Ознакомительная версия.
– Нет, этот свет никуда не годится! Я не заказывала бра, а просила потолочные лампы.
– Дык, это самое, – мужчина уныло покопался в коробке, – потолочные тоже есть. Тут только четыре бры, остальные, как просили.
– Я ваших быр вообще видеть не хочу: ни три и ни две, нисколько!
– Дык красота ведь, хозяйка! Ты глянь только. – Грузчик развернул аккуратный, довольно миленький светильник. – Повесишь две с одной стороны, две с другой – загляденье будет.
– Уж конечно! Как загляжусь на них, так и сверну себе шею! Зал должен быть светлым, понимаете? Он должен возбуждать желание танцевать, а не навевать дремоту. Тусклое освещение вгоняет в сон, а я сюда не отдыхать пришла.
– Дык чего делать-то?
Дина забрала у него бра, засунула обратно в коробку и брезгливо отодвинула картон ногой:
– Забирайте!
– А может, все-таки повесим, а? Красиво будет!
– Будет халтура.
Халтуры не терпела сама Дина и отлынивать от работы не позволяла никому:
– Мусор валяется – надо выкинуть.
– Там гвоздь торчит – зацепиться можно.
– Щели между паркетными досками! Замазать срочно! Это верная травма!
Впрочем, суета и хлопоты, связанные с ремонтом, нисколько ее не нервировали. Чувствуя раздражение и недовольство рабочих, она лишь раззадоривалась и подталкивала их еще пуще, и тянула вперед, как локомотив, который тащит не способные сдвинуться с места вагоны. Она не чувствовала напряжения и спешила вперед: к тренировкам и репетициям, к новым постановкам, к красивому танцу, к первым партиям – к любимому делу. Марк оказался прав: в профессии не могло быть ничего лучше независимости и права делать только то, чего хочешь сам. Академический театр, каким бы он ни был значимым и прекрасным, всегда оставался репертуарным, а работающие в нем актеры – служителями не только Мельпомены, но и расписания прихотей режиссера, и настроения более именитых коллег.
– А ты, – говорил Дине продюсер, – должна стать такой известной, чтобы позволить себе служить исключительно сцене. Ну и зрителю, если захочешь.
– А я стану?
– А как же! Только нужно время. Пока потерпеть надо. Поподстраиваться под то, что предлагают. Попотеть. Видишь, зал уже выхлопотал. Так что вне сцены ты уже сама себе хозяйка. Но и спектакли пойдут. Ты не переживай. Надо только ждать и работать. Работать и ждать.
И Дина ждала. И работала. Работала, не отказываясь ни от одного даже самого дурацкого предложения. Исполнить партию Вишенки на детском утреннике? Почему бы и нет? Дети – благодарные зрители, а среди родителей вполне могут оказаться знатоки балета. Спасти па-де-труа в «Лебедином озере» заводского балетного кружка? Конечно! Дина отлично заменит ушедшую в декрет укладчицу номер пять. Среди работяг вряд ли найдется истинный ценитель балета, но уж руководитель-то студии обязан разбираться в уровне мастерства. А у руководителя могут быть связи, знакомства, выходы.
Все это Марк говорил ей не один раз. Говорил без всякой надобности, потому что не было ни малейшей необходимости убеждать ее в том, что, утопив себя однажды, теперь она не должна упускать ни единого шанса ухватиться за спасительную соломинку выживания на сцене.
И Дина выживала. Танцевала где придется, когда придется и с кем придется. Приспосабливалась только для того, чтобы заметили, оценили, пригласили, позвали. Ездила по маленьким городам и даже селам. Не выбирала сейчас, чтобы выбирать потом. Мечтала о будущем и забыла о настоящем. А оно о ней помнило. Напоминало о себе ежедневно тоскливым взглядом, опущенными плечами и глухим голосом:
– Снова уезжаешь?
– Всего на два дня.
– А потом?
– Потом еще на три, но ведь с заездом домой и…
Холодная, чужая спина не желала слушать оправданий. Это лишь один из примеров. Были и другие:
– Где у тебя концерт?
– В больнице.
– «Палата № 6».
– При чем тут палата? У них есть конференц-зал, в нем сцена. Сегодня день медика.
– Поздравляю.
– Мишенька, не злись, пожалуйста! Там, кстати, и больные будут. Ну, те, кто с неврозом или депрессией. Искусство, по мнению врачей, должно вернуть им интерес к жизни.
– А если тебя в тюрьму позовут? Поедешь возвращать зэкам интерес к жизни праведной?
Дина промолчала, хотя точно знала, что поедет.
Или еще:
– Вот это охапка! Да ты просто Алла Пугачева! – Муж умильно улыбался, глядя на шагнувшие через порог квартиры букеты цветов, за которыми с трудом удавалось угадать хрупкую фигуру их обладательницы.
– Да. – Дина с удовольствием переложила груз ему в руки. – Сегодня просто фурор. Наверное, потому что сирень расцвела, людям тратиться не надо: обрывают кусты и дарят.
– Я тоже оборвал. – Улыбка стала еще шире.
– Ты? Зачем?
– Для тебя. Ведь это же сирень! – произнес он с нажимом. – Я там в комнате на стол поставил.
Дина лишь равнодушно пожала плечами, сказала расстроенно:
– Ну вот, теперь вазочек не хватит цветы расставить. – И тут же обернулась удивленно, услышав за спиной громкий шорох. – Ты что?!
Но Миша уже исчез за порогом, в квартире остался лишь кружащий голову аромат брошенных на пол цветов.
– У меня завтра собеседование.
– Ага. – Дина не поднимала головы от либретто балета местного молодого композитора. Речь шла о любви звезд, потерявших друг друга в огромной вселенной. Содержание было посредственным, хотя музыка ей понравилась. И она никак не могла решить, стоит ли соглашаться приниматься за эту работу или остаться верной исключительно классическим произведениям. Дилемма была непростой, поэтому в сообщение мужа о предстоящем интервью Дина просто не вникла.
– В первый раз за последние месяцы, – между тем продолжал он, – и шансы хорошие.
– Да-да, хорошо. – Она отмахнулась, как от назойливой мухи, мешающей сосредоточиться.
– Дина, ты слышишь, о чем я?
– Что?
На нее смотрели глаза, полные даже не грусти, а тяжелой, давящей скорби:
– Я тебе уже битый час говорю о том, что у меня, возможно, наконец, будет постоянная работа.
– Ой, правда? Прости, пожалуйста. А где? Что за предложение? Когда собеседование? Что? Что ты на меня так смотришь? Так когда собеседование?
– Неважно. – Еще один кирпичик положен в стену отчуждения.
Дома под Дину подстраиваться не желали, а у нее просто не хватало сил, они заканчивались где-то между зеркалом и станком на бог знает каком по счету фуэте. Дина ждала понимания и сочувствия, а задумываться о простой истине – «чтобы получать, надо отдавать» – было некогда. И она была молода и наивна, чтобы понимать: беспрекословно тащить тяжкую ношу, не кляня судьбу и не вырываясь из оков, – женский удел. Мужчина – это рывок, трос, способный лопнуть от излишнего натяжения, а женщина – длинный прочный канат, от которого если и отрываются небольшие веревочки, то канва неизменно остается целой. Мужчина ищет способ выйти из предлагаемых обстоятельств, а женщина к ним приспосабливается. С этой точки зрения Дина была истиной женщиной. Приспосабливаться она умела. К холодным помещениям, к скупым на аплодисменты залам, к зависти менее талантливых коллег, к людской злобе, к пока едва намеченному, но такому манящему успеху. Лишь только к одному приспособиться не сумела, да и не попыталась даже: к грустнеющему взгляду живущего с ней рядом человека.
Она включила магнитофон и подошла к станку. Только вытянулась в струнку, только приготовилась к первому батману, как дверь распахнулась и в зал впорхнула костюмерша с парой пуантов в руках:
– Вот вы где! Я ленты переставила, как вы просили. Померить бы надо.
– Давай. – Дина взяла пуанты, внимательно ощупала их по давней привычке.
– С материалом все в порядке, я проверяла, – с обидой в голосе произнесла девушка.
– Я просто… – начала было Дина и умолкла. Стоит ли оправдываться перед девчонкой?
– Они холодные. Это не мои пуанты. Не мои! – Дина растерянно оглядывалась. Другие балерины лишь сочувственно переглядывались и разводили руками. Ни у одной во взгляде не читалось ни злорадства, ни какой-то вины. Но Дина была уверена: три пары разогретых пуантов, совершенно готовых к выходу на сцену, она лично положила в гримерной у шкафа. Но сейчас там оставалась всего одна туфля, вторую она держала в руках. Ленты на ней были розовые, в отличие от атласных белых, красовавшихся на ее пуантах, сама туфля была пыльная и старая, но самое главное – холодная. Надеть такие – страшный риск для балерины. Перелом ноги, и прощай сцена. Дина в панике выскочила из гримерной: – Мне поменяли пуанты! – перехватила спешащего куда-то балетмейстера.
– Не болтай ерунды! – отмахнулся он на бегу. – Переодевайся давай.
Его реакция была вполне объяснимой: если бы Дина являлась прима-балериной, то охотники сыграть с ней такую злую шутку могли бы найтись, но менять пуанты танцовщице кордебалета не пришло бы в голову даже самой хитрой и злой балерине. Ради чего? Дина только начала работать в Большом театре. Конечно, когда ее зачисляли, намекали на перспективу, но для появления конкуренток надо было хотя бы войти во второй состав. До тех пор некому и незачем строить ей козни.
Ознакомительная версия.
