакой заслуги собственно народов. Общечеловеки рукоплещут.
Книга из тех, где авторское самообольщение выплёскивается за край и заливает маслом аргументов острые углы. Елей науки на службе толерантности.
Впрочем, любопытны исторические и антропологические отступления – не так уж много в мире всё-таки вещей бесповоротно бесполезных.
Потом смотрел в иллюминатор – сперва на горы, убедительные даже с превосходящей высоты, потом на залитые солнцем снежные равнины – облака, то расстилающиеся гладью, то вспененные холмами и сугробами – такими, в буклях, как заметённые кусты…
Любимый город встретил серым небом и дождём. Признаться, так подспудно и хотелось.
Дома раскрыл рюкзак и стал метать дары.
Ане – леопардовый платок.
Иглу дикобраза – сыну.
Отцу, любящему возиться на кухне с мясом, – корд.
Матери – чудодейственную мазь для восстановления суставов, сваренную на коровьем молоке и тайной химии горящих копей.
Аня обняла, поцеловала, прижалась к пропылённой рубашке. Потом пошла прикидывать к плечам и голове подарок перед зеркалом.
Сын выдавил, как из тугого тюбика, «спасибо» и принялся чесать иглой кота.
Отец изучал корд, прикладывал к руке роговой черенок. Вещь нравилась – он не нашёл в ней скверной стороны.
– А ты зачем в такую даль мотался? – спросил отец.
– Ещё не знаю, – ответил честно.
– Брата не забыл? – Отец был в мелочах дотошен. – Безделицу привёз какую?
– Будет брату радость, – заверил.
Мать благодарила, вертела баночку в руках. Потом отправилась искать очки, чтобы исследовать инструкцию по применению, написанную на спотыкающемся русском.
– Поможет, думаешь? – спросил отец.
– Нет, не поможет, – подумал и сказал.
Эпилог
Сочи, резиденция Бочаров Ручей, приватный кабинет гаранта конституции. Число сегодняшнее, тайный час.
На стенах кабинета висят застеклённые фотографии в рамках из ценных пород дерева: в кабине истребителя, в люке батискафа, в танке, на ракетном крейсере, в скафандре на космодроме Байконур, со стерхами, с амурской тигрицей, с олимпийскими чемпионками-гимнастками. Мальчишество вполне простительное.
До недавнего времени одну стену почти целиком занимала карта мира в проекции Меркатора, но по распоряжению хозяина кабинета её сняли, поскольку на ней Гренландия визуально была сопоставима с Российской Федерацией, что неправильно. Теперь на той стене – гимнастки, а в кабинете появился большой глобус с рельефно проработанной поверхностью суши. У окна – латунная подзорная труба на треноге, большая, убедительная, направлена приблизительно в сторону Турции.
В кабинете тихо. Дневной свет из окон мешается с желтоватым светом электричества.
Президент сидит за рабочим столом, без пиджака, без галстука, ворот рубашки расстёгнут, лицо задумчивое (задумчивое – не мечтательное). На столе – бумаги. Видно, что лежат в определённом порядке, но порядок особый, привычный лишь хозяину, для постороннего – не очевидный.
В кабинет входит помощник президента по вопросам инноваций. В руках – кожаная папка с клапаном на кнопке.
– Здравствуйте. Вызывали? Полагаю – по вопросу докладной записки?
– Проходи, садись.
Помощник проходит, садится.
– Это не записка, Влад, это – роман. – Президент берёт со стола несколько листов бумаги и помахивает ими, точно веером. – Опять, что ли, за старое: рука – к перу, перо – бумаге? Имя Влад – в честь Ходасевича?
– Нет. – Помощник прыскает в ладонь. – В честь Цепеша. Ну, вы понимаете…
– Понимаю. У нас как раз с Турцией геморрой. Ладно, к делу. Что ты здесь, скажи на милость, написал? Кровушки хмельной напился?
– Как можно. Вы же знаете – я, собственно, не пью. Тут такая штука… Тут надо с предысторией.
