На каждой остановке эти трое – две мамаши и сын-зять – с пыхтеньем тягали туда-сюда какие-то свертки: выносили желтый пакет, вносили оранжевый. Выносили голубой, вносили черный. Водитель открывал и закрывал багажник, куда-то бежал деловито, уносил, прибегал, приносил. А в середине пути, где стояли пластиковые грязные столы у дороги, автобус основательно встал, и семья села обедать. Женщины, тяжело переваливаясь, вылезли из автобуса, захватив один из баулов, который по их приказу пассажиры передавали через головы:
– Та не тот! Тот положь назад. Аккуратно! Отот, другой, сбоку. Та не там сбоку – с другого боку. От жеж бестолковый!
Весь наш пассажирский состав, кто с брезгливостью, кто с завистью, наблюдал из окошек этих троих с их огурцами, колбасой, газированной ярко-оранжевой водой прямо из горлышка, по очереди. И когда солдатик потерял терпение и попытался выскочить наружу с криком:
– Мы не рабы. Рабы! Не! Мы!
– Вы-вы… – спокойно парировала то ли теща, то ли мама водительская и приказала: – А ну влазь обратно, солдатик, сейчас уедем без тебя, будешь знать.
Солдатик оробел, послушался и забрался в салон.
Две девушки в странных костюмчиках, вроде бы и спортивных, но бархатных и в стразиках, отчаянно замахали нам на перекрестке и влезли в переполненный наш «Спринт». Одна полненькая, вторая худенькая. То ли теща, то ли мама опять старательно перетасовали пассажиров, и девушки оказались в разных концах автобуса. Но не огорчились и принялись перекликаться оглушительно, как в поле или в горах.
Мамаши смотрели сурово то на одну, то на другую. Девушки не обращали внимания.
– А ну включи! – приказала то ли теща, то ли мать.
И водитель, чтобы заглушить беседу девушек, включил. Не знаю, что было хуже – то ли крики этих двух в стразиках, то ли «младший лейтенант, парень молодой…» – скулеж безголосой императрицы, любительницы потанцевать и пофлиртовать с юными лейтенантами.
– Аээоэ! – прокричала полная девушка другой, которая худенькая.
– Что? А? – не расслышала худенькая.
Пассажиры, которые стояли и сидели между переговорщицами то ли от скуки, то ли от жалости устроили живой телефон и передавали друг другу, что сказала девушка.
– Она сказала, что забыла телефон в общежитии, – передавали по цепочке от полной девушки.
– Ничего, будет звонить с моего. У меня есть все номера с ее телефона, – худенькая.
– У нее есть все номера, передайте, пусть не волнуется.
– Как это все номера?! – Это полная девушка, когда ей пришел ответ с другого конца автобуса.
– Как это все номера?
– Как это все номера?
– Почему все номера?
– Все номера?
Это пассажиры передают.
– А так! – хвастливо отвечает вторая, худенькая.
– А так!
– Ну… так.
– Так получилось.
– Ну почему-то так, – это пассажиры передают толстушке.
– И Семена телефон есть?! – толстушка.
– И Семена?
– А Семена?
– Семен есть в телефоне?
– Есть Семен? – пассажиры.
– Ага. И Семен есть, – хвастливо худенькая.
– Есть Семен.
– Да, есть.
– Увы, есть Семен.
– Представляешь, а Семен-то – есть.
– Есть телефон Семена. (Вот стерва, да?)
– Семен-то дал ей свой телефон! – пассажиры.
Полная что-то буркнула и замолчала. Худенькая что-то проорала, но пассажиры солидарно с полненькой тоже замолчали. Вот же подлая, Семена телефон где-то достала. А еще подруга! И Семен тоже хорош.
– Что она сказала? – спросила худая.
– Она на тебя обиделась. Так друзья не поступают.
– Обиделась она. Так не делают!
– Обиделась. Предательница.
– Ты зачем Семену звонишь? Она поэтому обиделась. Он же ей нравится, наверное, а ты ему звонишь, вот зачем?!
– А ваше какое дело? – хмыкнула худенькая, на остановке вышла первой и стала поджидать подружку. Пока толстушка пробиралась по салону, пассажиры ободряюще что-то говорили ей, а солдатик сунул в руку бумажку с номером своего телефона:
– Меня Игорь звать. Позвони мне, ладно? Только со своего телефона. Позвонишь?
Все пассажиры:
– Позвони!
– Позвони ему?
– Позвони ему обязательно! Только подружке своей телефон нашего солдатика не давай.
– Позвонишь?
– Ты позвони. Он хороший. Он беременной место уступил и дал ей воду и половину пирожка с сыром, – это сказала то ли мамаша, то ли теща.
Толстушка вышла из автобуса победительницей, сияющая и довольная. Солдатик махал ей в окошко, она помахала в ответ бумажкой с номером телефона, развернув пальцы, поднесла их к уху, мол, позвоню-позвоню. А затем, подмигнув, сунула бумажку с номером не в сумку, а в лифчик под нескромно, чуть ниже, чем надо, расстегнутую «молнию» спортивного бархатного костюма в стразиках, который своей пошлостью так и не смог испортить девичью яркую, свежую молодую красоту.
Пассажиры ликовали, смеялись и аплодировали. Солдатик краснел и счастливо улыбался.
Как-то, болея гриппом, в вынужденном безделье я «серфила» Интернет и нашла пост, каких много в Сети и которые, как правило, читают и «перепощивают» школьницы старших классов. Не знаю, что именно привлекло меня… А, вспомнила – картинка. На фотографии была прозрачная пластиковая банка с яркой крышкой, наполненная разноцветными шариками. Шарики – marbles – стеклянные разноцветные шарики, моя давняя любовь, такие волшебные шарики, секрет которых еще не раскрыл ни один ребенок. В такие, между прочим, только алебастровые, играл Том. Ну какой-какой… Сойер, конечно. Шарики, что были дороже всяких сокровищ. И один шарик, такой драгоценный, он подарил Бекки Тетчер. Девочке в платье на крахмальных нижних юбках, и в белом фартучке, и в шляпке, дочери судьи, Бекки, прекрасной, единственной на свете Бекки. И эта девочка обиделась на Тома, что он с кем-то там до нее уже успел поцеловаться, разрыдалась и этот шарик бросила в камин. А почему обиделась? Между прочим, за дело. Это ведь важно для девочки, чтобы ты была для кого-то единственная на свете, разве нет? Ну да, я отвлеклась.
Короче, в этом интернетовском посте были банальные прописные истины, но задело меня предложение автора – наполнить банку каким-то количеством шариков, поставить на полку или подоконник и каждый день выбрасывать из банки один шарик. Куда-нибудь в такое место, где ты не сможешь его подобрать и вернуть на место, в банку, например в пропасть. И тому, кто решится на такое, будет отчетливо видно прямо на собственном подоконнике, как уходит его жизнь, как пустеет его банка с выделенным ему Небесами временем, с подаренными ему жизнью чудесами, с восходами и закатами, с его любовью, с его встречами и прощаниями, с его путешествиями и обедами с друзьями, с его пустыми разговорами и неприятностями. То есть эта странная, притягивающая, гипнотизирующая банка отчетливо давала тебе понять:
«Том! (Ну или не Том, а другой какой-нибудь человек.) Не трать время даром! Сегодня вечером тебе предстоит выбросить в пропасть еще один день твоей жизни. Вон тот, желто-зеленый… Цвета глаз влюбленной в тебя девочки…»
«Как страшно. Это ведь очень страшно, – сказал на это мой муж, – не делай этого. Никогда этого не делай. Я не хочу это видеть на своем подоконнике».
А он редко чего-то боится. Я, конечно, не стала заводить себе такую банку, роковую, знаковую… Зачем, если у меня и так хорошее воображение. Она поселилась у меня в голове и начала тикать, отсчитывая мои дни, указывая на бесполезно проведенные в унынии часы, дергая меня за плечо, – что ты сидишь, помни про шарик. Желто-зеленый. Цвета твоих глаз.
И вот, когда мы все, пассажиры, сидели в жарком автобусе «Черновцы – Кишинев» и терпеливо ждали, когда водитель завершит еще один свой ловкий гешефт, я услышала шорох: сквозь пальцы, как песок, утекала моя жизнь, вот-вот я должна была выбросить желто-зеленый шарик. Он с глухим стуком или совсем неслышно должен был где-то исчезнуть, утонуть, затеряться. Такой красивый полупрозрачный, в извилинах, в ямочках, теплый на ощупь, как живая, хоть и крохотная, планета. И его мог поднять какой-то изворотливый водитель микроавтобуса или его теща. И засунуть себе в карман, а потом бросить с глухим стуком в свою банку на своем подоконнике. Они могли бы использовать его для чего-то – для своего бизнеса например… И я сидела, чувствовала кожей, сердцем, как убивают весенний день моей жизни, и ничего не делала. Ждала и видела, как эта предприимчивая семейка нанизывала наши – всех моих попутчиков и мои – шарики и делала из наших многоцветных теплых планет дорогие яркие бусы. Чтобы выскочить из автобуса где-нибудь и продать их.
И когда водитель соскользнул, как тюлень, со своего места, уселся в ожидавший его автомобиль и умчался куда-то вдаль, а мы тупо остались подсчитывать оставшиеся шарики в своих банках, моя чаша терпения, стоявшая в моем воображении рядом с моей банкой времени, дала трещину, и я решила обратиться к одной из водительских мамаш. Но она в это время переодевалась как у себя дома. Сняла клетчатую мужскую рубашку – плевать ей было, смотрят на нее или нет, она была у себя дома – и натягивала искусственную, почти пластиковую кофту, зеленую. Ярко-зеленую кофту, всю в полосках блестящей, как елочная мишура, бахромы. Водительская мамаша застряла в кофте, возилась там, ее голова попала сначала в пройму рукава, не пролезла, потом никак не появлялась в вырезе. И в результате она стала похожа на большую зеленую гусеницу – шевелились, поднимались и опускались, волнами ходили эти блестящие волоски на мамашиных складках по всей ее спине… «Бедная, бедная, – думала я, – она никогда, ни-ког-да уже не сможет стать бабочкой». И шарики ее жизни летят и летят в пропасть, глухо стуча и разбиваясь о скалы… Все завороженно следили за навязанным нам всем стриптизом и не заметили, как подъехала машина и наш водитель бодренько скакнул на свое место и завел мотор. Вот уж кто не терял времени даром, но шарики в банке его жизни были одинаковые, бесцветные, гладенькие, без всяких ямочек и впадинок.
