Ознакомительная версия.
– Я даже и не знал, что я тебя люблю. Возьми бутылку, я не пойду.
– Я тоже тебя люблю, – поспешно сказала она и оглянулась. – Мне с тобой так легко!
Она уже осторожно отталкивалась, высвобождалась, вынимала все мое из себя, отлипала, уходила измотанная, скомканная и нервная, ставя по какой-то своей линии ступни в сандалиях римских патрициев.
Возвращался в пустоте звонкого отупения. Меня будто переставляли в метро из одного вагона в другой, двигали по переходам, протягивали эскалатор под ногами. Уступали дорогу, обтекали. Потом посадили в автобус, и я вдруг увидел телевизионное движение городского вида за окном.
– Прощай, Полина.
Каждая девушка несла в себе какую-то узнаваемую частицу ее и стеснялась меня.
– Прощай, Полина.
Денег не было вообще, и я как всегда думал об этом вечном чемодане долларов, который вот-вот найду. Вот сейчас сверну за угол и найду, вот сейчас, у тех подвальных дверей он будет одиноко стоять. Я бы не поверил, что доллары настоящие. Сначала разменял бы для пробы долларов пятьдесят, а уж потом ликовал…
Пришел, упал, заснул. Даже во сне было жалко ее и приснилось, что я ворую у Гарника с Ксенией фотоаппарат, чтобы подарить ей.
– Ничего, сейчас придет, – сказал он.
– Да, они же до часа ночи ходят.
– Сейчас приеду, чай попью, лягу и сразу засну, – сказал он. – Там пусто, Мороковы уехали.
Я думал, что скоро увижу Димку, может быть, выпьем с ним.
– И я, я тоже устал.
– Трамвай будет обязательно, – сказал он.
– Будет, они до часа ночи ходят, по идее.
– Я же тебе подарок купил, провожал Мороковых и забыл пакет, – сказал он.
– А-а, спасибо.
– Можешь остаться там, я тебе уже говорил.
– Могу, по идее, до вас все равно ближе ехать.
– А может, нам на такси доехать? – зевнув, сказал он.
– Подождем еще.
– Смешная эта реклама, да?
– Что они Турцию рекламируют, как будто Крыма нет?
– Выгодно агентствам разным.
– Думаешь, придет?
– Должен, по идее.
– Да-а, что-то нет ничего.
– Будет.
– Думаешь?
– Они же до часа ходили всегда.
– Можно на такси, у меня есть деньги.
– Подождем еще.
Прошла женщина и сказала: «Не ждите трамвая, ребята, они до двенадцати ходить стали, автобусы до часа». И пошла, оглядываясь на нас: «Не ждите».
Мы все-таки дождались автобуса и доехали до «Войковской».
Как всегда, казалось, что в теплом мраке квартиры есть кто-то еще. Может быть, из-за этого мы говорили громче обычного. Он широко распахнул створки окна, и квартира словно парила в ночном воздухе. Сидели со свечой, и она не гасла, так тихо стоял воздух у окна. На далекой круглой башне красиво, радостно реял холодно освещенный флаг. Казалось, что это живая материя, опадающая и вновь взмывающая, со странно переливающимися складками.
Он ходил и вздыхал в темноте, за кругом света свечи. Я искоса смотрел на него.
– ……….вевается этот флаг, – говорил он и вздыхал.
«Что он всё вздыхает?»
– В нас с Вами все-таки много женского, – сказал я.
– Может быть, природа художника такая? – он глубоко в карман всунул руку и вздохнул.
– А в настоящих голубых нет женского, а что-то страшное, – с убежденностью сказал я. – Что-то серое и липкое. У них блядство.
– Да, – с радостью согласился он. – У меня было одно такое знакомство, когда я устраивался в юности на радио. Я даже не понимал тогда, что он от меня хочет. Только потом… Мне достаточно просто лежать с тобой, – сказал он и вздохнул. – Лягу, обниму твои ноги и больше мне ничего не нужно, Анварик.
«NIVEA».
Мы выпили еще, и мне показалось, что и его лицо, и все предметы в комнате обведены красным и пульсируют. Отчетливо увидел свои руки на столе, длинные выпуклые вены на них. Очень красиво и свободно реял в ночи этот флаг. А воздух у окна тих, едва колеблет огонек свечи.
«NIVEA».
– Его, наверное, в честь 850-летия Москвы установили?
– Да, красиво и так свободно развевается.
Он выпил за меня. Он пил с отчаянием и болью, даже прищелкнул языком и посмотрел в дно тяжелого стакана, будто жалея, что все выпито.
– Все-таки очень красивый и странный этот флаг, да?!
– Да, как живой.
– И освещен так красиво.
– Да, как будто заиндевелый.
– Да-а…
Мы легли на эту невысокую тахту, напротив окна и того флага, который рвался на ветру и, наверное, хлопал там. Он лег головой к моим ногам, обнял их, ткнулся лицом и замер. Мы замерли. Вспомнил, что так Барсик обнимал ноги и скулил от счастья, когда я приезжал в деревню, и он узнавал меня после долгой разлуки. Услышал ногами стук его сердца. Он весь дрожал и держался за мои ноги, как за последнее спасение в этой жизни. Я осторожно вынул их, сел рядом с ним на колени.
– Что? – испугался он. – Ты чего?
– Давайте вот так.
– А? Что ты хочешь?
– Я по-другому хочу.
– Как?
С его немого согласия снял с него трусы, стянул свои. Потом быстро встал в темноте, прошел и положил ладонь прямо на баночку с кремом «NIVEA».
– Ты что? Ты куда, Анвар?
– Я здесь.
– Ты не уходишь?
– Вот так, вот так, встаньте на колени. Повернитесь.
– Так?
Масляные, жирные руки скользили по коже. Вдруг с удивлением и разочарованием почувствовал узость бедер, жесткость, сухость и мужскую дряблость кожи. И от неожиданности сжал сильнее, желая добраться до женского, и снова удивился, что нет того женского.
Вино в бокале улавливало свет лампочки из туалета и зыбко дрожало серебристым плоским кругом. И снова колыхалось от моих движений. У меня было знание, что я делаю с ним то, о чем он всегда втайне мечтал. И чем сильнее он стонал и вырывался, тем резче и увереннее я входил в него, было мужское превосходство и насмешка, ты понимаешь сокровенное. Было приятно, что и эта замена доставляет удовольствие, и была благодарность за это.
– Мне хорошо… понравилось, – я услышал удивление в своих словах.
А потом это подступило снизу и удивляло, что так же, как и с женщиной. И приятно было изливаться на его спину, зная, что и ему это приятно.
Я повернулся в темноте и на долю секунды посмотрел в глаза всему человечеству, вдруг разом, полностью, всеохватно и до последнего грана понимая нашу земную жизнь, и сердце замерло перед пустотой.
Услышал радиоприемник, будто усиливший свою громкость.
– Вот ты меня отодрал, бля! – сказал он.
Я улыбнулся.
– Твоя сперма на мне… Сколько Анвариков я тебе мог нарожать, – говорил он, прижимаясь.
У него был уже другой, такой певучий голос, немного в нос. Я подвигал губами, проверяя улыбку на своем лице.
– Анварик, мы с тобой уедем в Крым, и нам уже не нужны будут эти люди, мы растворимся в нашем счастье, только ты не пропадай, мой Анварик-фонарик…
– Да, хорошо.
– Как же ты меня, бля, как суку какую-то, – он счастливо пел своим другим голосом немного в нос.
А я улыбался и широко раскрывал глаза. Порхала бабочка и от нее лунное сияние.
В комнате проступали из темноты полки, стол, шевелились стулья, вздрогнула вешалка, а флаг угас и померк. Угасла и свеча, расплывшись белой каменной лужицей.
Проснулся, тело просторно лежало на тахте. На кухне что-то шипело. Во всех бокалах, вазах, на всех металлических деталях дрожало солнце, паркет в центре сиял золотым шаром, где-то на кухне, видимо, двигалась открытая створка окна и двигала по комнате солнечный угол, и у меня было светлое чувство на душе. Он что-то жарил и был такой звук, будто на улице идет дождь.
На сияющем лаке паркета оставались прозрачные следы ступней.
Было особенно приятно не смущаться и не скрывать перед ним своего тела, знать, что оно несет в себе мучение и сладость для него.
– Доброе утро.
Он молча кивнул.
– Я хорошо выспался здесь.
Он снова кивнул.
– Кашу овсяную сварил, – еле слышно сказал он.
– О, хорошо.
– А потом еще и рис отварил, вдруг ты не захочешь кашу?
– Нормально, мне нравится каша.
Я увидел в небе шарик, посмотрел вниз – по аллее шли две женщины, пожилая и молодая, а в середине мальчуган. Он тер кулаком глаз, до меня донесся его плач. Пожилая толкнула молодую в плечо. Услышал смех молодой женщины, извиняющийся и в то же время насмешливый. Шарик высоко поднялся в небо, выше ласточек. От того, что долго смотрел на него, показалось, шарик взмахнул крыльями. Облака нежные, тонко белые.
– Шарик улетел.
Он промолчал.
Потом я мылся. С восторгом мыл свое тело в этой просторной ванной комнате, пахнущей летом, и с новой силой чувствовал в себе мужское.
Он заново разогрел кашу. Я сидел, ждал.
– Все болит, – тихо проговорил он, сел и сжал ладони меж колен. – Даже там, где сказать нельзя.
– А вы что, не будете есть?
– Что? А-а… нет, ты ешь, я уже перекусил… ешь…
– Вкусная каша. Овсянка же полезна, это настоящая клетчатка, она прочищает желудок от шлаков. Мне кто-то говорил, что ел ее по утрам и от гастрита вылечился.
Ознакомительная версия.
