Длинный сплюнул окурок с мокрой губы и медленно, как бы нехотя, сполз со скамейки.
– Цып, цып цып, – издевательски поманил он Собаку, потирая большой и указательный пальцы.
Та, перестав лаять, приблизилась к нему и попыталась обнюхать спецназовский ботинок. Последний её явно заинтересовал, и псина, подняв ногу, пустила короткую одобрительную струйку.
Аудитория заржала – на вождя помочилась собачка.
Тут Длинный, не меняя лениво-презрительного выражения лица, широко, как для удара по мячу, размахнулся «пострадавшей» ногой и изо всех сил с явным удовольствием ударил кованым носком рогатого ботинка Собаку под рёбра. Пёс, перевернувшись в воздухе, отлетел на несколько метров и грохнулся прямо на железные детские качели, оттуда уже свалился на землю и, почти по-человечески застонав, забился в предсмертных конвульсиях.
Тима метнулся к нему, присел на корточки и, осторожно подняв уже почти бездыханное тело животного, прижал его к себе. Из раскроенной железными качелями собачьей головы на руки ему лилась густая горячая кровь. Склонив голову, Тима покрывал поцелуями окровавленную морду, закатывающиеся в предсмертной муке веки, которые пёс честно пытался открыть, чувствуя на них горячие губы хозяина, но ему это никак не удавалось. Сначала он извиняюще поскуливал, а потом захрипел, и пена, смешанная с кровью, закапала из пасти.
– Не умирай… не умирай, пожалуйста, – заклинал ребёнок любимого друга, прижимая к сердцу и забыв даже заплакать.
Кодла у скамейки нервно заржала.
Мальчик на подгибающихся ногах донёс бездыханную собаку до песочницы и уложил её там, инстинктивно повторяя мимикой тела вечную позу матери, укладывающей в постель заболевшего ребёнка.
Потом выпрямился и огляделся, пытаясь вернуться в действительность.
Упёршись взглядом в гогочущую, кривляющуюся для взаимного ободрения шайку, он направился прямо к ним.
Подойдя вплотную к Длинному, Тимофей остановился и уставился влажными от непролитых слёз глазами прямо в скалящуюся рожу.
В этом потемневшим до фиолетовости взгляде было такое обнажённое нечеловеческое страдание, что вынести его нормальному человеку было невозможно.
Длинный же не почувствовал абсолютно никакого дискомфорта, только ощерился ещё больше и, причмокнув влажными губами, цыкнул вонючей струйкой из своей гнилой щели в зубах.
И тут Тима, как будто получив подсказку, старательно собрал слюну во рту и плюнул изо всех сил в эту ненавистную рожу.
– Сволочь! – сказал он и, развернувшись, побежал обратно к песочнице.
Длинный так и остался стоять со стекающей по щеке слюной.
Пацаны за его спиной в ужасе притихли.
Потом один из них, кажется вертлявый, злобно хихикнул.
Длинный медленно утёрся рукавом и в одном зверином яростном прыжке настиг Тиму.
Потом свидетельствующие на суде участники события в один голос твердили, что не поняли, что произошло. Когда они заметили непонятно откуда взявшийся нож в руках Длинного, его замахнувшуюся и тут же, с характерным коротким усилием, отдёрнувшуюся руку, вытаскивавшую нож из тела только для того, чтобы ударить ещё раз и ещё… они бросились врассыпную.
Тима успел коротко вскрикнуть только после первого удара.
Второй, нанесённый в шею, распахнул ему в последний раз глаза, в удивлении уставившиеся в небо.
Третьего удара, под рёбра, он уже не почувствовал.
* * *
Зато в данный момент Лёша принял в своё, несуществующее больше тело все три удара, и страшная неземная боль, совсем не фантомная, пронзила его в том месте, где когда-то находилось сердце.
Потом был суд. Обвиняемый, Суракин Владислав, оказался членом молодёжного движения патриотического толка, с лозунгами типа «Россия для русских», с отцом – подполковником МВД и кучей справок о «склонности к депрессиям», «частичной неадекватности» и т. д.
К тому же суд решил, что действовал он в состоянии аффекта: «Пострадавший спровоцировал его, сначала натравив на него собаку, а потом плевком в лицо».
А главное, обвиняемый на момент совершения преступления был несовершеннолетним. Орудие убийства – нож – он, по версии своих адвокатов, вообще нашёл случайно, чуть ли не под скамейкой, на которой сидел.
– Если бы Тима остался жив, засудили бы его, – прокомментировал после суда Костя.
Вера присутствовала на суде один-единственный раз, у неё, как она утверждала, «разрывалось сердце».
Вадим Михалыч присутствовал на двух заседаниях из дюжины.
Лёша при поддержке Кости и Гали просидел «каменным гостем» на процессе и был единожды вызван в качестве свидетеля для подтверждения версии адвокатов подозреваемого об «аутичности, а значит, неполноценности» своего сына. На что Лёша со своего свидетельского места показал всему суду неприличный жест в виде поднятого в их сторону среднего пальца, за что ему пригрозили быть удалённым с процесса.
Между заседаниями, закрывшись один в квартире, Лёшка дёргался и корчился как повешенный в сжимавшейся всё туже вокруг его шеи петле – он физически ощущал синий распухший язык, готовый вывалиться из глотки. Сердце его блеяло, как баран, которого ведут на бойню. Душа испражнялась кровью.
И только мысль о мести не давала ему окончательно выбить табуретку из-под ног.
Суракин получил по минимуму – два года условно и три месяца лишения свободы в колонии для несовершеннолетних. Наказание чисто символическое для преступлений такого рода. Это было ясно всем, включая судью и прокурора.
Лёшка дома, не подпуская к себе никого, исходил криком, как кровью, несколько дней подряд.
Через неделю после приговора Лёша точно знал, что ему делать, – он лично должен был осуществить справедливый суд над нелюдью.
И с этой минуты он принялся досконально составлять план и обдумывать все детали возмездия.
Только это и помогло ему тогда выжить.
* * *
Колония для несовершеннолетних, в которой отбывал наказание убийца его сына, находилась примерно в трёхстах километрах от Москвы.
В Лёшином распоряжении было почти три месяца для осуществления своего плана.
Сам план был чрезвычайно прост.
Лёша уже побывал в маленьком районном центре, к которому примыкала колония, и за неделю досконально изучил распорядок дня колонистов.
На ежедневную прогулку их выводили в просторный двор с баскетбольной площадкой, огороженный высоким металлическим забором, но не сплошным, а в виде нечастой решётки. Заключённые пользовались этим и гоняли местных пацанов за сигаретами и пивом. Охрана, явно подкупленная, смотрела на это сквозь пальцы.
Лёшке оставалось только с помощью одного из мальчишек подманить ублюдка к забору и выстрелить в него практически в упор (что в его случае было немаловажной деталью, так как стрелять он не умел).
Дело оставалось за малым – достать оружие.
И Лёша после недолгих размышлений решил обратиться к тестю, Вадиму Михалычу, всё-таки тот был профессиональный военный, и оружие у него наверняка имелось. А отказать он никак не может, речь ведь идёт о его внуке, о возмездии. Ещё и пользоваться пистолетом научит.
Решение это оказалось для Лёши фатальным.
Планируя всю операцию, он просто забыл подумать о каких бы то ни было последствиях для себя. Ему было всё равно. Его судьба больше не считалась. Главным было отомстить за сына, за несправедливый суд и очистить землю хотя бы от одного выродка.
Вадим Михалыч, как выяснилось, смотрел на всю эту историю совершенно иначе.
– Одна из самых ярких черт нашего народа – это та, которая делит жопу на полушария. Мы часто думаем этой прямой извилиной и отвечаем за свои дела ей же, – начал он философски.
– Это вы про меня? – уточнил Лёша.
– А то про кого же?.. Сына всё равно не вернёшь. А себя и свою семью погубишь. Не хватало нам только убийцы в собственном доме. Ты о своей дочери, о жене подумал? Как им жить с отцом и мужем за решёткой?! – Тесть смотрел на него с подозрением, как на человека, спятившего с ума прямо у него на глазах. – Да и меня подставишь, как додика, – у его отца связи на самом высоком уровне. Или ты не понял?
– Но речь ведь идёт о вашем внуке! Ваша плоть и кровь! – Лёша не понимал, как можно было не понимать ТАКИХ простых вещей. – Когда у тебя лично есть возможность избавить человечество от монстра, ты обязан это сделать.
– Лично я никому ничем не обязан. Всех монстров всё равно не перебьёшь. Человек вообще монструозен, и не только наш, между прочим. Что ж нам теперь, усраться и не жить? Проще быть с ними, чем против них. Твоя проблема в том, что ты этого не понимаешь. Размаха в тебе нашего нет, куража – как не русский, ей-богу. Ну, а кровь НАША, скажем прямо, оказалась подпорченной – у нас в роду дефективных не было.
