Заза мяла громадный, раздувшийся голый живот роженицы красными пальцами и приговаривала:
– Сыпьте зерно вокруг постели! Сыпьте зерно!
Свекровь скоро срезала с макушки Хандулай пучки волос и поджигала их, обдавая невестку дымом и пришептывая заклинания. Золовка бегала вокруг постели, рассыпая пшеничные зерна из деревянной рогатой мерки. Искусные, изъязвленные резными рисунками лари и шкатулки на полках распахнули дубовые пасти, приглашая лоно Хандулай последовать их примеру… Но плод никак не показывался.
– А ну, сестрица, – приказала Заза страдалицыной свекрови, – сыпани-ка соли в очаг! Пусть искры прожгут глаза матери иблиса, и она укатится отсюда в свои пещеры!
Свекровь метнула в огонь горсть соли, которую сельчане сами же добывали поблизости, и в то же мгновение Хандулай издала ужасный крик и лоно ее изрыгнуло одного за другим трех младенцев, всех женского пола.
Повитуха так и ахнула.
– Вабабай, вададай! Целая тройня, и ни одного сыночка! Как расстроится Суракат!
Пуповину сразу отложили, чтобы высушить, наварить из нее отвара и затем при случае поить новорожденных от болезней или бессонницы. Пока девочек обмывали в сосуде с подсоленной водой, куда бросили горящие угли, металлические ухваты и три серебряных колечка, золовка кинулась к Суракату с известием.
Вскоре пожаловали гости и с ними мать Хандулай с изумительной березовой люлькой, вощеной и украшенной орнаментом-оберегом.
– И не думали мы, что понадобится три люльки, – качала она головой, удивленно и счастливо оглядывая младенцев.
Вторую люльку принесла тетя, а третью – бабушка роженицы, которая, угостившись сладостями, тут же уселась на табурет-треугольник и приготовилась пеленать детей. Укладывая правнучек в люльки на хрусткие, вышитые крестами матрасики (под каждым из матрасиков – острые ножницы), она проносила их через котел, полный жидкой и черной как ночь каши из проросших ячменных зерен, а потом запевала над люльками песню.
Дай-лай-далалай,
Да будет у вас десять братьев,
Да гордятся вами родители,
Да уважает вас весь род,
Да осенит вас Бечед здоровьем и богатством!
Дай-лай-далалай…
Первую девочку нарекли Хорол-Эн, что значит Ухо Поля, вторую – Мариян, в честь матери распятого Исы, а третью – Абида, по-арабски “поклоняющаяся”.
Стали с тех пор к Хандулай носить больных детей со всего села.
– Ты родила тройню, – говорили ей женщины, – значит, есть в тебе магическая сила. Искупаешь больного ребенка и вылечишь…»
Линия вьется, вьется, вьется. Очередь колеблется, но не рвется.
– Дефицит – временный, скоро для всех найдется новая работа. Я слышал, печатают новые деньги зеленого, исламского цвета.
– Доллары?
Смех, приглушенные реплики. Шамиль опять листает страницы.
«…Уж как ни просили Хандулай выйти за брата убитого бродягой-Кебедом Сураката, она отпиралась.
– Как ты можешь, бессовестная? – спрашивала ее мать. – У тебя три дочери. И кто будет их кормить? Кто защитит их честь, когда они вырастут?
– У нас достаточно мужчин в тухуме, чтобы защитить моих девочек, – говорила Хандулай и гордо поправляла свои подвески.
Дочки тем временем подрастали. Когда Хандулай садилась прессовать свой войлочный палас, Хорол-Эн, Мариян и Абида усаживались рядом с нитками и чинили одежду. Хандулай рассказывала им о том, какие божества живут на вершине Меэра, о том, какие у этих божеств террасные поля и дома, луки и зубочистки.
– Не забыть бы оставить три клубка ниток Гамалкару, – говорила Хандулай, ритмично работая прессом, – а то он вас заберет к себе.
– А какой он из себя? – спрашивала Хорол-Эн.
– Без рук, без ног, с кожаным мешком, полным шерсти, – отвечала Хандулай.
– Пускай он Мариян заберет, – хмурилась сердитая Абида.
– Нет, пускай Абиду заберет, – хныкала желтоволосая Мариян.
– Пусть их обеих заберет, – смеялась черноглазая Хорол-Эн. – Когда мы сегодня лакомились абрикосовым компотом с толокном, Абида и Мариян с духом отца не делились.
– Мы забыли.
– Как вы могли забыть? – качала головой Хандулай. – Если вы не будете делить еду с духом покойного папы, то он превратится в Голодного Духа и явится к нам в село. Он будет очень сердитый и отомстит нам за то, что мы с ним не делимся.
– Этот дух будет похож на папу?
– Нет, он будет огромным, до самого неба, и черным, как копоть.
Свекор, расслышавший как-то рассказы Хандулай, расстроился не на шутку:
– Что за народ эти женщины! Разве им не растолковали наши ученые, что Аллах един?
– Как будто забыл, старый, что сам же резал козла Святому Георгию, – бурчала свекровь. И расписывала Хандулай, как повстречалась ей на дальнем хуторе Унтул эбел.
– Вай-вай, – разевала рот золовка, – Унтул эбел! А правда, что она высокая, как дерево, а вместо щек у нее дырки?
– А нос длинный-предлинный, а глаз не видно под рыжими волосами? – подхватывала Хандулай.
– Вовсе нет! И на женщину она не похожа, а явилась мне в образе младенца, совершенно голого. Идет этот младенец, а кожа у него жесткая, как кора. Идет и стонет. Услышала я этот стон, а дело было ночью, услышала и говорю: “Беги вверх на гору, вниз по реке, перейди на землю. Дам тебе масло помазать трещины на руках и ногах!” Шепчу, а сама старые вещи собираю. Собрала штаны изношенные и рубахи старые, рабочие, отнесла за огород, пускай забирает… Ох, ох, бедный мой Суракат!
Однажды летом Хандулай пошла к пещере, в которой даже июльским днем росли ледяные наросты. Только стала она колоть себе лед на хозяйство, как старейшины велели завалить вход большим валуном.
– Да умножатся колосья на вашем поле! – воскликнула Хандулай. – За что же вы меня заперли?
– Называй имя мужчины! Вдовца или зрелого молодца!
– Куда мне замуж? – не поддавалась Хандулай. – У меня уже есть три дочери!
– Называй имя!
– Да зачем же?
– Имя!
И не отпирали, пока Хандулай, вконец продрогнув в морозной пещере, не крикнула:
– Чантилав!
– Чантилав? Разве живет у нас в селе какой-нибудь Чантилав? – засомневались старейшины.
– Живет на отшибе чужак Чантилав, чанка{Сословие в Дагестане. Потомки от браков представителей феодальных домов и местных свободных дагестанцев.}. Заговорщик, которого прогнали из соседнего ханства. Есть у него кунаки из тухума Меседил, что в среднем квартале села. Они его здесь и приняли.
Послали мальчиков сообщить Чантилаву о том, что он избран мужем. Так Хандулай снова вышла замуж. Тихо сговорившись с муллой, она переехала в другую часть селения, а дочерей оставила в доме прежнего мужа…»
Шамиль чиркнул рукой по страницам.
«Прослышал заросший волосьями изгнанник Кебед, что отвергнувшая его гордячка снова живет с мужчиной, и замыслил коварный план…»
Потом чиркнул еще раз.
«Дрогнув всем телом, окровавленный Чантилав упал на могучую грудь.
– Как же так? – говорили потом на годекане. – Только Чантилав собрал дружину, только прокрался в родной аул, только свергнул с престола единокровного брата, как его подстерег вонючий разбойник и всадил в него нож!
Хандулай, выросшая в вольном обществе, где по каждому поводу собирался сход и никто никому не платил дани, теперь оказалась в чужом ханстве полноправной владычицей. Завистники, старая знать и соратники Чантилава – все точили на нее кинжалы, а тюрки-телохранители требовали громадные деньги.
“Если ребенок, которого я ношу под сердцем, окажется мальчиком, тогда у престола будет наследник и я спасена, – думала она во дворце ночами, – а если нет?”
И тогда Хандулай решилась прибегнуть к помощи заклятого убийцы и отвергнутого возлюбленного Кебеда…»
И снова Шамиль листал рукопись.
«Дважды оставшись вдовой, Хандулай…»
– Да сколько же можно, – усмехнулся Шамиль. – Эта Хандулай – просто Черная Роза.
Будка была совсем близко. Поозиравшись, Шамиль раскрыл рукопись на последней странице и прочел финальный абзац:
«С детства меня учили, что Бога на земле нет. Но теперь я, поживший уже Махмуд, точно могу заявить, что Он есть. И даже скажу, дорогие читатели, куда попадают души после кончины.
Наши души обязательно окажутся на вершине Праздничной горы. И там, на Меэре, будет чистое место, где нет нужды и скудости. Там будет большой аул с кожевенными, оружейными, каменными мастерскими, и дома, словно выросшие из скал, и белые духи, пирующие вместе с людьми, и вечное праздненство. Там будет, надеюсь, и ваш Махмуд, он будет пить молодую бузу и глядеть, как от зелено-бело-голубых вершин поднимается сизый пар…»
– Расходитесь, расходитесь, хлеба больше нет! – заорал кто-то грубым басом.
Очередь заволновалась и рассыпалась.
Оставшись без хлеба, Шамиль угрюмо двинулся в сторону, но тут же в глаза ему бросилось салатовое облако, раздуваемая ветром материя, парящая меж притихших людей, слегка касаясь земли.
