Катарсис разразился спустя неделю, когда жена и сын в сопровождении тещи вернулись домой. Я был на работе, и теща с ходу приступила к влажной уборке помещения, втайне надеясь решить сверхзадачу – обнаружить в квартире следы посторонних женщин в виде шпилек, отпечатков губной помады на окурках и бокалах, крашеных волос и так далее. Таковых обнаружено не было. Тогда чемодан был извлечен из-под моей кровати, протерт грязной тряпкой и случайно вскрыт. В нем были найдены пара черных сатиновых трусов, именуемых в народе «семейными», майки, носки, кальсоны, полотенца вафельное и махровое, кусок банного мыла, мочалка, зубная щетка, зубной порошок, бритва типа «станок» и запас лезвий к ней, кисточка и крем для бритья, расческа, одеколон «Шипр», сигареты «Прима», спички, выглаженная фланелевая рубаха, маленький граненый стаканчик, перочинный ножик с приспособлением для открывания пивных бутылок, сушеный лещ, заботливо обернутый в газету, а в кармашке – пара ненадеванных капроновых чулок в целлофановом пакетике. Короче, мне было предъявлено обвинение в попытке умышленного разврата, а вернее, ухода из семьи к женщине примерно тридцати лет, разведенной и имеющей на иждивении ребенка дошкольного возраста. Жене не давали покоя капроновые чулки. Теща авторитетно пояснила, что в годы ее молодости такие чулки, да еще со швом, приличным женщинам не дарили, их дарили любовницам. Назвать имя разлучницы я отказался наотрез. Теща сказала, что ничему не удивляется: известно, из какой я семьи, тяжелая наследственность, отец бросил жену ради другой и плохо кончил. Я замахнулся на тещу толстой книгой о вкусной и здоровой пище (Госиздат, 1957, 331 стр. с илл., без объявл., бумага мел., тв. переплет), был изгнан из дома вместе с чемоданом и временно поселился у холостого товарища, который, дыша мне в лицо ароматной сивухой, надавал кучу советов.
На суде теща подозрительно помалкивала – видать, смекнула, что дело заварилось нешуточное, зато жена заученно, пряча бумажку в рукав, обвинила во всех грехах, кроме разве что измены Родине, а чемодан – в пособничестве. При чем тут чемодан, удивилась судья, полная положительная женщина в очках. Жена стала объяснять, оглядываясь на тещу. Теща вяло поддакнула про чемодан. «Не морочьте мне голову, – рассердилась судья. – У меня и без вас дел навалом. Конкретные подтверждения измены имеются?» Теща пояснила, что имеются косвенные улики: и опять – бу-бу-бу – про чемодан. «Послушайте, граждане, – судья сняла очки. – Вы с кем разводитесь? С чемоданом или с человеком?» Она встала и сказала, что не даст развалить ячейку общества из-за какого-то там чемодана. И дала три месяца на размышление.
Маленькому мне казалось, что воскресная баня – то, ради чего живут люди. В моем представлении она как бы замыкала круг. Работать, пить, есть, ругаться днем, любить ночью, умирать к концу недели, смыть грехи, родиться и снова работать, ругаться и любить… С утра только и было разговоров, как бы половчее занять очередь и успеть купить веник. Мама торжественно гладила смену белья и раздавала мелочь – отцу на пиво и веник, мне на крем-соду. Ходили, как в культпоход, – семьями.
Дело в том, что раньше горячая вода в домах отсутствовала, и в общественную баню по воскресным дням стекалось полгорода. Здесь в длинных очередях можно было встретить знакомых, соседей и родственников, здесь отмякали душой, вели неспешные разговоры, женщины обменивались слухами, мужчины играли в шахматы и сбрасывались на беленькую, молодежь знакомилась, здесь зарождались романы, планировались измены и будущие семьи, спекулянты обсуждали делишки, а в буфете все это соответствующим образом закреплялось. Единственным, из-за чего порой возникали споры, были веники, которых вечно на всех не хватало.
Мама с нами в баню не ходила, потому что по воскресеньям затевала большую стирку. Когда от нас в первый раз ушел отец, я какое-то время ходил в баню один и, помню, сильно тосковал в очереди. Но однажды субботним вечером отец вернулся домой шибко навеселе и подарил маме капроновые чулки, а наутро, опохмелившись, объявил, что мы всей семьей идем в баню. Мама бросила стирку. По этому случаю отец взял наш самый большой чемодан, и мама, сияя глазами, сказала, что он сошел с ума. Был солнечный морозный день, снег хрустел под валенками, искрясь, больно резал глаза. Отец шел по правую руку и нес чемодан, мама, смеясь, по левую, и, когда попадалась ледовая дорожка, мы втроем дружно разбегались, и я, держась за руки взрослых и крича от счастья, катился по льду. В очереди отец сказал, что не нужно спорить, и начал, как фокусник, вынимать из чемодана березовые веники и дарить их нуждающимся женщинам, как цветы. В буфете я объелся пирожными и беспрерывно рыгал от выпитой крем-соды, отец с мамой пили пиво, закусывая лещом, и мама, раскрасневшись после парной, говорила, что она совсем пьяная.
Ну и вот. А после отец от нас ушел. Уехал из города, вроде бы куда-то на север, только его и видели. Правда, кто-то из пацанов брякнул во дворе, будто моего отца посадили, и я, утирая кровь, дрался с обидчиком за сараями – «до первой слезы». Но я не плачу до сих пор.
Вот, собственно, и вся история с фибровым чемоданом. Пока мама была жива, она продолжала хранить в нем смену чистого белья и мыло – верила, что однажды отец вернется под воскресенье, и мы пойдем в баню. Она так и не надела капроновые чулки, которые ей подарил отец, – сначала ждала тепла, потом отца, потом просто тепла…
А фибровый чемодан нашел пристанище у меня под кроватью. Я пригласил знакомого слесаря, и он всего за бутылку портвейна приладил к чемодану ручку, починил замок. Ржавчину я извел импортной пастой, начистил замок и заклепки до блеска зубным порошком. Сперва хотел подкрасить фибру, но решил, что пусть будет так, как есть. Изредка по субботам я протираю чемодан сначала влажной, потом сухой тряпкой, проверяю замки, перебираю мыло, одеколон, бритву, белье, перетряхиваю полотенца и рубаху, проверяю, не попортился ли лещ и капрон. Я искал по городу папиросы «Беломорканал», которые уважал отец, но выяснилось, что их теперь почти не производят, и решил заменить их сигаретами «Прима». Со стороны это выглядит, наверное, смешно, давно нет мамы, давным-давно ушел отец, зато мне порой снится удивительный сон: над рекой встает туман, течение ленивое и мощное, но мне не страшно, потому что у правого весла сидит во всем чистом отец, у левого – мама в новом платье и новых капроновых чулках, они молча улыбаются мне, седому мальчику, сидящему у руля; еще немного – и солнце пробивается сквозь клочья тумана, видны изумрудные заросли ивняка, ниже по течению играет рыба, и низко над гладью реки летит птица; я спускаю за борт босые ноги, и вода такая теплая…
И в самом деле, сказала жена, наконец-то я перестал кричать по ночам.
Было воскресенье, я слонялся по квартире, от нечего делать нюхая собственные подмышки. Жена с сыном ушли в поход по магазинам: чадо начало бриться, и старые вещи в одночасье стали малыми, детскими. Я подходил к окну, щурясь от солнца, – снег во дворе потемнел, и его не убирали. Мальчишки сбивали сосульки с крыш гаражей, бабка в мокрых валенках трясла половики, по карнизу, царапая жесть, с клекотом ходили голуби и уже успели нагадить на подоконник. Я колупал пальцем легко отваливающуюся замазку и с ненавистью думал о надвигающейся уборке, мытье окон, о скопившейся за зиму рухляди, прочей бодяге – и поглядывал на телефон: хоть бы одна сволочь позвонила! Я уже натягивал джинсы, не решив в точности, то ли пойти выбросить мусор, то ли – пить пиво в пивбар за углом, когда в дверь грубо постучали, возможно ногой, хотя могли бы и позвонить. Я и открыл-то, не сказав дежурного «кто?», больше из возмущения. На пороге из сумерек лестничного тамбура возникло нечто – без признаков пола, закутанное в тряпье, лица не угадать. Лающим фальцетом были произнесены мои фамилия и имя. Я включил свет в прихожей и обнаружил, что гостей, собственно, двое. Тетка в облезлой шубе, опоясанной платком, в тренировочных штанах с вытянутыми коленками и в разбитых сапожках держала на поводке пятнистую, словно в камуфляже, собаку. Собака не рычала, не скулила, не виляла хвостом, а просто смотрела на меня потухшими глазами-угольками. Тетку я вычислил сразу: в меру пьющий коммунальный боец за справедливость. Разлепив узкий бескровный рот, она пробулькала, что действует по просьбе, а иначе ее ноги бы тут не было. Она смерила меня взглядом, дернула поводок – собака пощурилась и понюхала воздух – и заявила, что эта тварь ничего не жрет, воет по ночам, и она с ней замучилась. Тетка замолчала, буровя немигающими, близко, как у собаки, посаженными глазками в ожидании ответа. Из коридора сквозило, я поджал пальцы в тапочках, осененный, пробормотал, что собаки мы не теряли и никогда не держали, они ошиблись адресом, хотел закрыть железную дверь, недавно с грохотом вставленную для защиты от непрошеных гостей – до сих пор в ушах звенело от звуков крошащегося бетона. «Нет, теряли!» – стальным голосом пресекла мои поползновения эта груда тряпья. Чертыхаясь, я схватил с тумбочки у зеркала деньги, оставленные женой на хлеб, и, торопясь уладить недоразумение, всучил их напористой непрошеной гостье. Впрочем, откуда она знала фамилию и имя? Тетка с достоинством спрятала деньги в ворохе тряпья и тем же стальным голосом, вгрызающимся в бетон, выдала мне мою Тайну.
